Он, очевидно, был её натуры.
— Ты не говоришь много о ней, Нестор, но тем глубже должна быть твоя любовь к ней.
— Действительно, — ответил он. — Она та скрипка, на которой боги натянули струны моей души, и она играет теперь песнь моей судьбы.
— Объяснись с ней, чтобы быть уверенным в ней.
— Не могу сейчас, — ответил он и посмотрел каким-то долгим взглядом в даль.
— Почему нет?
— У меня чувство, что я ещё не дошёл с ней кое в чём до конца и что должен выждать. К тому же её родные не хотят выдавать её замуж, пока ей не исполнится двадцать лет. И ещё питают надежды на доцента И. П.
Я пожал плечами.
— Что ж. Ты думаешь, что стоишь ниже доцента?
— Нет, Богдан. Хотя я и не хочу этим сказать, что он стоит ниже меня. Его и моя должность — вещи случайные. Думаю, что она сама должна судить, и судить нас прежде всего, начиная с внутреннего человека. Это раз. А во-вторых, передо мной гора серьёзной работы, словно туннель, через который я должен к ней пробиться. Поэтому, и по некоторым другим причинам, я удерживаюсь от признания в своей любви и объяснения. Но вы, Богдан… вы для меня загадка, — неожиданно перевёл он разговор на другое.
Я пожал плечами.
— У каждого есть своё солнце, Нестор. Одному оно встаёт в ночь, другому остаётся светом до конца жизни.
— А мне кажется, Богдан, что ты дрожишь за свою личную свободу… — сказал он. — Я, однако, представляю себе, что именно ты должен быть прекрасным человеком, особенно когда раскрываешься в любви и в труде.
— Я из мужицкого рода, — ответил я сухо, — хотя по матери — из поповского, Нестор. Дикарь и культурный одновременно. Мне нужно многое прощать. Я дал бы своей жене много хлопот… Поэтому мне нелегко жениться и, пожалуй, так и останусь. К тому же у меня мать… — и, прервавшись, я замолчал.
— Жаль, Богдан, — заметил он и, как и я, умолк. А спустя минуту, словно ясновидящий, добавил: — Ты женишься. Ты молод! Я улыбнулся с оттенком горечи.
— Думаю, что в этом ты ошибаешься, Нестор. Я был молод, но именно тогда должен был в себе свою молодость и волнения, которые она приносила, задавить. Теперь едва ли смог бы я снова так чувствовать. Хотя я не скрываю, это сделало бы меня счастливым, и я ни на минуту не стыдился бы этого чувства.
* * *
Мой дом красив, тих, а всё же, когда иногда вспомню прошлое, меня охватывает тоска и желание перенести что-то из прошлого в этот нынешний свой дом.
Каждый раз, когда вижусь с Нестором, а это случается теперь всё чаще, я как будто пробуждаюсь из какого-то состояния, в которое словно сам себя осудил и не имею сил из него вырваться. Вчера я зашёл в театр купить себе билет на пьесу Герхарта Гауптмана «Затопленный колокол» и застал у кассы немалую толпу. Я, высокий, став за первым кружком, — жду. Знал, что вскоре подойдёт очередь и до меня. Ждя, услышал, как позади меня через минуту прибавилась новая группа. Я обернулся. За мной теснились несколько молодых мужчин, дам и девушек, и среди них я неожиданно увидел её. Она тоже ждала здесь.
Наши глаза встретились и как будто в ту же секунду спрятались в себя. Она, смутившись, хотела отступить, словно укрыться от моего взгляда, но я вместо этого протянул к ней (не отворачиваясь даже полностью от кассы) спокойно руку и сказал:
— Позвольте, сударыня, я возьму вам билет. Как видите, сегодня снова наплыв. Устанете от долгого стояния.
И говоря это, я всё ещё держал протянутую к ней руку. Она мгновение, как я заметил, колебалась, боролась, но наконец вынула из муфты [39] портмоне. И на короткое время, словно маленькая дрожащая от испуга птичка, её маленькая, в перчатке, рука покоилась в моей правой.
— Прошу ложу, если возможно, с левой стороны, — произнесли её уста. И, сказав это, она снова опустила глаза. Я отвернулся от неё к кассе.
Через несколько минут я стоял возле неё и передавал билет.
— Это не для меня, — как бы оправдывалась она, будто мы только вчера расстались, и между нами не было «забвения» и «разлуки», может, навсегда.
— Ничего, — сказал я, улыбаясь, а в душе радуясь глубокому румянцу, который внезапно залил её лицо — это, как я теперь видел вблизи, почти ничем не изменившееся лицо.
— Благодарю, — сказала она, быстро пряча билет в муфту и, поклонившись мне с достоинством, повернулась к выходу.
Я присоединился к ней.
— Не так, пани Маня! — удержал я её, мягко снимая её маленькую руку с ручки тяжёлой стеклянной двери. — Так я не хочу с вами расстаться. Разве за мою вежливость я не заслужил от вас большего, чем одного слова благодарности? — спросил я.
Она посмотрела на меня своими дивными молодыми глазами, и её уста словно не могли разомкнуться.
— Как же, пани Маня? — настаивал я, наклоняясь к ней. — Неужели давний ваш знакомый Богдан Олесь стёрся совсем в памяти Мани Обрынской?
Она минуту смотрела на меня беспомощными глазами и, наконец, заговорила:
— Вы шутите, любезный пан. Маня Обрынская Богдана Олеся не забыла, но достаточно научена жизненным опытом, чтобы знать — не всё из прошлого переносится в будущее! — И, поклонившись с достоинством, с усилием отворила тяжёлую стеклянную дверь, которая тут же, вырвавшись из её рук, снова закрылась, требуя большей силы, чем у неё было. Я, не говоря ни слова, открыл её и придержал до тех пор, пока она не вышла. На улице я увидел, что её ждал экипаж, очевидно семьи Мариянов, и в нём сидела её бывшая ученица с матерью, дожидаясь её.
Значит, всё ещё та же самая. Немного, кажется, утомлённая жизнью, более проникнутая буднями, но, в сущности, та же самая.
Она сказала: «не переносит прошлого в будущее». Значит, я для неё уже не тот, что прежде. Ну конечно! Ведь чуть ли не прямо она не сказала, интонацией не произнесла:
«Вы, пан Олесь, не могли ничем измениться, ваша мать тоже — нет. К тому же вы высокий чиновник, а я Маня Обрынская», — и ушла.
Маня Обрынская!
Я унизился. Чувствую ясно и отчётливо, что глупо унизился. Хоть бы на мгновение она ощутила, что причинила мне боль, хоть бы на минуту! Но где там! Однако я ещё встречу её где-нибудь, хоть на минуту. Ещё когда-то коснусь, захвачу ту душу, что словно за железные двери закрылась, — и не заботится. Когда-нибудь эти двери откроются.
* * *
Май — весна.
Мать собирается чуть ли не на всё лето в давнюю родину, в горы, в К., чтобы освежиться свежим воздухом, взглянуть снова своими глазами на могилу отца и заняться на время «хозяйством» в старом доме. Тётка, что живёт там с нашего отъезда, уезжает надолго к своей замужней дочери, а я, вероятно, присоединюсь также к матери. Долго я там не выдержу. Но хотя бы на шесть недель нужно будет выехать. Вдохну горного воздуха, кое-что напишу, а затем обратно в свой здешний дом или к морю.
* * *
(Позднее).
Сегодня виделся я с Нестором.
Он шёл вдвоём с сестрой. Господи, какие они похожи! Разве что он выше ростом, а она чуть ниже. Но глаза, эти их глаза и губы — просто диво. Она вошла в книжный магазин, а он, разглядывая книги в витрине, ждал её. Мой путь лежал мимо них, и я подошёл к нему.
— Ну что, Нестор? Всё ещё работаешь так напряжённо?
Он улыбнулся.
— Всё ещё, — сказал. — Но в этом году еду в К.
— Правда? — спросил я, удивлённый.
— Да.
— Один?..
— Собственно, — ответил рассеянно, — Оксана забирает мать к себе, в село, а мы оба едем в К.
— Кто — мы оба?
— Ну, я и Маня.
— А, так… это хорошо, — ответил я. — А твоя мореглазая? — добавил я, подавая ему руку на прощание, потому что мне нужно было спешить домой.
— Мореглазая будет тоже летом там! Теперь я улыбнулся.
— Поэтому в этом году отпуск? — спросил я и шутливо покачал пальцем. — А экзамен?
— О, я там буду продолжать учёбу, впрочем что мне остаётся! Маня приглашена ехать туда с семейством Мариянов, а так как предпочитает, чтобы мы имели там отдельную квартиру, то, посоветовавшись, мы заказали две комнаты у госпожи Миллер.
— Госпожа Миллер?.. — спросил я и начал припоминать, кто бы это был.
Я уже позабыл многих прежних знакомых с нашей родины.
— Да. Вдова врача, которая, как однажды писала матери, купила дом, называемый «лесничёвкой», где когда-то жили заведующие лесами, и иногда сдавала его дачникам [40]…
Я уже понял.
Это была образованная женщина, немка, которая, овдовев и оставшись без детей, имела когда-то «конвикт» [41] и преподавала французский язык и игру на фортепиано. Действительно, она несколько лет назад купила дом, стоявший на соседней улице от прежнего жилья Обрынских. А так как вокруг него и в городе было больше огромных елей, чем плодовых деревьев, и в течение нескольких лет в нём жили заведующие лесами, в конце концов за ним закрепилось название «лесничёвка».
— Там мы будем жить, Богдан.
— Там хорошо, — ответил я. — Правда, комнаты низкие, старосветские, «провинциальные…», потолки деревянные, совсем потемневшие, но в целом жильё поэтичное. Немка знала, что среди сосен когда-то пробудится волна для дачников в идиллию. К тому же она насаживает столько цветов, что хоть купайся в них. Там, действительно, очень мило, Нестор.
— А ты, Богдан?
— Может, встретимся там, — ответил я и пожал ему руку. В эту минуту вышла Маня из магазина [42], я легко поклонился и, подозвав подъехавший фаэтон [43], сел и уехал.
* * *
(Позднее).
Моя тётя в К., которая живёт там в нашем доме, как я уже упоминал, уезжает на несколько месяцев, а мать на это время принимает на себя хозяйство, которое, правда, совсем небольшое у тёти, но всё же настолько занимательное [44], что даст матери возможность заняться делом и укрепить здоровье на свежем горном воздухе. Она едет раньше, чтобы, как уверяла меня, устроить и подготовить всё к моему приезду, а позже, когда мне позволит время, поеду и я.
Вчера мы с матерью так много говорили об этом отъезде, о нашем будущем пребывании в нашем прежнем доме, где я прожил свои лучшие годы, что мать, воодушевившись, решила даже на неделю раньше уехать отсюда.
— Я хотела бы иметь достаточно времени до твоего приезда, — уверяла она меня снова и снова, — чтобы ты, сынок, въехал в этот свой дом как можно лучше устроенный, ведь кто знает, в каком я его застану.
Я улыбнулся.
— Только вы, мама, там не слишком трудитесь, и о своём ревматизме в ногах помните, — добавил я. — А если не всё будет готово к моему приезду, не беспокойтесь. Для меня важнее всего, чтобы вы как можно больше бывали на свежем горном воздухе и чувствовали себя как можно лучше.