Когда мы уже были в последнем пункте перед К., а именно в Ч., где, как ты помнишь, окрестности просто захватывающие, — она встала у окна и, прижав лоб к стеклу, внимательно смотрела на пейзаж. Что происходило в её душе — не знаю, но, как могла заметить, она была сильно взволнована. Если глядеть из окна вагона в долину, то видно было, как внизу шумела и пенясь билась река М., ударяясь то одним берегом о гору, по которой шла железная дорога, то другим — о противоположную гору, гордую изобилием своих лесов. Вся высокая гора — одна сплошная зелень от вершины до подножия, а внизу река — гулкая, полная буйства и стремительности.
«Здесь чудесно, пані!» — обратилась я к ней, стоявшей, словно прикованной, у окна. На мои слова она повернула голову, будто пробуждённая мною из каких-то грёз, и посмотрела на меня такими грустными глазами, что я почти пожалела о своих словах. Зачем я к ней обратилась? Вместо ответа она спросила:
«Вас кто-то будет встречать на вокзале, пані?»
«Да. Знакомая моей родственницы, — ответила я. — Богдан так письменно условился. Впрочем, мне это и не нужно. Я еду в свой дом, там есть добрая служанка, которая уже всё приготовит». На эти мои слова она снова обратила взгляд на окрестности и, как прежде, погрузилась в свои думы. Спустя минуту молчания я спросила: «А вас? Может, и вас кто-то там будет ждать? Мы ведь приедем только вечером».
Она покачала головой: «Меня никто, разве дух моего отца…» — ответила и после этих слов снова замолчала, как прежде, будто свернувшись в себе, и мы больше не заговорили до самой станции в К. Точнее, нет… я ещё спросила её, к кому она едет. — Ни к кому, — ответила она. Они с братом сняли два покоя у пани Миллер, доброй, искренней подруги их матери, и будут там проводить свои каникулы. Вскоре приедет и брат, а за ним недолго и господа Марияны с дочерью и родственницей, панной Натальей Ливенко, которые займут комнаты в их прежнем доме, в том самом нашем доме, Богдан, — и для неё с братом это будет очень приятно. К тому же они оба любят уединение. Брат отдаётся учёбе, и лес будет для них обоих, пожалуй, большим обществом, чем какие-либо встречи. В столице они также общаются главным образом с господами Мариянами. Сначала она хотела взять жильё за рекой на Д., но, чтобы не быть слишком далеко от знакомых, решила принять предложение пани Миллер и снять комнаты у неё. Там им будет близко к тому месту, где прошла их юность, где жил и умер их дорогой отец. Где Нестор в детстве ловил бабочек, искал золотых жуков и т. п. Всё это будет для него дорогим воспоминанием.
«А ваша мать?» — спросила я.
«О, она под надёжным присмотром. Она уедет после отъезда Нестора к сестре Оксане».
На вокзале в К. снова та же суета. Снова беготня, и снова на время я оказалась без помощи. «Знакомой» не оказалось, как я и ожидала в душе, фиакров всего несколько, и их тут же расхватали, так что нам обеим пришлось ждать, пока не вернётся нанятый заранее извозчик. Наконец он приехал, забрал нас и наш багаж, чемоданы, корзины и т. п. — и довёз домой. Когда мы подъезжали к городу, а вечер был тихий и ясный, она сидела в углу экипажа молча и, как мне показалось, разок тайком вытерла глаза. Мне стало её немного жаль. Я понимала её состояние. Меня, Богдан, тоже никто не «встречал» на вокзале, чтобы помочь; разве что дух того, кто здесь спит вечным сном. Но всё же я въезжала на родину с иным чувством, чем она.
«Вы давно не были здесь?» — спросила я её вдруг, когда мы уже подъезжали к первым домам местечка, что то тут, то там мелькали у дороги.
«С тех пор как умер отец», — ответила она сдавленным голосом.
«О, это давно», — заметила я.
«Давно», — отозвалась она нехотя, словно я неприятно прервала её раздумья, и снова высунулась из повозки, всем существом вглядываясь в величественный горный пейзаж, который всё шире раскрывался перед нашими глазами, обрамляя собой небольшое местечко. «О», — воскликнула она вдруг оживлённо, с неожиданным восторгом, и указала рукой на дорогу, что отделялась от нашей и уходила между две прекрасные скалы, а дальше за ними, как я знала (и ты её знаешь), в лес. Я посмотрела туда в надежде увидеть что-то особенное, но ничего особенного не заметила. «Этой дорогой я когда-то страстно любила ездить верхом — ранним-ранним утром…» — пояснила она, заметив моё удивление. И снова, как прежде, замкнулась в себе, будто пожалев, что на миг раскрыла передо мной свою душу.
«Когда-то, правда, всё было иначе, — сказала я и, помолчав, добавила: — Если бы ваш отец был жив, может, и ваша жизнь сложилась бы иначе. Он был практичен, он бы обеспечил вас полностью, создал какой-то капитал. Вы бы теперь были хозяйкой своей судьбы, а так…» — и я осеклась. Боже мой, что я сказала такого, что она посмотрела на меня и даже побледнела до губ?
«Капитал?» — переспросила она всё ещё побелевшими губами.
«Да, моя пані, капитал, — повторила я. — Ту силу, что даёт жизни основу, что даёт человеку власть в руки, возможность развиваться, жить, придаёт ему вес… особенно девушке».
Она не ответила.
Вокруг её уст, словно тень, блуждала горькая улыбка, и она, как бы смирившись, больше не заговорила.
«Разве не так, моя пані?» — спросила я.
«Это правда, — проговорила она как бы через силу, глядя далеко вперёд. — Если бы мой отец был жив, моя судьба сложилась бы иначе. Он помог бы мне осуществить мои жизненные планы и намерения, а так с его смертью всё оборвалось, и теперь я в глазах людей, несмотря ни на что, осталась без всякой ценности. Сейчас девушка должна иметь заработанный титул, то есть «диплом», чтобы быть значимой. Ведь даже если у неё нет имущества, её «профессия», если она есть, приносит, в конце концов, проценты. А у меня и этого нет, хотя когда-то я всей душой стремилась к этому. У меня осталась музыка. Она мой удел. И слава богу, не только удел, но и спутница моей жизни».
Я не ответила ей, Богдан. Что же; могла ли я возразить тому, что само собой было ясно? Она сильно посерьёзнела, твоя прежняя Маня; теперь производит впечатление молодой хозяйки, а не девушки. И, по правде говоря, я с нетерпением ждала, когда мы наконец доедем до моего дома. Мне становилось неловко в её обществе. Несмотря на бедность и отсутствие перспектив (я имею в виду замужество, Богдан), сквозила в её натуре такая гордость и недоступность, словно она делала мне милость, что на мгновение открыла свою душу. Спустя немного времени здесь и там между домами небольшого городка зажглись фонари, а вскоре мы уже подъезжали к моему дому.
«Может, зайдёте ко мне на минутку, — сказала я ей (мне всё же было её жаль, Богдан, ведь она, как и ты, без отца), — а потом вернётесь к себе. У меня попьёте горячего чаю, я везу с собой и разные пироги, которые испекла дома к чаю».
«Спасибо, — ответила она. — Пани Миллер будет меня нетерпеливо ждать. На вокзал она не выезжала, потому что я её об этом прямо попросила, но дома меня ожидают тепло и сердечность её приёма. Я её знаю. Она ведь подруга моей матери и первая моя учительница музыки. Я ей многим обязана. Я была её любимая ученица. О, я уже чувствую её заботу и тепло рядом с собой».
Я ничего не сказала. Пусть так. Вот уже мы подъезжали к моему дому. Я уже издали видела деревья нашего сада перед домом, большие, раскидистые; и сама не знаю, почему взглянула на неё. Она, как и недавно, высунулась из повозки и словно жадно впитывала в сгущающейся темноте глазами всё, что казалось ей родным и милым (и правда, к нашему саду примыкал ведь их прежний сад). Будто надеялась увидеть кого-то, кто выйдет оттуда навстречу и приветит её. Но ничего этого не было. Лишь те же старые деревья и кусты, те же жасмины и бузины проступали тёмными силуэтами из-за штакетника вдоль дороги и выглядывали в ночь. Перед нашим домом фиакр остановился. Я начала подниматься, чтобы встать. От усталости я словно окостенела, и, поднимаясь, невольно снова опустилась. Тем временем она сказала:
«Пані, в ваших окнах я не вижу ни одного огонька. Кто знает, дома ли ваша служанка. Позвольте, я сначала отвезу свой багаж в своё жильё. Потом вернусь с вами, провожу вас до дома, возможно, чем-то помогу, и только потом пойду к себе. Я ведь живу недалеко от вас».
Теперь я отказалась было, но она настояла. Пока я ещё раз поблагодарила, она уже распорядилась с извозчиком, куда ехать, и через несколько минут всё произошло так, как она устроила. Свои вещи она отвезла, при этом я должна была быть свидетелем, как она приветствовалась и обнималась со своей «пани Миллер», а затем мы обе вернулись ко мне. Она помогла мне выйти (я пишу тебе всё по порядку, ничего не опуская), и пока извозчик снимал мой багаж, она без церемоний взяла меня под руку, и мы пошли аллеей к моему дому! Из окон на нас смотрела темнота, и только запах роз, тех самых наших роскошных белых роз, Богдан, которые ты так любил, встречал нас в этот тихий вечерний час. Вокруг царила глубокая тишина, и мои деревья, и всё то, за чем я с малых лет ухаживала, приветствовало меня. Твои окна, Богдан, будто удивлённо глядели на меня, что я без тебя иду к ним с чужой девушкой; когда я открыла дверь боковой веранды, меня неприятно поразило безмолвие, царившее вокруг. Что бы это значило? Неужели старая Христина, что должна была помогать мне здесь, не ждала меня? Уехала куда-то? Заболела?.. И я высказала своё удивление девушке.
«Не тревожьтесь, пані, — поспешила она, — я сейчас разузнаю, что с ней. Я ещё не забыла, где здесь кухня». И, сказав это, оставила меня с извозчиком и чемоданами на веранде, а сама побежала к кухне. Пока я рассчиталась с извозчиком, она вернулась. «Уже идёт ваша Христина, — сообщила она. — Она, бедняжка, больна. Лежала одна в кухне, потому и везде темно. Простудилась, но говорит, что ей сегодня уже лучше и она сейчас придёт».
И действительно, через пару минут зашаркала и Христина. Укутанная, словно сноп (хоть и лето), и, приветствуя, постанывая, но всё же радуясь встрече со мной, улыбаясь, она сперва открыла нам дверь в твою комнату. Здесь зажгла свет и пошла за самоваром. Я, признаться, чувствовала себя настолько усталой, что, не оглядываясь ни на что, сразу упала на твою софу и, отдыхая, оглядывалась молча в той бывшей твоей комнате. Невольно я должна была в душе поблагодарить Маню Обрынскую за то, что она, несмотря на известную ей мою неприязнь к ней, распорядилась теперь так, словно была у себя дома.