— повторил я полушёпотом…
Под вечер, в тот же час, в который полгода назад уезжал Нестор, я зашёл к двум женщинам. На улице моросил дождь, качался ветер.
Проходя мимо окон, я взглянул в Манино окно, из которого она иногда выглядывала меня. Там она и стояла. Ждала.
Я вошёл. Застал её одну, бледную, как смерть.
— Пришёл ещё попрощаться, Маня, — сказал я спокойно, чтобы придать ей силы. Но она не дослушала. Увидев меня в дорожном костюме и вспомнив цель моего отъезда, она без слов бросилась ко мне на грудь и горько зарыдала. Через некоторое время я успокоил её.
— Богдан! — сказала она наконец, волнуясь. — Этим твоим бескорыстным поступком ради моего брата ты в стократ возвращаешь нам всем свой долг. Между нами больше ничего не стоит.
Молча я прижал её к себе. Теперь она была моя. Сама пришла…
Насилу отрываясь от дорогой девушки, я ушёл. На улице меня обдало свежим воздухом — ветром. Я взглянул в её окно. Там была тьма, её не было. Не могло быть. Оставшись в доме, она снова залилась слезами по умирающему брату и начинала, как уверяла меня своими последними словами, ждать меня вместе с ним.
Я спешил быстро, ровным, уверенным шагом. Не мог быть весёлым, не мог быть радостным. Но не мог в эту минуту чувствовать себя и печальным.
Нет.
Сама судьба, сама жизнь дали возможность отплатить, увы, угасающему из лучших друзей и его сестре за их прежний благородный поступок для моей матери! Я был счастлив, хоть и подавлен горем.
Нелёгок был долг, который я так радостно взял на себя. Не лёгок и не весёл. Но я, сын крестьянского рода, имел силу, и внутреннее чувство говорило мне, что угасающего голубя с чужбины я привезу на родную землю живым.
И привёз.
Через две недели он снова оказался после полугодового отсутствия в своей комнате. Своим видом и большими блестящими глазами он напоминал скорее ангела смерти, чем прежнего неутомимого труженика.
Он не знал, что обречён, держался всеми силами за жизнь — и был полон надежды, хотя временами вспоминал и забывал о смерти. Лежал спокойно, хоть и страдал. Водил глазами по своей любимой комнате — верной спутнице.
На третий день после его возвращения издалека, ровно в полдень, возвращаясь из учреждения, я зашёл к нему.
Он дремал.
Сестра сидела, склонясь возле него, и держала его руку. Может быть, услышав шорох рядом, он вдруг открыл глаза. Его взгляд упал на распахнутое против него окно, сквозь которое здесь и там заглядывали зелёные листья винограда.
— Приподнимите меня, — попросил он. — Я бы посидел. Мы исполнили его желание.
— Маня… — прошептал он, и по его нежному лицу промелькнуло что-то болезненное, напоминавшее улыбку, как если бы она с тяжёлым усилием поднималась из глубины души на молодые уста. Однако, совсем как тогда, когда дорогая ему девушка вонзила жало в его сердце, он и теперь не смог выразить это полностью.
Он слегка прикрыл глаза, словно в полусне, и через некоторое время, пока мы оба, поддерживая его, боялись даже вздохнуть, — молодого труженика не стало.
Он перешёл через свою кладку.
На третий день после того с утра Маня вошла в последний раз к мёртвому брату, чтобы навсегда проститься с ним наедине. Я вошёл за ней. Девушка низко склонилась над братом, чтобы в последний раз положить поцелуй на его уста. Но в ту же самую минуту, когда наклонилась, она с испугом отпрянула назад.
Удивлённый, я подошёл к ней.
Она указала на лоб брата.
Я взглянул.
Прямо между красивыми его бровями, там, где они соединялись на мраморно-белом челе, сидел свернувшийся маленький паучок. Мгновенно я смахнул его с чела и, обняв девушку, вывел её из комнаты.
— Его «знак», Богдан, — прошептала она с горькой улыбкой. — Его «знак», что сторожил над ним. Он один приготовился идти с ним и в могилу…
— Видение, Маня, — сказал я спокойно, но в душе не мог избавиться от тягостного чувства.
* * *
Два месяца спустя, в один ненастный день, около шести вечера в мою комнату, где я был занят важной служебной работой, вошла мать. Она была одета в чёрный дорогой шёлк, величественная с головы до ног, и сказала:
— Я пришла к тебе, Богдан, чтобы ты собрался и поехал со мной в одно место.
Как раз в тот момент я был занят довольно серьёзным делом и с удивлением взглянул на неё, не меняя своей позы.
— Что же ты так смотришь на меня, сын, будто впервые видишь меня готовой к выезду? — спросила она сухо. — Когда я прошу тебя собраться и поехать со мной, то сделай это, и можешь быть уверен, что ничего невозможного я от тебя не потребую.
Я снова посмотрел в её седые мудрые глаза, чтобы угадать из них её замысел, а заодно понять настроение её души. Но она, угадав мою мысль, отвернулась и тем будто отстранила тепло своей души, которое принесла, входя ко мне.
Я нахмурил лоб.
— Мама, — сказал я с досадой, так как с момента смерти Нестора стал таким, — простите, но сегодня я вас не понимаю. Неужели я должен вечно оставаться тем Богданом, которого вы когда-то приучили слушаться вас вслепую? Скажите, что могу для вас сделать, для чего именно нужно сегодня моё «присутствие», потому что, догадываюсь, именно об этом речь, и я, может, не выезжая, всё исполню.
— Какая тебе разница до причины моей поездки, сын? — спросила она, приподняв брови. — Мне, собственно, нужно твоё «присутствие», и больше ничего. Даже рта не придётся раскрывать, — ответила.
— Скажите, в чём именно дело, — настаивал я нетерпеливо.
— Через час сам узнаешь, — ответила она. Я поднялся и опёрся ладонью о стол.
— Мама, — сказал я серьёзно. — Как бы я ни доверял вашему такту и вашей любви ко мне, которая не пожелает ничего «невозможного» от моего участия, всё же ради моего положения я должен знать, где и зачем должен появиться. Уж не захотите же, чтобы я скомпрометировался, — добавил я, как прежде, с нетерпением.
Она загадочно улыбнулась.
— Разве я хочу, чтобы ты скомпрометировался? Ты, чиновник на высокой должности, внук владыки, едешь в сопровождении своей матери. Какая тут может быть компрометация? Иди, прошу, оденься, и поедем! Жаль тратить время на пустые разговоры.
Я рассмеялся. Как бы я ни привык к самостоятельным поступкам со стороны своей матери, но чего-то подобного с ней ещё не переживал.
— Оденься элегантно… чёрная одежда лишняя, сын, — наставляла она.
Эти слова усилили моё нетерпение. Я вспыхнул.
— Мама, что это за театр? Неужели тут руку приложила Дора? Если так, то я с места не сдвинусь. С Дориными замыслами я слишком часто не согласен. А сегодня уж тем более. Пусть вас сопровождает её муж.
— Дора о моей сегодняшней поездке ничего не знает, — спокойно ответила мать. — А чтобы больше не тянуть время, скажу тебе, что еду к Обринским!
— К Обринским?
Если бы рядом со мной внезапно грянул гром, я бы не испугался сильнее, чем от этих слов моей матери. Туда! Я словно окаменел и почувствовал, как при её словах будто вся кровь отхлынула от лица. Однако, продолжая с удивлённым испугом смотреть на неё, я не двигался, только ощущал, как под моей ладонью задрожал стол.
— Что же! Удивляешься, что и кто-то другой может переступать их порог? — заговорила она наконец первая. И, как прежде, на мгновение в уголках её глаз мелькнула печально-загадочная улыбка.
— Мама! — обратился я к ней с уважением, с каким, пожалуй, никогда прежде не говорил. — Вы едете к Обринским с намерением устроить там сцену?
Она взглянула на меня с болью и удивлением.
— Меня ведёт туда важное дело, — ответила она. — А уж совсем без сцены, может, и не обойдётся, за это не ручаюсь. Всё зависит от них, как дело завершится.
«Как дело завершится!» — глухо прозвучало во мне, и я уже понял, в каком деле она туда едет и почему сын-чиновник должен «присутствовать».
Последние её слова молнией вызвали во мне воспоминание о прежней неудачной денежной ссуде, которая, по моим подсчётам, проверенным ею, должна была как раз теперь подойти к концу. Значит, она и поехала туда сама.
Я отвернулся от неё.
— Что же, Богдан, над чем ты размышляешь? — спросила она снова.
— Мама, — начал я, — понимаете ли вы, в каком душевном состоянии находятся эти две осиротевшие женщины после такой тяжёлой утраты?
— Понимаю, — ответила она, не меняя выжидательной позы, которая приводила меня в отчаяние.
— И несмотря на это вы решили ехать к ним?
— Несмотря на это, а скорее, собственно, именно по этой причине я решилась на этот шаг. Видишь, сын, — добавила она мягче, словно начала сходить с пьедестала, — бывают в жизни моменты, которые сильнее всех наших решений и принципов, которые делают нас исполнителями, невольниками, а иногда и преображают нас… кто знает! И таким моментом был для меня тот, когда умер молодой Обринский. Так вот, — продолжала она, вздохнув, словно набирая этим вздохом силы против меня и себя, — ты ведь знаешь, что, хотя со времени смерти твоего отца я не была ни на одном похоронах, на похороны того несчастного юноши я пришла. Не знаешь уже? Забыл?
— Знаю, мама, — ответил я, с удивлением вслушиваясь в её слова. — Знаю. Знаю также, что и лучший венок, который прибыл в последний момент, вышел из ваших рук. Но всё же, мама, — добавил я с горечью, — я вас не понимаю. Вы… — и я прервался, не договорив своей мысли.
— Это ничего, Богдан, ещё поймёшь. И то, — продолжала она, — что я видела там, тот скорбный траур… — добавила твёрдым, но против воли сдержанным от внутренней боли голосом, — глубоко потрясло меня. Ты не мог увидеть и почувствовать то, что ощущала я тогда, и тем более понять. Ты был тогда среди них, но я, ехавшая одна следом, видела глазами и сердцем многое. Он и его сестра, твоя Маня, как ты знаешь, сделали в своё время много для меня. Смерть того безвинного юноши, который шёл по жизни, я всё знаю, Богдан, словно самый чистый из голубей, который должен был отдать свою жизнь так, чтобы никто об этом не знал, даже он сам, изменила многое и во мне… Ты говорил, что за поступок Мани отплатишь сам. Сдержал ли ты слово, я не знаю. Ты благодарил или поблагодаришь за то, что она спасла тебе мать. Но меня ведёт к ним другое дело. Оно не имеет ничего общего с твоим. А теперь пойдём, сын! — добавила она. — Время уходит. А я теперь, хоть ты и не заметил этого, считаюсь со временем. Я старею. В моём деле замешан и умерший. Я должна его матери и сестре за его прежний поступок для меня поблагодарить, потому что самому ему при жизни я никогда не смогла поблагодарить.