Она испугалась.
— Почему? — спросила широко раскрытыми глазами.
— Потому что вы могли бы потом пожалеть об этом. — Но едва я произнёс эти слова, как уже увидел в её глазах сопротивление, а губы её болезненно дрогнули.
— Вы тоже не доверяете моей силе, как Дора? — спросила она, а потом добавила насмешливо: — Это, очевидно, у вас семейное.
— Сейчас это менее важно, — ответил я, проигнорировав её последние слова, — важнее то, что вы едете неосторожно. Ваш конь, как я давно заметил, ненадёжный верховой, мог бы, снова споткнувшись, упасть, и это обернулось бы для вас более неприятным происшествием, чем вы думаете. Кроме того, нам предстоит путь через лес, нас скоро настигнет ночь, и хотя она лунная, для вас было бы куда безопаснее ехать в санях.
— Дорога через лес, насколько я слышала, должна быть широкой, луна, как вы сами знаете, теперь в полном блеске. Я не боюсь, — возразила она.
— В этом я убеждён, — ответил я спокойно. — Однако прошу вас послушаться меня. Спешитесь, пересаживайтесь в мои сани, и поедем вместе. Моей заботе вы можете спокойно довериться.
Она отрицательно покачала головой.
— Обещаю, что поеду осторожно, — сказала она уже гораздо мягче, чем прежде.
— Это уже немало с вашей стороны, панна Маня, даже больше, чем я ожидал, — заметил я с лёгкой улыбкой. — Однако я настаиваю на своём и прошу вас сойти с коня.
— Но вы же слышали, что я невредима! — сказала она взволнованно и нахмурилась, с трудом отводя от меня взгляд.
— Панна Маня! — остановил я её, сдерживая нарастающее нетерпение. — Я привык слышать из ваших чистых уст только правду, зачем же скрывать её сейчас от меня, который никогда не был и не есть вашим врагом? Это недостойно вашей натуры. Я знаю, что вы ранены, понял это по вам, хотя вы не признаётесь; знаю, что только одна амбиция и упрямство, которые всегда меня в вас больно поражали, заставляют вас в эту минуту подвергать себя новой опасности. Зачем так? Хотите этим показать непреклонность эмансипированной женщины или это просто черта вашего характера? Ответьте!
Она молчала и боролась, как когда-то, почти год назад, на мостике, а я продолжал:
— Не напрягайтесь для новой отговорки, панна Маня. Это вам ничем не поможет. Лучше будьте добры и послушайте меня ради собственной же пользы. Спешитесь, как я прошу, поедем вместе, а вашему коню не будет причинено вреда. Я привяжу его к своему гуцулу, и за полчаса мы догоним всю компанию.
Она посмотрела на меня серьёзно, словно ещё в чём-то колебалась. Её глаза от внутреннего волнения почти потемнели. Потом тихо произнесла сдержанным голосом:
— Будьте любезны, пан Олесь, отойдите от моего коня; садитесь в сани, чтобы из-за меня не простудились, стоя на снегу, и уезжайте. Новая простуда после вашей болезни могла бы повредить вам куда больше, чем мне моя верховая езда. Этого я не могу взять на свою совесть. — И, поклонившись, подняла, как раньше, шпицруту, чтобы тронуть коня, но я не позволил.
— На этот раз поменяемся ролями! — сказал я голосом, уже дрожащим от гнева. — На этот раз послушаетесь вы меня. Я мужчина. Маня!
И едва произнёс эти слова, как решительно обнял её за стан, и прежде чем она успела сопротивляться, снял с седла.
— Так, панна, — добавил я взволнованно. — Иного выхода я не знаю. А теперь пойдёмте! — И, взяв её, не оказывавшую более ни словесного, ни физического сопротивления, под руку, подвёл к саням. Когда она уже села, и я тщательно укутал её шубами, привязал её коня к своему, сам сел рядом и, взяв наконец вожжи, сказал:
— А теперь прямо в лес.
Она молчала.
Некоторое время мы ехали рядом молча. Но, видя, что она сидит рядом словно онемев, я наклонился и взглянул в её лицо. Оно было серьёзным, бледным, а у губ проступил знак усталости и боли, что подтвердило мою догадку: она всё-таки была ранена и лишь не признавалась.
— Простите моё поведение, панна Маня, — заговорил я первым, невольно мягче. — Но это моя мужицкая натура — не выносит сопротивления от более слабых. К тому же бывают у меня минуты, когда я почти трус, не в силах удержать себя в равновесии, как вот сейчас, представляя, что кто-то из-за упрямства может оказаться под копытами лошади... и я теряю самообладание.
Она молчала.
После нескольких десятков минут езды мы, наконец, въехали в лес, и его зимнее спокойствие и дивная красота ещё больше замкнули нам уста.
С обеих сторон дороги поднимались, как и глубже в лесу, высокие крылатые ели — настоящие великаны. На их пышных, тяжёлых, прогибающихся ветвях лежал прозрачный белый иней, и вид вокруг был почти сказочно прекрасен. Куда ни взгляни — всюду прозрачная белизна. Лесная дорога была хорошей, и ехалось будто сквозь зачарованный мир. Высоко над лесом, на небосводе среди звёзд, вставала полная луна, а тишина вокруг была торжественно величественна.
Я молча смотрел вперёд, на очарованный зимней красотой лес, и, чувствуя её так близко рядом, ощущал невыразимое счастье. Но не мог в эту минуту нарушить молчание ни одним словом. Казалось, что-то между нами росло по мере того, как мы въезжали в этот словно прозрачный мир. Оно становилось сильнее нас и наших слов, ложилось на уста и велело молчать. Звуки колокольчиков на спине лошади неслись далеко в глухую глубину леса и там словно терялись. Время от времени крылатые ветви слегка касались наших шапок, и тогда на нас тихо осыпался иней, который мы молча стряхивали.
Так прошёл долгий отрезок пути.
Вдруг я снова наклонился к ней. Что с ней происходило, что она так упорно молчала? Терпела ли физическую боль, была ли поглощена красотой леса? Искала ли среди деревьев образы своих грёз? Или сердилась ещё, дремала?
Нет. Когда я наклонился, её глаза были широко открыты и на миг утонули в моих... а губы спокойно и доверчиво произнесли голосом, который наполнил меня, словно сразу обнял невыразимым счастьем:
— Всё это — как белая мечта, Олесь!..
— Белая мечта, Маня... как моя, — сказал я, словно принял от неё скрытую до сих пор тайну.
А потом... сам не знаю как, обнял её рукой, как малое дитя, и, склонившись низко к её губам, — я поцеловал её.
Некоторое время она молчала, не сопротивляясь, а затем, словно пробудившись от сна, произнесла, умоляя:
— Но... больше ничего, Олесь. Никогда и ничего больше.
Я молчал. Спустя мгновение она забрала у меня вожжи и какое-то время сама правила лошадьми, не произнося ни слова. А кони, словно угадав её желание — скорее вынести её из белого зачарованного мира и вместе с ним от меня, несли нас вихрем, и вскоре мы догнали всю компанию.
Когда я отвёз её домой, луна ещё ярче поднялась над горами и осветила через минуту группу саней возле её дома. Часть гостей, ехавших в нашу сторону, остановилась, чтобы попрощаться и с ней, которая, как и Дора, вскоре уезжала. Когда она спешилась и протянула мне на прощание руку, я прижал её к своим губам и, склонившись с сиденья к ней, вполголоса сказал:
— Вы уходите от нас, словно та белая мечта, что мы недавно оставили за собой. С чем оставляете вы меня на будущее? Вы должны меня понимать!
Тогда она, стройная, потянувшись ко мне на мгновение, ответила так же вполголоса:
— Разве вы не знаете?
И с этим я завершил лучшую часть своей молодости.
II
Шесть лет прошло с тех пор, как я простился с Манею Обринской и её семьёй. Шесть лет, полных работы, тревог и разочарований. Через год после отъезда Мани меня перевели на повышение в провинцию, в сторону, противоположную моей прежней родине. Прожив там едва три года, меня снова перебросили, уже с более высоким "рангом", в похожую местность, где я нахожусь и поныне, утешаясь надеждой, что вскоре переберусь в столицу и останусь там, быть может, навсегда. Пока же я всё глубже зарываюсь в служебную и национальную работу и порой кажусь себе шахтёром без света. Мать со мной, развивая здесь, как и раньше, хозяйственную деятельность с прежней энергией, словно имела не единственного сына, а по меньшей мере дочь на выданье. Время от времени я выезжаю для "оживления духа" в столицу, а летом, во время отпуска, либо с матерью в горы, на родину, либо за границу — один.
О бывших своих знакомых Обринских и самой когда-то любимой девушке я слышал с момента расставания мало. Через полгода после моего переселения из гор дошла до меня весть, что отец Обринский умер, вдова переселилась в столицу, чтобы дать возможность младшим сыновьям окончить учёбу, а Маня продолжала работать в качестве воспитательницы (а может, и помощницы по домашнему хозяйству) в доме одного известного зажиточного лесничего, господина Марияна, неподалёку от столицы, и училась (отказавшись от прежних планов добиться независимого положения через высшие студии и прочее) на учительницу музыки, время от времени приезжая в столицу брать уроки у одного из самых выдающихся преподавателей музыки. После смерти её отца я послал ей письмо с соболезнованием [28], ни словом не намекнув о прежних своих чувствах к ней, и получил от неё столь же краткий ответ с благодарностью. С тех пор между нами, казалось, все нити оборвались. Я ни не слышал о ней, ни не имел возможности увидеться, тем более что сам, как мне казалось, постепенно равнодушнел к ней, а тем более что и мать не поощряла меня строить свой собственный храм по велению сердца. Женщины, с которыми мне доводилось встречаться, были, как я чувствовал, в лучшем смысле заранее уже "моими", из-за чего ни одна не приковывала "мужика" своей сущностью настолько, чтобы я серьёзно увлёкся и решился на новую судьбу. Правда, при том или ином более близком знакомстве где-то в глубине души отзывалось что-то болезненное, словно просилось наружу, желая какого-то завершения. Но той, с неподатливым характером и непорочными устами, не было, не было даже надежды встретиться с ней, — и мужик "замыкался в себе" и жил как придётся. Буднично, тупо, иногда и дико, отчего для одних он становился "романтиком", для других — "Дон-Жуаном", а для некоторых — чудаком и тому подобным. Однако в собственных стенах он был разоружённым львом, который покорно склонял голову под материнские слова, просьбы и желания, и чем дальше, тем меньше удовлетворял своё самое сокровенное "я", на страже которого стояла с одной стороны с огненным мечом и вулканическим деспотизмом — мать, а с другой — собственное слово, данное ею, что он никогда её не покинет.
На шестой или, может, уже на седьмой год я вновь выехал однажды на несколько дней в столицу.