Тогда рядом с вами и мне будет хорошо.
Дора, моя кузина, которая жила здесь замужем и как раз в то время пришла, улыбнулась этим словам и сказала:
— Богдан, тётя, говорит так, будто ничего для себя не требует. Это уже знак, что ему пора жениться. Уже сумеет в случае надобности сдерживать себя и перед женой. Жените его, тётя!
— Мне ещё недостаёт одного ранга, так что с женитьбой я должен ещё подождать, — ответил я вместо матери с притворной серьёзностью.
— Фи, какой барин! — воскликнула Дора, не приняв моих слов за шутку. — В таком случае не понимаю, зачем ты уже теперь так роскошно обустраиваешься. Сам один с матерью… и такая роскошь!
— Тише, Дора! — успокоил я её. — Ты не знаешь, как это бывает, когда из Ивана делают пана?
— Богдан! — почти вскрикнула она. А мать посмотрела на меня холодным, укоризненным взглядом.
— Ну что, Дора, не знаешь? — повторил я свой вопрос.
— Ты всегда так зло шуткуешь, — ответила она. — Ведь ты хорошо знаешь, что материнское происхождение давно уже стерло следы происхождения твоего отца.
— Так, так, Дора! — докинула мать с упрёком. — Он везде, где может, даёт мне почувствовать, что моя родня и положение моих предков, особенно моего отца-владыки, не имеют в его понятии никакой ценности. Я уже привыкла к этому.
— Это неправда, мама! — стал я защищаться. — Безусловно, нет. Но чтобы я придавал этому такое значение, чтобы это влияло на меня и на некоторые мои поступки, касающиеся моих более сокровенных желаний, то нет. Я скорее предпочёл бы их даже проигнорировать и держаться мужицкой почвы, которая, при всём своём консерватизме, по крайней мере здорова. Мужик, Дора, — обратился я к своей двоюродной сестре, — тоже любит красивые ковры и вообще всё, что прежде всего радует глаз. Так и я.
— Ты насмехаешься над нами, чем-то задетый нами или кем-то другим, я не знаю, — ответила она. — Но искренне спрошу, Богдан: зачем устраивать такие красивые и даже дорогие вещи в своём доме, если не собираешься жениться на бедной?
— Разве я это говорил, Дора? — спросил я, с трудом улыбаясь в этот момент.
— Прямо ты этого не говорил. Ты, в целом, для меня загадка. Но ведь, как известно, увлекаешься красивой и богатой армяночкой. А у неё, как известно, будет немалое приданое.
— В таком случае пусть оставит его себе, — ответил я с нажимом. — Я, конечно, пока буду иметь доход от собственной работы, к её деньгам пальцем не прикоснусь. Можешь быть уверена. Это уж точно не по-мужицки, а исключительно моё.
— Это тоже болезненная часть его взглядов, — обратилась мать к Доре, — которая, конечно, себе равного не найдёт. Брать за женой приданое и не «касаться его пальцем».
— Да, мама. Я хочу, чтобы жена моя была исключительно моей, чтобы я обеспечивал её полностью, всем окружал, а за это имел в ней верную и искреннюю подругу, которая бы за это (я считаю, что и она в таком случае любит меня) вознаграждала меня своей добротой, любовью, честностью и т. п.
— Покорностью… — закончила, засмеявшись, Дора.
— Да, Дора. Смирение женщины в любви перед мужем не имеет в себе ничего унизительного. Это, по крайней мере ты, которая вышла замуж по любви, должна знать. Или, может быть, жалеешь о своём шаге?
Она смутилась.
— Ты поэт, Богдан! — ответила, обойдя мои последние слова. — Но возвращаясь к прежней теме, что же будет с её приданым?
— Пусть делает с ним, что хочет. Разве я должен его сразу забирать?
Дора скривила губы.
— Мужик с аристократическими взглядами и требованиями, Богдан! — сказала она. — Мы это знаем.
— Взгляды… может быть, Дора, но требования — уж точно нет. Разве только к некоторым вещам. Я скорее культурный мужик, Дора, который хочет в своём доме иметь только хорошие литературные произведения, на стенах красивые картины, очень хорошие ковры… хороший инструмент. A propos [45]… — обратился я к матери, — я забыл сказать вам о своей новейшей «аристократической» прихоти. Хочу приобрести себе фортепиано. Разумеется, хорошее.
Мать посмотрела на меня испуганными глазами, словно опасалась, не помутился ли у меня рассудок, в то время как Дора (всё ещё красивая и бойкая) громко рассмеялась.
— Разве не выходит по-моему, тётя? — воскликнула она. — Смотрите. Богдан когда-нибудь будто бы пойдёт в контору, а вернётся оттуда с женой. Он наверняка уже где-то кого-то имеет и только не хочет выдавать себя, чтобы мы ему «не мешали». Так ведь, Богдан?
— Нет, — сказал я серьёзно, но почувствовал в тот же миг, как горячий румянец залил моё лицо до самого лба, а вместе с тем в моей душе будто всплыла и тут же исчезла Маня Обрынская.
— Значит, музыкальная, тётя, — обратилась она к матери.
— Действительно «музыкальная», Дора, — ответил я на её шутку совершенно спокойно.
— А может, хочешь у себя только музыкальные вечера устраивать? — не унималась любопытная женщина.
— И это возможно. У меня есть мать… Так что лучшая гарантия, что я ни одной не сделаю предложения. А что до музыкальных вечеров — это, правда, хорошая мысль, которую ты мне подала. Я об этом подумаю. Ты, разумеется, будешь первой приглашённой как слушательница. Хотя бы уже из благодарности за столь чудесную идею. А о хороших музыкантах я позабочусь.
— Смотри только, не пригласи в своей великой гуманности какую-нибудь учительницу.
— Что касается выбора, то положись на меня, — ответил я. — Право приглашения оставляю за собой. Впрочем, что у тебя против учительниц? — спросил я серьёзно.
— Ничего. Разве только то, что они неинтересны, Богдан, повторяются. В них, кроме немного выученного патриотизма, ничего нет.
— Недостаточно тебе «панские», хочешь сказать? — спросил я с лёгкой иронией.
— Как хочешь, так и скажи, — просто ответила она.
— Думаешь, что твоя дочь только тем, что проходит гимназические студии, поднимется выше уровня нашей обычной хорошей учительницы, если, кроме школьной науки, не будет и сама над собой работать? — спросил я.
— Да, Богдан.
— Дай бог, Дора. Только мне кажется, что ты любишь многое из того, что делаешь, делать ради моды. Тебе кажется, что твоя дочь быстрее выйдет замуж, будет казаться привлекательнее, если после окончания гимназических студий будет ходить с лентой на груди. Я уже знаю несколько таких. Кто не относится к учёбе серьёзно, не имеет ясной цели перед собой, пусть лучше не берётся за неё. Я знаю некоторых учительниц, которые, несмотря на то что не окончили гимназии, но были жаждущими науки, получили очень хорошее образование самостоятельно и стали настоящими жемчужинами общества. Между тем знал я и других девушек, которые ходят на лекции, мало что из них выносят, зато больше кокетничают и шумят с молодыми людьми в академии, как у себя дома. Разумеется, есть исключения, которых действительно стоит уважать.
— Ты, Богдан, как вижу, очень изменил свои взгляды в этом направлении. Раньше ты был иного мнения, — заметила она не без колкости.
— Раньше я думал так же, как и теперь. Но я тебя не понимаю. Что ты хочешь сказать своими словами? — спросил я.
— А вот что: когда твоим идеалом была в своё время Маня Обрынская, которая, если не ошибаюсь, позировала на будущую учёную и эмансипантку, ты тогда на учёных женщин смотрел иначе.
— Я, Дора? Я? — спросил я с нескрываемым удивлением.
— Да, Богдан, ты! Тогда она, эмансипантка, казалась ужасно умной, прогрессивной и бог весть какой. А теперь и не вспоминаешь о ней никогда.
Минуту я помолчал, почувствовав, как во второй раз горячий румянец залил моё лицо. Затем ответил:
— Ты ошибаешься, Дора. Желаний и стремлений пани Обрынской в этом направлении (хоть они у неё были очень искренние и серьёзные) я никогда ни в малейшей степени не разделял. Напротив, когда мы в споре заходили на эту тему, то боролись куда сильнее, чем можно было ожидать. Однако в конце концов мне даже было жаль её, когда я услышал, что со смертью её отца разбились все её мечты, и она пошла другим путём. Хотя, — добавил я, — если бы я тогда её мечты и разделял, с ней дело обстояло иначе. Она была девушка для своего возраста необычайно развитая умственно, полная импульсов и жажды науки и дела — и, как ты знаешь, дочь небогатых родителей, относилась к своему будущему серьёзно. Её, пожалуй, и жаль, что ей пришлось отказаться от своих намерений, расстаться со своими мечтами. Такие, как она, достигают цели, даже жертвуя собой. Но очень большая часть наших девушек делает из учёбы спорт.
— Слава богу, что хоть одна пользуется признанием, что её стремление к науке и труду было настоящим. Потому что, как вижу, ты вообще противник самостоятельных женщин, — сказала она.
— Противник, Дора? Нет, отнюдь. Я лишь осуждаю тех, кто, взявшись за учёбу, не относится к ней серьёзно, а, получив в итоге какое-то положение, спустя некоторое время жалуется на него.
— Может, некоторые и жалуются, Богдан; в каждом заведении или профессии есть свои хорошие и неприятные стороны, а исключения бывают везде.
— Безусловно, — ответил я спокойно.
— Кто знает, может, и пани Обрынская пришла бы к такому результату, несмотря на весь талант и способности.
— Кто знает, хотя я сомневаюсь. Обрынские — люди серьёзные, настойчивые и не легко отступают от своих намерений и целей.
— Но зато теперь, Богдан, — заметила с вызовом Дора, — твой прежний идеал очень убавил свой былой размах науки и «высот». Слышала я из достоверного источника, что она в доме господ Мариянов занимает несколько должностей, несмотря на то, что когда-то у неё были поистине благородные устремления. Но, правда, не сдаётся.
— В этом есть что-то героическое, когда кто-то «не сдаётся» и бывает сильнее своей судьбы, — ответил я и больше ни о чём не спрашивал. Вместо этого я молча взглянул на мать, у которой глаза в этот момент были от любопытства широко раскрыты. Дора, заметив это, обратилась к ней и продолжала:
— Она в доме господ Мариянов — то компаньонка, то скорее гувернантка пани Ирины; время от времени ключница, при необходимости ухаживает и за больными, а иногда, кажется, не обходится и без того, чтобы не выручить кухарку, когда та слишком загружена работой. Слышала я, что господин Мариян как-то говорил, что ни из чьих рук чай ему так не вкусен, как из рук пани Обрынской!
— Тем лучше! — сказал я почти невольно с радостным удовлетворением.
— Тем лучше, Богдан? — удивилась Дора моим словам, а затем добавила: — Признаюсь, Богдан, что хоть та твоя несколько переидеализированная Маня никогда не была мне особенно симпатична, но чтобы я радовалась тому, что кто-то с пьедестала своих высоких мечтаний спустился на обычное «Mädchen für alles» [46]… не скажу.
— Не столь высоких, Дора, сколько белых, — спокойно поправил я её.
— Всё равно, Богдан, но мне её жаль.
— А мне — нет, Дора. Хотя я с ней больше не встречаюсь и теперь не знаю, кем она стала, но мне даёт её прежняя натура залог того, что низко со своего «пьедестала» она никогда не падёт.