Не идя далеко, мама, как и я.
— Это ты уже выдумываешь, Богдан! — с досадой возразила мать. — Тебе бы только слово сказать, палец протянуть, и ты получил бы лучшую, самую достойную и богатую девушку в жёны.
— Может быть, мама. Только я этого слова никогда не произнесу. Я уже не молод. У меня глаза стали критичны и по отношению к себе. Я разбираюсь теперь в различиях между женщинами и, может быть, уже не так желанен для них, как вам, как матери, кажется.
— Ты неразумный, Богдан. Не умеешь себя ценить.
— Может, и так. Я ведь из мужиков, мама, а мужик не всегда добирается до самой глубинной правды.
— Эх, глупости, Богдан! А армяночка что? Её родные тебе очень рады, да и она сама... хоть молода... кажется, не колебалась бы. Ты сам признаёшь, что она хорошо воспитана и очень красива.
— Да, мама; красива и молода. Но трудно решиться привязать к себе молодое существо, скорее ребёнка, не имея по правде с ней ничего душевно общего.
— А зачем тебе с ней душевное родство? Тем лучше, что нет. Воспитаешь себе из неё жену, какую сам захочешь!
— То есть вы воспита́ли бы себе невестку, мама. Но я благодарю за это. Если я женюсь, в чём, как не раз упоминал, сомневаюсь, то предпочёл бы уже готовую, воспитанную женщину. Я ведь уже не молод, мама!
— О, Богдан, не говори такого. Есть ли у тебя при твоих тридцати шести годах хоть один седой волос? Потяжелел ли ты, как какой-нибудь банковский чиновник? Ничего этого нет… Молодой да и молодой! Мужчина, как сосна… а он о старости заговорил!
Я улыбнулся.
— Потому что ваш сын, мама. Но, по правде, мы должны быть справедливы: если сами уже не чувствуем себя очень молодыми, то не должны того же требовать и от других, действительно молодых. Без любви я не хочу жениться и не нуждаюсь в этом. А вынужденной любви, как могло бы получиться у едва восемнадцатилетней армяночки по желанию её родных, потому что Богдан Олесь «выгодная партия», — я не хочу. Это неморально.
— Это что-то модное, Богдан, то, что ты говоришь. Что-то, вижу, ты быстро свои взгляды переменил. Ещё недавно мечтал передо мной — взять молоденькую красивую армяночку, а теперь переменил мнение.
— Не переменил, а только не решился до сих пор, мама. Мне с вами хорошо, зачем нарушать гармонию и покой в доме? Кто знает, какой окажется она хозяйкой и невесткой, а я хочу в своих стенах иметь покой. Теперь мне не хочется вести борьбу, как когда-то!
— Как когда-то! Богдан... — повторила мать с горечью, — будто я когда-то была против того, чтобы ты хорошо и достойно женился... Ты только вспомни!
Я не ответил.
Я «вспомнил». Если бы я, — говорил я своему сердцу, — строил своё счастье по своему сердцу, построил бы его как на вулкане, становясь тем против матери — как одни́нский ребёнок, которого, как я уже вспоминал, она считала своей исключительной собственностью, никогда не задумываясь о нём как о цельной личности... вот что!
Мать замолчала.
На улице снежинки сыпались всё гуще, и вскоре мы очутились перед нашим домом. Мать пошла вперёд, а я, заперев за собой калитку на ключ, постоял ещё на воздухе и на минуту вдохнул свежести. Повсюду ложился снег, и становилось как-то мило и в то же время тоскливо...
* * *
(Позже.)
Недавно между пятью и шестью я вышел из дома, чтобы почитать газеты, и зашёл в наше казино. Там пробыл недолго. Что-то не давало мне покоя. Я пошёл прогуляться и вошёл в городской парк. Он был белый. Уже властвовала глубокая зима. Дорожки в парке, особенно главная и некоторые широкие боковые, были тщательно подметены. Для мечтателя, как я, жаждавшего покоя и хоть немного утешения для своей одинокой души, вид этих словно прозрачных деревьев, покрытых инеем, и всего парка имел что-то умиротворяющее... Я шёл главной аллеей и не замечал, кроме нескольких мужчин и дам, никого из знакомых. Только, как мне показалось, где-то вдали навстречу шли две стройные дамы, взявшись интимно под руки. Одна, казалось мне, выше ростом и чем-то знакомая в походке, другую, казалось, я тоже уже где-то видел. Я напряг зрение, и когда они тем временем всё ближе подходили, я узнал их. Одна была Маня Обринская, а другая — её ученица, панна Мариян. Узнала ли Маня меня издали, как я её, не знаю, но мы шли прямо навстречу друг другу. Я застегнулся потуже, чтобы защититься от холода, а она как будто слегка наклонила голову набок. Наконец мы были так близко, что моя рука сама поднялась для приветствия. Я снял шапку, взглянув ей в глаза. И тут же почувствовал, что мы не просто встретились, но и узнали друг друга. Я, не задерживаясь, пошёл дальше. Несколько минут спустя я сел на скамью. Хотел ещё смотреть на неё, хотя она всё дальше отдалялась. И смотрел. Она не оглядывалась. Действительно, сказал я себе, такие, как они, эти Обринские, не оглядываются ни на что — ни мужчины, ни женщины. А я — мужик: вот сижу, не могу побороть в себе любопытства и гляжу ей вслед. Не слишком высокая, с ровной гармоничной походкой, в тёмно-гранатовом костюме и такой же шапочке — рядом со своей ученицей, и, конечно, меня уже позабыла. Тут и там уже зажглись фонари, и я вдруг не без досады подумал: «Теперь гуляет, потому что днём жалеет времени. Днём даёт уроки! Учительница! Учительница». И это одно слово, которое моё нутро словно со злости, что она не оглянулась, выкинуло из себя, отрезвило меня, как сам голос матери. Но какое мне дело до того, что она учительница и зарабатывает уроками? Пусть себе зарабатывает... И бог знает почему, тут же передо мной встали мои красивые и уютные комнаты, двери которых стояли почти все широко распахнутыми, как я любил, — словно ждали чьего-то входа. А вслед за тем из глубины души всплыл образ молодой армяночки. Я был недоволен собой.
Зачем я её помню?
Люблю ли я её?
Я скривил губы. «Ни одну и никакую не люблю». Это я сказал почти сердито самому себе. И, быстро встав, направился в ту сторону, куда удалились девушки.
Час спустя, поужинав, я зашёл в один элегантный «ресторан», где собиралась лучшая публика и где зимой обычно играла венгерская цыганская капелла. Сев за отдельный стол, я заказал себе закуску. Не для того, чтобы действительно есть, а скорее, чтобы утонуть в этой полубезумной, полупьянящей музыке. Через некоторое время я спросил себя: «Зачем я пришёл слушать эту музыку? Эта артистическая неистовость, рожденная какими-то дикими, звуками переполненными душами, опьяняет нас, чтобы, поддавшись её влиянию, выполнять приказы взбудораженного чувства. Зайдя сюда, я, кажется, чего-то желал от себя. Чего? Теперь я уже не знал. Я не видел никого вокруг себя, только слышал. Кроме бушующих, растекающихся голосов скрипок, я слышал и стон цимбал. Да, это они плакали среди звуков скрипок, басов и мужского голоса виолончели. Они бились, толкались к моему вдруг чем-то разболевшемуся сердцу... Будто молили... чего-то желали. Да, цимбалы... да... гоните меня отсюда! Гоните на белую тихую улицу, что снова и снова всплывает среди ваших дрожащих звуков из глубины души вместе с одним до поздней ночи одиноко освещённым венецианским окном! Гоните туда!» Так, долго...
И я больше не сопротивлялся.
Встав и словно расставшись с какой-то иной сущностью в себе, я, бросив по привычке отца крупную купюру между цыганами на стол, вышел, опьянённый, на улицу. Меня обняла тихая, мягкая зимняя ночь и поцеловала. То ли за то, что я оставил, как отец, щедрую награду кочующим артистам без родины, то ли за то, что победил в себе мать и повернул шаги на тихую улицу?
Не знаю.
Я был опьянён, но не пьян. Я никогда не пью.
Меня обдало холодом и словно отрезвило.
Я пошёл на узкую тихую улицу.
Мне неудержимо хотелось увидеть Нестора. Что он делал? Сидел над своим столом, склонившись, и по привычке работал допоздна? Был ли в его окне свет? Тот свет, который мерещился мне теперь чаще, чем я хотел, и манил к себе — как в святилище к жрецу?
Дошёл.
Свет в его окне, действительно, ещё горел, хотя было уже за одиннадцать ночи. И, что лучше всего, он, казалось, ни на минуту не удивился моему приходу.
— Я, друг, прямо с цыганской музыки. Она превратила меня в такого, что, невзирая на поздний час и все условности, гнала туда, куда тянуло сердце. Прости моё «вторжение».
Он улыбнулся. Обратил свои красивые, в эту минуту сиявшие от умственной работы глаза на меня и, протянув руку, поднялся.
— Это я понимаю! — сказал он. — Это я очень хорошо понимаю, и потому не слишком часто поддаюсь её влиянию.
И почти обрадованный моим таким неожиданным появлением у себя дома, он словно засуетился, где бы удобнее меня посадить. Комната этого молодого учёного была небольшая. Шкафы с книгами, два таких же стола под широким окном. С одной стороны корзина с бумажными цветами, так что над его спиной как бы склонялась листва, а рядом большое старомодное кресло. На одной стене портрет отца и матери, а на письменном столе какая-то небольшая фотография, как мне показалось, его сестры Мани с лошадью. В конце концов он усадил меня в старинное кресло.
— Это у меня первоклассное место, — объяснил он, — и когда ко мне заходит мама, чтобы, как она уверяет, на меня посмотреть, она непременно садится сюда. Так и вы, пан Олесь.
— Вас не удивляет, что я, хоть и впервые, пришёл к вам в пору духов и призраков?
— Нет. Это лучшее время, потому что душа в нём наиболее раскрыта. Вот я сам, когда работаю в такой поздний час, словно двойное знание приобретаю.
— Смотрите, как бы из вас со временем не вышел украинский Сведенборг, который беседовал с духами.
— Не бойтесь. Пока что у меня нет склонности к мистицизму. Но почему не снимаете шубу?
Теперь я, как он прежде, улыбнулся.
— Потому что сейчас уйду дальше. Во-первых, хотел только вас увидеть, а во-вторых, хотел бы, чтобы вы мне на один вопрос ответили. Не удивляйтесь, но мужика так настроила музыка. И, — добавил я, — я не пьян, Нестор, не думайте. Я никогда не пью. Нестор, мой мальчик, — спросил я вслед за тем, — вы ещё никогда не любили? — И, задав этот неожиданный вопрос своему любимцу, я потянулся за шляпой.
— Люблю, — ответил он, улыбаясь одним уголком губ, ничуть не удивившись вопросу.
— Тогда пойдём!
— Куда?
— На минутку послушать цыганскую музыку.
— Не могу, — ответил он серьёзно и указал на раскрытые бумаги на письменном столе.
— Брось и пойдём! — настаивал я.