и сами погружаетесь в мечты. Так ведь?
Я окинул её проницательным взглядом. Неужели в этот миг её занимал мой рассказ о моих комнатах больше, чем встреча с её важным поклонником? Кто бы их всех не знал, какими они бывают, кто бы их всех не знал!.. Но она, словно угадав мои мысли, подняла свои молодые глаза на меня с ожиданием… А не дождавшись от меня ответа, больше не спросила. Спустя несколько минут, когда мы подошли к дому её друзей, она сказала:
— Я уже на месте, пан Олесь.
Мы пожали друг другу руки; она постояла ещё мгновение, будто ожидая, что я скажу что-то ещё, а затем ушла. Железная калитка громко захлопнулась за ней. А я вернулся один.
Меня ждали красиво обставленные, украшенные дорогими коврами и домашней утварью освещённые комнаты, моя гордая, властная мать, пустующие «покои цветов», закрытый рояль — и одиночество. Я чувствовал недовольство. И в этом всём, я ощутил, были виноваты Роттер — и она. Зачем позволила вмешаться его взгляду? Ведь… эх, Богдан… Я завёл свой старинный настенный часовой механизм, бросился, как поваленный дуб, на оттоманку и, глубоко раздосадованный, чего-то ждал…
Снаружи снег всё сильнее валил… а я всё думал. Думал о ней…
* * *
(Позже).
В день, когда вечером Нестору предстояло уезжать, я зашёл к нему. Думал застать его занятым упаковкой своих рукописей, научных книг и прочего, что он собирался взять с собой. Но каково же было моё удивление, когда я увидел его, как обычно, склонённого над столом.
— Нестор! Ты не готовишься в дорогу? До отправления поезда остался всего час!
— Нет, — ответил он, не меняя позы и протягивая мне, не поднимая головы от бумаг, руку назад.
— Что это значит: не уезжаешь?
Лишь теперь он поднял голову и взглянул на меня. То был большой, серьёзный, необычайно яркий взгляд двух глаз, которые никогда ещё не казались мне такими прекрасными и наполненными душевной глубиной, как в эту минуту. На щеках горели алые пятна. Он сказал:
— Сегодня не уезжаю, Богдан, а только завтра вечером. Сегодня завершу все необходимые дела; если хватит времени, ещё перечитаю кое-что, что наметил закончить перед отъездом, и тогда уеду. Садись, если есть время. — С этими словами он вновь склонил голову над бумагами, перечитывая что-то, делая пометки и снова углубляясь в работу. Но ненадолго. Через мгновение, будто по внутреннему зову, он быстро поднял голову, откинул волосы со лба, окинул меня тем же светлым взглядом и серьёзно добавил: — Богдан, я уезжаю. Если моей матери или сестре понадобится когда-нибудь помощь во время моего отсутствия, прошу тебя — замени меня. Вернусь — отблагодарю. Но не жди, чтобы они сами об этом попросили. Мама может ещё, но Маня — нет. Братья, как ты знаешь, от нас далеки, и только нас троих судьба свела вместе навсегда. Поэтому прошу.
Я обещал исполнить его просьбу и добавил:
— Если бы это зависело от меня, я бы обеих их сегодня же забрал в свой дом и ухаживал за ними, как за цветами. Но сам знаешь, твоя сестра медлит войти в мои давно ожидающие комнаты, как когда-то боялась ступить на мосток, потому что судьба распорядилась так, что и Богдан Олесь имел тот же замысел.
— Запиши это, — ответил Нестор с теплотой в голосе. — Она, очевидно, над чем-то сосредоточилась, решилась своей судьбой, и пусть доведёт до конца то, что владеет её душой и характером. Кто знает, может, так и лучше. Для тебя она от этого не изменится. Она — нет!
— Кто знает, Нестор, — добавил я, а потом сказал: — Ты не изменишься, Нестор, ты один!
Он опёр голову на левую руку, незаметно отводя её назад, и закрыл глаза.
— Говоришь, Богдан, я не изменюсь... — произнёс он, улыбаясь словно сквозь сон, будто вдруг увидел духовным взором картину далёкого будущего и себя в ней. — Говоришь, я никогда не изменюсь? Подожди! Когда освобожусь от того, что связывает меня ещё с обыденной рутиной, что держит рабом до поры, тогда увидите, может, некоторые и не узнают меня. Но… теперь… — добавил он с болезненной улыбкой и махнул рукой. — А вот это, — сказал он, не меняя взволнованной позы, — эта моя поездка на юг… это тоже молох, который пожрёт кусок времени и станет своего рода барьером, который нужно перескочить, или, как ты говорил, Богдан, первой «кладкой», которую Маня не решается перейти? Я свою перейду. — И замолчал.
Я поднялся со своего места.
— Ты занят, Нестор, и я пойду. Значит, завтра вечером.
— Завтра вечером, — повторил он устало. — А теперь иди к маме и Мане. Обе они рады, что я еду. Но обе и грустят. У меня самого как-то двояко на душе… — И при этих словах уголок его губ нервно дрогнул. — Это… моя первая поездка в чужие края!..
— Ляг пораньше отдохнуть… — напомнил я, уходя. Он улыбнулся, махнув, как недавно, рукой.
— Завтра в вагоне, — ответил он. — Эта ночь принадлежит ещё обязанностям…
* * *
На следующий день я пришёл к Обринским в назначенный час. Нестора застал одетым почти празднично, и он показался мне более «барским», чем обычно. Он сидел в комнате матери, в её высоком кресле с подлокотниками, молчаливый и бледный. Был глубоко тронут. Видя, что ему трудно говорить, я не настаивал на беседе, оставляя его больше в одиночестве. Потом он ходил по комнатам, из одной в другую, заложив руки за спину, возвращался в свою, где на его столе было почти убрано, занимался мелочами и снова шёл к матери. Говорил сдержанным голосом. Очевидно, прощался в душе с пожилой матерью и сестрой. Он уезжал надолго. Маня, так же взволнованная, как брат, беспрестанно искала себе занятия, чтобы удержать равновесие. Но при этом была довольна! Складывала ещё какие-то вещи в его чемодан, уверяла меня, что хоть они с матерью и будут остро ощущать его отсутствие, но пусть он там крепнет. При её искренних, тёплых словах во мне поднялось болезненное чувство жалости к ней. Всюду и всегда этот брат! Но, взглянув на него, я смутился. Ведь и сам я был так неизмеримо привязан к этому молодому человеку, как, пожалуй, редко к кому. Нежный и тихий, словно с характером мимозы, он был чем-то особенным и наполнял своим спокойным присутствием весь дом. И особенно теперь ощущалось, что с его отъездом… уходит сила…
Затем настал час прощания.
Белоголовая мать, верная сестра и я. Маленькая группа. Уже в дверях он сказал сестре несколько слов, которых я не расслышал, но, вероятно, просил не слишком тосковать по нём, и мы вдвоём отправились на вокзал.
Вокзал был ярко освещён…
Садясь в поезд, он попросил меня после его отъезда зайти ещё на минуту-другую к сестре и матери — «хоть пройтись по комнате». Потом, крепко пожав мне руку, больше не выглядывал в окно. Через несколько минут поезд с горящими глазами окон умчался и мгновенно исчез, словно унёс его в неизвестность.
* * *
(Спустя долгое время).
Вести от Нестора приходили не скоро, но когда приходили, были обнадёживающими. Он писал об укреплении здоровья и улучшении состояния, о лучшем внешнем виде и прочем. Далее следовали описания природы местности, где он находился, окружения и общества, в котором вращался; и хотя его описания были короткими, для знающего человека они сквозили поэтической натурой. Я как-то упомянул об этом его сестре. Она согласилась.
— Да, — сказала она, — мой брат лирик, хоть сам не раз говорил, что не написал ни одного стиха в своей жизни. Но тот, кто его хорошо знает, понимает, что тяжесть повседневности, серьёзные профессиональные занятия и всевозможные обязанности, которые он взвалил на свои молодые плечи, пока не позволили ему отдать дань и тому началу, которое рвалось из его души и просило хоть немного посвящения себе. Впрочем, он только приближается к берегу, — добавила, улыбнувшись… — А когда достигнет его, начнётся уже тогда его истинная деятельность.
* * *
(Снова гораздо позже).
Эта суровая зима никак не хочет отступать, хотя снег должен бы уже забываться.
Правда, гиацинты, орхидеи и другие цветы уже цветут и красуются на выставках, манят, словно просятся в комнаты. Сам я время от времени приношу их Мане, любуюсь её радостью при виде этих душистых весенних вестников. Но от Нестора, который где-то одиноко пребывает на юге, приходят всё более редкие вести. К тому же они малоутешительны. Хоть сначала казалось, что его здоровье улучшилось, теперь оно всё больше ухудшается. Однако он терпелив и ждёт. Из его писем ни одно слово не выражало жалоб на страдания или плохое самочувствие, разве что изредка он упоминал, что «много размышляет о своём прошлом, настоящем и будущем».
Предчувствовал ли он опасность?
Никто не знал. Его короткие письма были без упрёков людям, окружению и всему, что могло бы вызвать подобные чувства. Он был силён и в физическом терпении, а своими письмами поддерживал в семье надежду и бодрое настроение. Так продолжалось долго, пока однажды всё не изменилось. По просьбе Мани я обратился к врачу учреждения, где он находился, за точными сведениями о его истинном состоянии. Ответ пришёл. В нём коротко сообщалось, что для Нестора Обринского выхода нет. Он обречён. Слишком поздно он обратился за помощью для своего больного тела. Слишком много труда подточило его молодые силы.
Эта весть поразила мать и сестру. Словно громом ударила. Нестор обречён!! Возможно ли это? Они не верили. А мне выпала горькая обязанность подготовить их к этой печальной истине. Маня рыдала в отчаянии по углам, сдерживая слёзы в присутствии матери, а старушка, почти никогда больше не говоря об этом, словно заранее хотела сравняться с землёй.
И настала весна.
Лёгкая, незаметно зеленеющая. Здесь деревья оделись в более густую зелень, там лишь слегка, словно окутались едва заметной дымкой. В садах украсились сирени и другие деревья мелкими плотными почками. Из земли показались, развиваясь в продолговатые трубочки, листья и любимые Нестором весенние цветы — ландыши. Они уже были на пороге цветения, когда пришла телеграмма от врача: забрать больного домой, потому что его дни сочтены, он угасает…
Никто не плакал, прочитав страшные слова. Ни мать, ни сестра — скорее окаменели. …
Я решился.
— Я поеду к нему, — были мои первые слова. — Он не должен умереть на чужбине.
— Нет, среди нас! — сказала беловолосая мать чужим голосом, крепко ухватившись за стол…
— Среди нас! — вскрикнула Маня, опускаясь на диван и закрывая лицо руками…
— Среди нас!..