Слава богу, до сих пор мама его у себя зла не держала. Неужели он нездоров, или не на должности? Жизнь ему не в радость? Пока есть моя жизнь, ему всё так и будет. А слава богу, я ещё чувствую себя сильной и здоровой, значит, буду присматривать за ним лучше, чем жена. Пусть никто не тревожится о моём Богдане, если я сама не тревожусь. А если кто-то станет им чересчур интересоваться, то расскажите всем: пусть никто не строит на него напрасных надежд!!"
"Бедная Маня, бедный Богдан, эту гору вам не перейти", — подумала я тогда, и эта мысль меня не покидает.
Вот и всё, что могло бы вас на прежнюю тему «Маня и Богдан» занять на минуту-другую. Что Богдан, может, всё-таки иного мнения, чем его мать, пусть послужит доказательством то, что он недавно навещал Маню.
Правда, всё то, о чём он говорил с нею, мне неизвестно, но знаю лишь одно: когда после его ухода я зашла к Мане, она сидела, низко склонившись над каким-то шитьём, и показалась мне чересчур серьёзной.
"Что, Манюся, — спросила я её, нежно погладив по волосам. — Ушёл ваш гость?"
"Ушёл, пани Миллер", — ответила она и, внезапно взяв меня за руку, поцеловала её. Это в ней было чем-то необычным. Подобного она никогда не делала.
"Был Богдан с тобой добр?" — спросила я и тут же пожалела о своих словах.
"Добр, — ответила она. — Повесил ваш портрет, пани".
"А дальше?"
"Ничего. Разве что сказал между прочим, что можно даже любовь врага заслужить".
"Можно, дочка..." — ответила я и снова погладила её, как прежде.
Она больше не заговорила. Лишь спустя какое-то время сказала:
"Он, кажется, всё тот же, что был... и... красив, пани Миллер...
Красив и, кажется, как его отец — добрый..."
Она снова склонилась над шитьём, а её брови нахмурились, словно от физической боли, — и молчала. Я почувствовала, что с его стороны в её душу упало что-то тревожащее, но что именно, не знала.
По истечении какого-то времени, в течение которого ни одна из нас не проронила ни слова, я заговорила:
"Зачем ты, Маня, вообще подошла на вокзале к пани Олесевой?"
На эти слова девушка, словно пойманная на дурном поступке, склонила голову ещё ниже, как побеждённая, и твёрдо сказала:
"Была вынуждена".
Я удивлённо взглянула на неё. Но она, очевидно боясь дальнейших расспросов с моей стороны, сложила с показной равнодушностью шитьё в комод и вышла, как сказала, прогуляться. "Была вынуждена", — ответила она. Возможно, что по каким-то причинам действительно «была вынуждена». Но главная причина, без сомнения, та, что пани Олесь, как ни крути, всё-таки мать Богдана, и она в своей доброте не могла поступить иначе, чем поступила... так что, разумеется, вышло, что «была вынуждена».
Что из этого заключить? Не знаю. Когда бы уже Нестор приехал. Когда бы он наконец приехал. Мне кажется, он привёз бы с собой гармонию, а главное — Маня имела бы с кем ходить по горам и лесам. Правда, она уверяет меня, что одной ей лучше всего на природе, но меня не покидает мысль, что в его обществе она была бы веселее.
Столько на сегодня, дорогая подруга. С тех пор как она у меня, я словно помолодела, а дом как будто обновился.
Ваша неизменная Анна Миллер.
P. S. Слышу, что пани Олесь ожидает у себя двоюродную сестру Дору К. на какое-то время. Злые языки у нас утверждают, что пани Дора против того, чтобы Богдан вообще женился, потому что, говорят, спрятанного серебра, полотна и т. п. потом большей частью достанется ей".
* * *
(На третий день).
Сегодня получил от Нестора письмо, где он известил меня, что приезжает дневным поездом. О своём приезде, однако, сестру он не известил, чтобы сделать ей сюрприз. Узнав об этом, я сунул письмо в карман и сам вышел в назначенное время навстречу своему молодому другу. Признаться, я радовался его приезду не меньше, чем его сестра, которая, верно, тоскливо ожидала своего любимца. Я вышел к нему на вокзал, а он, велев извозчику отвезти свой багаж по указанному адресу, сам попросил меня пойти с ним пешком короткой дорогой домой, о которой знал с давних пор, что такая есть.
Я исполнил его просьбу, и мы пошли. Дорогою он рассказал мне, что через несколько дней приезжают бывшие Манины покровители, а с ними и она — панна Наталья Ливенко.
— Сделали твои отношения к ней какие-нибудь шаги к определённости? — спросил я его, прямо любуясь им, как любимым братом. Он слегка смутился, словно девушка, и улыбнулся.
— Да, — ответил он. — С тех пор как сестра уехала, был там раза два.
— И что же? — спросил я.
— Ничего. Она была вежлива, мы довольно много разговаривали, только, к сожалению, оба раза присутствовал доцент Д.
— А он там зачем?
— Он больше прислушивался к нашему разговору, чем говорил сам, сидел, крутил усы. Просил рассказать ему кое-что о нашей работе; удивлялся некоторым объяснениям, о которых, как признался, не имел понятия. И затем мы вместе уходили. Видно, девушка понравилась и ему, потому что сколько раз я туда прихожу, застаю его неизменно. Впрочем, — добавил с мягкой улыбкой, — пусть себе бывает. Во мне не шевелится зависть. Скорее боль. Он честный и трудолюбивый человек и относится ко мне искренне.
— А я удивляюсь тебе, — ответил я. — Может быть, твоя натура по сути утончённая и благородная уже твоими предками, что способна спокойно, даже пассивно смотреть, как одновременно с тобой ходит другой мужчина к твоему идеалу, сидит, слушает и наблюдает вас. Я бы этого не вынес, Нестор, я бы либо совсем отстранился, либо опередил его, объяснившись; а не вот так, будто выжидая чего-то, как ты!
На эти мои немного нетерпеливые слова он взглянул на меня и ответил:
— Я не спешу, потому что и незачем спешить. Я знаю, что она скоро не выйдет замуж. Она ведь не обыкновенная девушка. А такие не всегда быстро решаются. Может быть, я объяснюсь с ней и этим летом. Не думай, что из-за этого моя любовь слабее. У меня нет ни минуты, чтобы я о ней не думал. А люблю я её уже, пожалуй, пятый год. Работаю вдвойне. С одной стороны из долга, а с другой — хочу достичь такого положения, чтобы никогда и ни в чём не нуждаться от других для себя, а тем более ни в чём от женщины. Лишь тогда хочу я поставить её рядом с собой. И тогда я буду настоящий мужчина. Хочу сам проложить свой путь. А такая «самость» требует двойного труда. А когда-нибудь, поднявшись выше уровня обыденного, не из честолюбия, Богдан, — добавил он почти с горечью в голосе и серьёзно, — а по внутреннему побуждению, я смогу с гордостью оглянуться на те ступени, которыми шёл, вымощенные тяжёлым трудом, что теперь, — он улыбнулся грустно, — вызывает у моих товарищей насмешку, а по отношению ко мне — прозвище «филистер». Моя работа, Богдан, — добавил он, — не только трудна, но и скрыта от будничного. Будничность обыкновенна, как и её члены, из которых она состоит. А к чему бы она ни прикоснулась, всё загрязняет.
— Ты привёз с собой и какие-то научные труды? — спросил я, когда мы приближались к улице, откуда издали уже виднелись высокие и величавые сосны старой «лесничевки».
— Несколько. А также и свой инструмент. Будем с Маней или иногда вдвоём играть. А если нет, буду сам по вечерам играть. Это для меня милее всего, когда могу наедине беседовать со своим инструментом.
— Идеалист! — сказал я, похлопав его по плечу. — Хорошо, что ты у нас. Я не дам тебе слишком углубляться в науку. Ты уже побледнел от работы.
— Я болел, Богдан, ещё осенью... — ответил он. — Простудился и кашлял; и до сих пор полностью не избавился от этого.
— Здесь ты будешь вынужден превратиться в растение, как те смереки на вершинах. — И, сказав это, я шутливо схватил его за плечи и слегка потряс его высокую, но хрупкую фигуру. Он улыбнулся, освобождаясь из моих рук...
— Я не так слаб, и не так легко меня одолеть, Богдан, как тебе кажется, — сказал он. — Во мне можно и легко ошибиться.
— Что верно, то верно. Кто бы мог вас разгадать... вы, Обрынские!
— Я бы с тобой померился когда-нибудь, Богдан... — сказал он, не обращая внимания на мои слова.
— Хорошо, Нестор... Но я... мужик...
— Когда-нибудь в лесу, Богдан, среди смерк. Я вынослив. — И так, разговаривая и шутя, мы очутились возле «лесничевки», которая, укрывшись среди сосен, манила своими белыми стенами проходящих.
Тут я, хоть и близорук, увидел издали, что на низком крыльце, обвитом плющом, сидела пани Миллер, а возле неё Маня. Обе были повернуты к калитке... и чем-то заняты.
Мы подошли.
На скрип калитки обе женщины оглянулись. Пока я успел открыть её и впустить Нестора (сам я остался за проволочной оградой — на дороге), Маня, увидев брата, уже выбежала с крыльца и, радостно бросившись ему на грудь, повисла на миг.
— Как я рада, что ты уже здесь, Нестор! Как я рада... — говорила она снова и снова, ласково прижимаясь к брату. Затем, отступая от него, чтобы он мог пройти в дом, она вдруг заметила у калитки меня. Мгновенно повернулась ко мне. — Вы привели мне моего брата, пан Олесь, и доставили такую радость! Я так нетерпеливо ждала его. — И, сказав это, протянула мне с благодарностью руку. Я пожал её, поцеловал, не говоря ни слова. Испуганная, словно пойманная на запрещённом поступке, она быстро отдёрнула руку. А я, обернувшись к Нестору, который в это время приветствовался на крыльце с пани Миллер, крикнул:
— Нестор! Завтра или послезавтра утром жду тебя у себя, пойдём между «смрек»...
И, не дожидаясь, я быстрым шагом удалился от лесничевки.
Мы были вдвоём на вершинах и в лесу. Вышли рано утром и пошли. Шли словно по святыне, всё выше и глубже в лесную зелень. Всё среди соснового леса и тишины. Раннее солнце пробивалось сквозь ветви, ложась бликами то тут, то там на росистый мох, а смолистый аромат, наполнявший лес, обнимал и освежал нас.
— Если бы каждый из нас мог хоть время от времени купаться в таком воздухе! — сказал Нестор и, раскрывая грудь навстречу воздуху, бросил шляпу на землю, а сам, опершись плечами о могучую сосну-великана, задумчиво всматривался вперёд, между вершинами сосен.
Древние сосновые ветви свисали неподвижно над нашими головами, и мы на какое-то время отдались полной мощи лесной тишины.
— Тут всякий должен бы выздороветь, — первым нарушил тишину Нестор. — Но там, в долинах, вечно в работе, в ярме и науке, среди кип гор актов и фолиантов, хочешь не хочешь — наберёшься болезни.
— Чувствуешь себя нездоровым? — спросил я, окинув взглядом молодого друга, который своим тонким лицом напоминал скорее студента-академика, чем чиновника одного из самых солидных учреждений, и который в эту минуту выглядел очень хорошо, откинув волосы со светлого лба.
— Я? — переспросил он, весело улыбнувшись.