Сняла за часок ловкими руками чай и, наконец, при помощи Христины, которая на этот раз действительно оказалась ни на что другое неспособна, пододвинула ко мне столик и налила мне чаю. Сделав всё это бесшумно и ловко, она схватила шляпу и зонтик и начала прощаться.
Я удержала её.
«Как же так, пані, я одна должна пить чай, который вы приготовили? — спросила я. — Я вас не отпущу».
«Благодарю», — ответила она, извиняясь, что её ждала пани Миллер с ужином и чаем, которой (как я сама слышала) обещала прийти самое позднее через полчаса.
«Да у меня вот в коробке отличные свежие пирожные. Пані (выбери-ка кое-что и подай на стол, — обратилась я к старой служанке), останьтесь, будьте моей первой милой гостьей!»
Но она отказалась.
«Значит, остаюсь одна в этих четырёх стенах», — упрекнула я её, видя, как она будто бы борется с собой. Но в эту минуту Христина невольно выручила нас обеих из неловкости. Увидев, что гостья вовсе не намерена оставаться, она сказала:
«Если панночка никак не может остаться, то я вот что скажу, потешу. Имость [50] не будут уж так одиноки, как думают; вот тут… — и показала на стену, где висела большая ваша фотография, — повесила пані, пока отъехала, портрет из салона своего сына. Он смотрит на маменьку своими глазами и приветствует её. Кроме того, если пані прикажут, присяду-ка я там на стуле и буду рассказывать что-нибудь, чтобы пані не скучали».
При упоминании о тебе я невольно взглянула на девушку. Она смотрела на твой портрет, который, вероятно, заметила ещё раньше. В тот миг, когда Христина произнесла о нём, она повернула голову, и наши взгляды встретились. Всего на одно мгновение, но я никогда не забуду того ужаса, что отразился тогда в её глазах. Словно пойманная на каком-то недобром поступке (стояла ведь недалеко от двери), она, почти бессознательно протянув руку к дверной ручке, поклонилась мне и, не сказав ни слова, открыла дверь.
«Навестите меня как-нибудь ещё, пані, — позвала я ей вслед, прося. — Сделаете мне удовольствие».
Но её уже не было: ушла, не обронив больше ни слова, словно и след за собой стёрла.
Так завершился мой дорожный эпизод с твоим бывшим идеалом, Богдан. Если бы не то, что у меня так много свободного времени и покоя, что он даже тяготит, ты, пожалуй, никогда бы не узнал об этой неожиданной и ненужной встрече. Но зная, что тебя интересует каждая мелочь, логически связанная с моей жизнью, я никак не могла удержаться, чтобы не рассказать тебе и об этой истории. Хочешь — перескажи её и Доре, потому что я сама не буду писать ей об этом отдельно. Она и до сих пор занята этой девушкой, которая когда-то, если я не ошибаюсь, игнорировала не только меня, но и её. В общем, сын мой, бросай уже своё управление и приезжай сюда. Погода чудесная! И каждый день, который ты проводишь там, напрасно теряется.
Твоя мать.
* * *
(Четырнадцать дней спустя, и уже в горах).
Хожу, блуждаю по лесам, чтобы встретиться с ней, но до сих пор ещё не видел её. Странное чувство — осматривать эти места с сознанием, что она так же их осматривает.
Она!..
С тех пор как я прочитал материнское письмо, мысль о ней не покидает меня. Я чувствую — в тот миг, когда мы встретимся возле нашего или её прежнего дома, или вновь здесь, или там, в знакомых уголках леса, между нами произойдёт перемена. Прошлое со своими светлыми событиями слишком сильно, чтобы не повлиять каким-то образом на нас и на будущее. Значит, на настоящее. К моей матери она больше не приходила, хотя, как уверяет меня мать, была бы рада принять её у себя, хотя бы для того, чтобы поблагодарить за заботу во время поездки и дома.
— Раз она к вам не приходит, мамо, — сказал я ей через несколько дней после моего приезда, как раз когда мать упомянула о ней, — то нам остаётся только самим пойти к ней и сделать это. Меня удивляет, что вы этого до сих пор не сделали.
Мать посмотрела на меня и покачала головой.
— Ты серьёзно это говоришь, Богдан? — спросила.
— Совершенно серьёзно, мамо, — ответил я.
— Ты допускаешь, чтобы я сделала что-то подобное?
— Вежливость этого требовала бы. Впрочем, я далёк от того, чтобы принуждать вас к чему-либо подобному…
— Пусть, по-твоему, вежливость этого и требует, — сказала она, — но по правде я этого не сделаю. К тому же… я уверена, что в своей утончённости она и не ожидает этого от меня. Она избегает меня.
— В своей тонкости, мамо, вы хотели, может быть, сказать, а не в высокомерии. О каком бы то ни было высокомерии этой девушки не может быть и речи. Я знаю Обрынских. В них нет высокомерия. Искренность и доброта никого не задевают, значит, разумеется, и её тоже. Если бы вы искренне к ней отнеслись, она бы, конечно, не обходила вас так, как это, очевидно, делает. Я никогда и не предполагал, что она первая придёт к вам.
— Мне всё равно, Богдан, — ответила мать. — Думай об этом, как хочешь. Это твоё дело. Но идти мне к ней и благодарить за мелкие любезности, какие одна культурная женщина оказывает другой, я считаю в данном случае унижением своего достоинства, а как минимум — нелепостью. Я была достаточно любезна с ней, приглашая её к себе на чай…
— Который она, вместо вашей больной служанки, приготовила собственными руками, — закончил я не без иронии.
— Я бы и половину своих пирожных ей домой передала. Я не такая, Богдан, чтобы не уметь отблагодарить.
— Зачем это, мамо? — спросил я.
— Просто из доброты, Богдан, — твёрдо ответила мать. — Будь спокоен; она с бедой и лишениями знакома, хоть и не выдаёт этого. Она бы посылку с пирожными от меня приняла.
— С нуждой более или менее каждый из нас знаком, мамо, — ответил я, проигнорировав её последнее замечание. — Важно только, как мы к этому относимся и как переносим. К тому же, вы ошибаетесь, мамо, считая, что Обрынские живут в бедности. Насколько мне известно, Нестор уже получает пусть небольшой, но всё же приличный доход, с которым не один молодой человек на его месте уже женится. Сама пани Обрынская после мужа тоже не без содержания. Ну а она имеет свой заработок с уроков.
— Овва, заработок! — воскликнула мать. — Пусть бы была хоть какой-нибудь учительницей при семинарии [51] или имела какой-то титул, а то ведь и этого нет. И я, Богдан, должна первая идти к ней и благодарить за незначительные услуги?
— Не «благодарить», мамо, — возразил я раздражённо, — а, скорее, просто справиться о её здоровье. Вы сами упоминали, что, когда ехали с вами, она жаловалась на головную боль. А то, что вы упрекаете её в отсутствии какого-либо официального «титула учительницы», мамо, удивляет меня. С каких это пор учительницы в ваших глазах поднялись так высоко, что вы вдруг придаёте им такое значение? Ведь прежде вы были самой ярой противницей женщин с профессиональным образованием и как раз к панне Обрынской, разве не из-за её стремлений к этому, относились враждебно. А теперь, когда обстоятельства после смерти отца сложились для неё неблагоприятно, и она молча, без жалоб, разве что с внутренней грустью, идёт по жизни, зарабатывая своим умом и талантом на содержание, вы упрекаете её в отсутствии каких-то титулов и профессии. Вы непоследовательны, мамо!
— Пусть так, сын мой, пусть я непоследовательна. Со временем взгляды можно изменить. Ты тоже изменил их, увлекаясь другими идеалами, которые не стояли даже на уровне первого, пока не пришёл, наконец, к нынешнему состоянию.
От её слов я почувствовал, как горячая краска залила мне лицо, и встал.
— Я иду, мамо… — сказал я, ища глазами свою шляпу.
— Куда?
— К ней.
— К Обрынской?
— К панне Обрынской.
Мгновение мать смотрела на меня так, будто вот-вот потолок рухнет нам на головы.
— Берегись, сын! — вымолвила она вдруг изменившимся, почти упавшим голосом.
— Чего, мамо? Бедной, уже немолодой девушки? — Она не ответила и отвернулась.
— Я же хочу исправить то, что вы упустили, мамо. Иду поблагодарить её за внимание к вам. Разве это будет для меня…
— Иди!
— Я иду.
Я запирал дверь, а она рассмеялась! О, этот знакомый мне так хорошо, так часто мучивший меня смех. Как горько он отозвался теперь в моей душе!
* * *
Я вышел в сад и вздохнул. Не было ли в том, что только что пережил, чего-то из прошлого?
Да. Это теперь словно оживало вновь.
Мой взгляд невольно скользнул в соседний сад. Но там никого не было. Всё дремало в летнем солнце, клонящемся к закату, всё было красиво, зелено; но из семьи Обрынских, как когда-то в прежние годы, никого не было видно. Ни маленького Нестора, гоняющегося за золотыми жуками и синими бабочками, ни её самой. Их прежний дом превратился в элегантную виллу для состоятельных гостей, и лишь старая широкая удобная веранда и прежняя пышная аллея остались прежними. Так же стояли все кусты и розы возле веранды, разве что стали ещё пышнее. А она сама — где-то скрылась. У старой вдовы-немки; замкнулась там, как монахиня, и «кто хочет её видеть, пусть сам ищет». «Мы с братом приехали в тишину и лес, а больше ни для кого»…
Я нашёл её.
В низком просторном старинном доме, среди величавых елей, с крышей, чуть прогнувшейся, среди цветов, с крыльцом, обвитым плющом, с белыми, как снег, занавесками — я нашёл её.
Это было не по-«господски», как я её нашёл. Поздоровавшись с пани Миллер в саду, я вошёл в длинный, образцово чистый, устланный ковриками ручной работы коридор и, когда на мой стук никто не отозвался, открыл дверь и вошёл в комнату. Она была там, в просторной комнате. Стояла в этот миг, повернувшись ко мне спиной, и вбивала гвоздь в стену. Затем взяла какой-то прислонённый портрет и старалась его повесить. Её тонкая фигура словно вытянулась, чтобы повесить портрет ровно. Но это ей не удавалось. Очевидно, картина была для неё слишком тяжёлой, и она опустила на мгновение, будто утомившись, руки с портретом вниз и стояла, словно отдыхая. Так постояла несколько минут. Затем то ли сквозняк, проскользнувший через открытые мною двери, обнял её и заставил оглянуться, то ли она услышала шорох, но она обернулась, и наши взгляды встретились. Никогда в жизни я не видел большего смущения и растерянности у женщины, чем в этот миг — у этой девушки. Покраснев до самых волос, она стояла мгновение почти беззащитно, как ребёнок, и смотрела на меня.
— Здесь вы скрылись, панна Маня? — сказал я, откладывая шляпу и трость на стол и бесцеремонно подходя к ней, которая от смущения не могла открыть рта.
— Здесь, — ответила она только и оглянулась, будто в поисках помощи, чтобы что-то сделать с картиной.
— Как вижу, я пришёл в самый подходящий момент, — продолжал я, принимая прежде всего из её занятых рук тяжёлый портрет какого-то давнего военного родственника пани Миллер.