— Это я не про себя, а так вообще говорил.
— И ты здесь свой кашель оставишь, — подхватил я. — Под этими соснами тебе следует провести большую часть отпуска. У тебя, как сам говоришь, впереди ещё несколько лет работы, так что нужно укрепляться здесь для неё.
— Мне ничего не недостает, — сказал он серьёзно. — Ты, друг, не знаешь Обрынских; сбрось их хоть с башни вниз — они всё равно станут на ноги. Они представляют собой образец стойкости и несокрушимости, хотя по их наружности этого и не скажешь. Например, ни по мне, ни по моей сестре. Но, — прибавил он вдруг весело, — пока я не сбросил тебя, Богдан, вниз, давай поднимемся ещё и на другую сторону этой чудесной горы, по которой я в детстве так много бегал. Или вон туда, под скалу.
— Ну, ну, Нестор, — сказал я, похлопав его по плечу. — Вы с сестрой хоть и хорошие образцы стойкости и, как говоришь, непобедимости, но до меня вам далеко. Я ведь всё же не отрёкся от мужицкой крови. Я горжусь своей силой: её так просто никто не одолеет. Даже вы, мои барчуки, нет.
Не успел я договорить, как он уже подошёл ко мне. Улыбаясь одним уголком рта, так живо напомнившим мне его сестру, он, прижавшись грудью и обхватив меня руками, словно корнями дерева, крепко сжал меня по-молодому, до боли, и тут же отпустил.
— Не шути над "барчуками", — сказал он и рассмеялся довольным, победным взглядом. — Мне ужасно хочется, Голиаф, повалить тебя вот тут на землю, к ногам столетней сосны! Слышишь?
— Слышу, парень, — ответил я, невольно тоже улыбаясь. — Но пока оставь это. Придёт время — свалишь. А пока, как я говорю, крепись сам... А теперь подними шляпу с земли, поклонись сосне и пойдём, куда глаза глядят. Ещё час хода лесом, а там выйдем на поляну и отдохнём. Когда это нам надоест, углубимся в шум сосен. А что там услышишь, перескажешь ей, когда приедет.
— Нет, Богдан, тебе принадлежит первенство в пересказе. Я буду молчать. — И, сказав это, он вдруг посерьёзнел, и мы пошли дальше.
Он шёл впереди меня — высокий, стройный, скорее юношеский, чем мужской, в белой лёгкой шляпе. А я был не менее молчалив, чем он.
Идём...
Мы вдвоём, и с нами тишина. То тут, то там блеснёт молниеносное шуршание — может, белки или испуганной птицы...
Мы останавливаемся, оглядываемся и прислушиваемся. Иногда глубоко вздыхаем. Особенно Нестор делает такие упражнения. И снова осматриваемся.
— Слышишь что, Нестор? — спрашиваю я.
— Прислушиваюсь... — отвечает он и заходит глубже между сосны, словно в церковь...
Так долго...
В конце концов мы не вышли на поляну, а напротив — вниз, как бы в расселину горы, где она, хоть и заросла редкой сосной, посередине хранила между камнями ручей. По обеим сторонам ручья — скалистые острые камни, а немного поодаль от них, то тут, то там, между молодыми соснами — свободные, светлые места...
Здесь мы и расположились.
Солнечное сияние прогревало сосны, ветви свисали низко над нами, день был чудесный, а горячий воздух был насыщен живицей...
Неподалёку от нас из горы выступал камень-великан. Растительность пышная: трава, папоротник, арника, незабудки и т. п. Всё это буйствовало у берега ручья.
Мы, раскинувшись на траве, откинув с влажного лба волосы, лежали...
Я лежал долго, спокойно, почти забыв о своём соседe, столь же неподвижно лежавшем недалеко.
Какие-то картины, из прошлого и настоящего, переплывали и смешивались в голове. Вдруг, закрыв глаза, я увидел сцену прошлого года, перед тем как уехал из родины с первым авансом в З... Её тогда дома уже не было. Именно зимой того года она уехала к семейству Мариянов. А летом, накануне моего отъезда навсегда, я тогда ходил с ещё маленьким Нестором проститься с лесом. Он, конечно, об этом не обязательно догадывался.
Тогда я так же лежал в лесу, как и сейчас, на земле среди елей, а он, малыш, бегал возле какой-то небольшой лужицы, над которой кружили стрекозы, и старался их поймать.
"Ну что, ловишь их, Нестор?" — спросил я. "Нет, — ответил он. — Они летают вокруг меня, словно дразнят, а я, как обманутый, верчусь среди них до пота и ни одной поймать не могу!" "Они такие же, как твоя сестрица Маня", — сказал я тогда ему и больше ничего. А он ответил, разочарованный: "Да что мне с того! Вот если бы я мог такую Libelle [53] поймать!.."
Почему мне именно сейчас, после стольких лет, вдруг вспомнилось это — не знаю. И пролежав ещё немного, словно утонув в воспоминаниях и мыслях, я крикнул:
— Парень! Прищурь глаза и слушай.
— Чудесно! Шум сосен наполняет воздух, колышется в нём. Я слышу и наслаждаюсь, Богдан! Небо такое чистое, синее и без единого облачка, что само заставляет прищуриться. Видишь?
— Вижу, Нестор, но предпочитаю вслушиваться в шум сосен. Они не движутся, а ты их слышишь. Чудо...
— Тайна сосен, Богдан. Жаль, что Мани нет.
— Жаль.
— Вон там, Богдан... глянь, какой природный бассейн образовался из ручья. Так и просит искупаться в нём.
— Искупайся.
— Я бы сейчас, но боюсь... Я вспотел и ещё немного кашляю. Через неделю-другую... смогу. Но как жаль... Прекрасный бассейн!
— В нём, наверное, и купаются, Нестор.
— Кто?
— Ночью при лунном свете русалки...
Он вдруг повернулся ко мне лицом и улыбнулся.
— Ты говоришь как поэт, Богдан. Хотя, правда, можно и не сочиняя стихов быть поэтом. Снова молчание... Через минуту:
— Парень!
— Что, Богдан?
— Помнишь, как я собирался уезжать с гор (ты был ещё маленьким), и мы вдвоём в последний раз ходили в лес...
— Помню.
— Ты был замечательный мальчик.
— Глупый был... — ответил он и улыбнулся.
— Я лежал на земле, вот как сейчас под елями, с душой, полной тоски и грусти. А ты бегал вокруг какой-то небольшой лужицы, образовавшейся из близкого источника, и пытался поймать стрекозу, объясняя мне, что её крылышки прозрачны и сини, потому что и небо такое. Затем ты старался поймать хоть одну такую стрекозу. Но в конце концов, не поймав ни одной, утомившись, ты оставил это, пришёл и лёг возле меня. Ты, говорю, был замечательный мальчик, Нестор, и тогда во мне шевельнулось желание иметь такого сына, как ты...
Он слегка покраснел и ответил:
— Воспитай себе такого.
— Да, Нестор... Но и с моей мужицкой кровью.
— Это уже не был бы такой, как я, — сказал он.
— Нет. Потому что это было бы началом нового рода на будущее. "Und wo das Harte mit dem Zarten sich paart, da gibt es einen guten Klang" [54]. Лучший и совершенный материал для этого мира, чем, например, Обрынские и Олеси.
— Может быть, — ответил он и вдруг быстро поднялся на ноги.
— Куда ты, Нестор? — спросил я, не отводя глаз от его стройной фигуры.
— За стрекозой... Вон там вижу над бассейном. — Я улыбнулся.
— Ага, желание мальчишеских лет ожило. Попробуй! Но не поймаешь её...
И я вслед за ним встал со своего места.
— Поймаю.
Он молча снял шляпу, его нежные губы сжались, словно упрямо, и он осторожно подошёл к природному, как он сказал, "бассейну", где в воздухе над ним молниеносно кружились чудесные, прозрачно-синие стрекозы с шаровидными глазами.
Я спокойно наблюдал за его ловлей, за быстрыми, ловкими и тут и там почти комическими движениями, не в силах удержаться, чтобы не рассмеяться вслух. Время от времени он тоже смеялся... но это был полуглухой, чуть сдержанный смех, каким, как говорят, смеются большие рассудительные умы.
— Кажется, в этих больших озорных мухах ты видишь сейчас глазами своего воображения панну Наталью... — крикнул я молодому другу.
Он не отозвался, лишь жестом просил меня ради бога молчать, не мешать...
— Не поймаешь Наталку! — крикнул я шутливо спустя время, когда оказалось, что его старания тщетны.
— Поймаю, — отозвался он, снова наклоняясь со шляпой в руке над водой...
— Оставь! — сказал я снова. — Пойдём, отдохнём. Пора уже возвращаться домой.
— Я должен! — отозвался он, даже не повернув ко мне головы.
— Ага, маленький Нестор! — сказал я снова. — Ну лови, сколько хочешь. А я тем временем предпочту наблюдать за ручьём, как он неутомимо переливается через камни и то тут, то там пенится.
На дворе стоял прекрасный, знойный полдень. Сосны прогрелись, а небо сияло такой синей ясностью, что трудно было удержать взгляд. А вокруг тишина. Так продолжалось какое-то время. Вдруг стремительное, как молния, движение Нестора, и в следующую минуту — торжествующий возглас:
— Есть! Уже поймал её, Богдан! Видишь?
И, весь разгорячённый, даже покраснев от напряжения и жары, он нёс пойманную за крылышки большую синекрылую муху — "Наталку".
Он остановился рядом со мной и внимательно рассматривал её.
— Странно... — произнёс он после минуты молчания. — По-немецки её называют Wasserjungfrau [55].
— Я же говорил, Нестор, "муха Наталка", — поддел я его снова. Он не обратил внимания и вместо ответа спросил:
— А ты не хочешь ни одной поймать?
— Нет, Нестор. Моя придёт ко мне сама.
— Ты в этом так уверен?
— Так мне предсказывает мой мужицкий инстинкт, идущий прямой дорогой здравого смысла.
Вдруг, совершенно неожиданно, он отпустил стрекозу на волю.
— Пойдём, — обратился он ко мне.
— Зачем ты отпустил Наталку?
— Пусть радуется жизнью. Мне прежде всего хотелось лишь её добыть, — ответил он.
— Ага! Так требует рыцарская жилка аристократа. А я нет, Нестор. Мужик всегда ведёт себя более пассивно. Где уж нам идти вровень. Но пойдём!
— Пойдём!
III
(Позднее).
Покровители Мани и её бывшие благодетели — семейство Мариян — находятся здесь уже больше недели, а с ними и под их опекой панна Наталья Ливенко. Все они живут в доме, где некогда жили Обрынские. Я, хотя в Ч. не встречался с женской половиной этой семьи, знал добродея Марияна по кафе, человека известного своей честностью, добродушием, простотой и открытостью в беседе. Здесь же мне пришлось, по желанию матери, познакомиться только "с ними одними" и нанести им визит как ближайший сосед.
Как раз вчера я был там во второй раз, — и признаюсь откровенно, не пожалел об этом. Это люди интеллигентные, достойные, и лучшего и спокойнейшего "соседства", чем они, мы не могли бы себе желать этим летом.
Между прочим, там говорили и о Мане Обрынской. Говорили как о родной дочери. Когда я упомянул, что семья Обрынских во времена жизни моего отца была нашими многолетними жильцами этой самой "виллы", пани Мариян немало удивилась.
— Неужели? — спросила она. — Сама панна Обрынская до сих пор об этом не упоминала.
— Не упоминала, — пояснил я наугад, — потому что в этом доме умер её отец, и потому он, возможно, вызывает у неё теперь болезненные воспоминания, и она предпочла укрыться в "лесничевке".
— А я другого мнения.