Но недолго я шёл, как вдруг вспомнилась мне улица, где они жили, и я, недолго раздумывая, свернул туда. Людей на этой улице я встретил немного, и то, как убедился, нескольких мещан и двух-трёх интеллигентов. А так как дождь без конца моросил, то каждый спешил под своим зонтом, и ни я не знал, кто они, ни их не интересовало, кто был я. Мне захотелось почему-то увидеть, где живут они, а вернее — она. Нестор упоминал, что работает допоздна, значит, может быть, случайно захочу — увижу у него и её.
Я шёл осторожно, оглядываясь по недлинной новой улице и одновременно отыскивая глазами одинокое освещённое так называемое «венецианское» окно — Leuchtturm небольшого одноэтажного дома и... увидел. Оно было не только освещено, но и широко раскрыто, находилось на углу недалеко от входной калитки, обвитое диким виноградом.
«Это должно быть здесь», — сказал я себе и сам над собой усмехнулся. Что это было, что пригнало меня сюда? Простое любопытство — нет. Любовь к почти забытой мною девушке — тоже нет. Значит, в любом случае какое-то иное, новое ещё волнение. Я перешёл на другую сторону улицы, чтобы лучше заглянуть внутрь дома, и остановился — и видел. Улица была неширокая. Окна находились низко в стене, и теперь, когда это одно окно стояло широко открытым, я мог просмотреть всю освещённую комнату.
За письменным столом, стоявшим посреди комнаты и заваленным книгами и бумагами, действительно сидел Нестор. Одной рукой он небрежно подпирал голову, а другой водил по бумаге. Вдруг опустил руку и повернул голову, как мне показалось, в сторону, где находился я.
Я испугался, будто застигнутый на дурном поступке. Что это? Он ведь не знал, что я на этой улице, и не видел, что Олесь стоит в нескольких шагах перед их окном и наблюдает за ним, а между тем через мгновение... его голова была повернута ко мне. Мне стало неловко, я покинул своё наблюдательное место и начал медленно прохаживаться, чтобы шаги по тротуару не привлекли его внимания. С окна я не сводил глаз, ждал как бы какого-то откровения.
И — дождался.
Через недолгое время открылись высокие белые двери и вошла — я в ту же минуту узнал её — она. Я поправил пенсне, которое как раз тогда съехало перед глазами, и уставился на так хорошо знакомую мне фигуру. Сколько лет прошло с того времени, как я в последний раз видел этот силуэт и эту головку, которая, как мне казалось в ту минуту, ничуть не изменилась. Теперь она вырисовывалась на освещённом фоне тёмной. Ростом показалась мне высокой, а больше я в спешке ничего не мог рассмотреть. Изменилась ли сильно? Постарела? Я не знал. Но мне и того было достаточно. Это была она, которая до сих пор где-то, словно легенда, существовала... Теперь она снова удалилась, склонившись в проходе к брату как будто с вопросом... и через минуту-другую... дверь за ней закрылась...
Я повернулся и пошёл прочь.
Да. Что хотел, то и увидел.
Это была она. Совсем она. Её фигура, её руки. Это она. Но «мужик» её уже больше не любит; она для него угасла. Все они его не трогают. Ни русинки, ни польки, ни немки, ни армяночка, родители которой так горячо желают его в зятья, — никто. Он одинок. Он чувствует это чувство одиночества, которое его пронизывает. Даже и в эту минуту в нём есть что-то закаляющее, дающее ясность. Эта ясность без малейшей надежды. (Я ведь уже не молод... в тридцать шестом году, и она меня не пугает). Я думаю спокойно и без надежды и не могу больше верить, чтобы для меня могло ещё что-нибудь в жизни иначе зацвести, чем то, что прошло. Свою карьеру я тоже уже почти завершил, и мужику остаётся разве лишь труд для мужиков. Для «интеллигентов» смогут работать в будущем разве что такие, как те двое, там за тем освещённым окном. Он, который в труде не думает о себе и своей молодости, и она, которая смотрит на будущее, то есть на годы нужды в старой девичестве, без страха, раздавая серьёзным людям отказы, потому что не способна за них выйти. Вы — герои в своём роде, вы со своим вечным идеализмом в душе и улыбкой веры на устах, не желающие ни видеть, ни ощущать силу материализма времени. А я, мужик, не имею ничего общего с вами.
У — ская улица видела его впервые и не в последний раз. И я почувствовал, что хорошо сделал, что зашёл в ту тихую улицу.
* * *
(Три месяца спустя).
Я снова дома. Снова та же однообразность, «старосветскость», то же окружение, та же (если не) безыдейность, всё то же самое. Пребывание у моря всплывает время от времени в моей душе, словно сон, о котором я только мечтал, а не пережил. А я, наоборот, был у моря, видел и слышал ту могучую силу великана и кое-что пережил над ним и с ним. Однако всё то минуло, потонуло там, словно в его глубине... И, как я сказал, я снова дома в том же самом мире.
Уже осень. Дни коротки, самая середина октября... И хотя погода чудесная, чувствуется во всём значительная перемена.
Но знай, читатель, первый период после возвращения был для меня, как не раз уже по такому случаю, интересным. Работа на моём столе в бюро меня занимала... И то и другое в нашей общине привлекало, давало пищу для размышлений, какой-то знакомый задержал на время. Но потом я снова почувствовал, а скорее впал в свою прежнюю самоту. Однажды поздней ночью, возвращаясь из театра (не смейся или, впрочем, смейся, читатель), я снова забрёл в тихую У — скую улицу с одним освещённым до поздней ночи венецианским окном, за которым, словно ангел-страж, сидел одинокий молодой труженик.
Что здесь слышно? — не мог я удержаться, чтобы не спросить себя. — Ездили ли они летом в горы? Он ничего мне не писал, хотя должен был, после нашей последней, хоть короткой встречи в городском парке, черкнуть мне пару слов. Однако, кажется, не ездили. Может, не получил отпуска? Молодым чиновникам, особенно в его «храме», не дают так легко отпуск, а летом уже совсем нет. Чем занимались они оба в то горячее время, когда я гулял над великолепным морем? Он — знаю, сидел над горами дел, работал и думал, а дома брался за книги и занимался. Однажды он сказал: обязательные занятия ещё долго будут отнимать у него много времени и сил. Не может он пока работать для себя. Некогда. Надо прежде для других трудиться, думать. Всё ещё для других. Так — он.
А она?
Я пошёл на тихую улицу, которая в это время ещё мало освещалась, и взглянул на знакомое мне жилище. Действительно. Его окно было, как тогда, так и теперь, залито светом, но штора на этот раз была опущена. Я ничего не видел... Зачем я потом ещё какое-то время стоял возле того дома и будто чего-то ждал, я сегодня не знаю. Чувствовал лишь одно: что между теми стенами, за теми стенами, скрывался совсем другой мир, чем тот, в котором я вращался; что там было что-то живое, тёплое, интересное, полное будущего, без таких, как я. Перейдя через тихую улицу и поглядывая время от времени на освещённое окно, которое имело для меня что-то успокаивающее (словно для старой хозяйки дома-немки), я наконец свернул в другую сторону и пошёл домой.
* * *
(Позднее).
В городской большой парк всё ещё стекается публика, любуясь прекрасным воздухом и, может быть, самой растительностью, которая за несколько дней облачается во всё более желтеющую или краснеющую листву. Как кому по душе. Я люблю осень. Она настраивает меня элегически и мечтательно. И когда я возвращаюсь, например, после такой прогулки домой, меня всегда тянет к столу и перу. Так и сегодня.
Я пошёл.
Сел там на какую-то скамейку и, закурив папиросу, сидел. Люди передо мной мелькали, словно мошки, но моё око не нашло никого более интересного. По правде говоря, я сидел здесь в надежде, что из толпы, может быть, выйдет и он. Он со своим интеллигентным, немного мальчишеским лицом, чуть исхудавший, и с глазами, которые где-то далеко над толпой как будто что-то измеряли. Я его любил. И я чувствовал, что если он кого-либо среди мужчин считал своим другом, то это был я. Но сегодня ему, очевидно, и в голову не приходило появляться передо мной. И так я сидел один. Сидел, глядя, задумавшись, курил и ждал. И когда я так просидел добрый час, вдруг, словно из-под земли, тут же рядом со мной, из небольшой боковой аллеи, почти за моими плечами, возникла группа молодых людей, а среди них и ожидаемый мною Нестор. Высокий, стройный, с улыбающимися устами, словно уже узнавший меня, прежде чем я его заметил, он тут же остановился. Попрощавшись с товарищами, как я мог видеть, довольно даже поспешно, он присел рядом со мной, в то время как они, поклонившись нам (а скорее мне), как-то недоверчиво удалились быстрым шагом в противоположную от нас сторону.
— Ну что же, Нестор? — обратился я, искренне обрадованный его появлением. — Как поживаете? — спросил я, протягивая ему, как обычно, папиросы, которые он, так же как и прежде, последовательно с благодарностью отклонил. — Не дали мне о себе ни одного словечка знать. Загордились в своём доме, или что? Может, повышение перед вами какое-то или наконец сданный важный экзамен?
Он улыбнулся.
— Ничего, ничего из всего этого пока что. Я из учреждения — домой, а дома: учёба, работа и снова учёба, и снова обязательный тяжёлый труд. Так живу и так ещё долго, по крайней мере несколько лет, буду вынужден мучиться, пока не сброшу с себя официальные тяготы, ярмо и т. п.
— А каникулы [35] ваши?
— Мои каникулы? — переспросил он. — Разве же у меня они были? Их у меня не было и так скоро не будет. Наше министерство использует молодых сил больше всего, так где уж им летом мечтать об отпуске. Столько моих «каникул», что забегу сюда в парк, надышусь свежего воздуха, встречусь тут и там с товарищами, поговорю и возвращаюсь обратно.
— Не работайте чрезмерно. Ваше ведомство и ваше министерство от этого не рухнут. Он пожал плечами.
— Я не могу. Взял на себя обязанность трудиться, так и несу её. Прокрадываться сквозь жизнь я не могу, впрочем — у нас все работают. И почему я один должен быть самолюбивым и пренебрегать тем, что мне положено? Я не могу. Раз принадлежу к обществу, взял на себя обязанность, то должен её добросовестно исполнять. Впрочем... — добавил он весело, — так вечно не будет, это я знаю, потому и не беспокоюсь нынешним положением.
— Так вы не ездили в горы этим летом, как упоминали? — спросил я.
Он покачал головой.
— Нет. Только мать с Оксаной; а я с Маней остались дома. Возможно, следующим летом поедем, когда получу отпуск, и то надолго, как хотел бы я это сделать уже в этом году. — И умолк.
— Это все товарищи ваши, с которыми вы сюда пришли, разговаривая, если я не ошибаюсь, горячо? — спросил я. — Некоторых я знаю.
— Это... — сказал он, — они разговаривали живо и горячо. Что до меня, то я немного говорил и, как обычно, никогда много не говорю.