— Что нам делать? Не двигаться, гнить? Мы и так гниём. Массово и поодиночке!.. Я не знаю... я уйду... может, дойду до лучших нравственных успехов, а там и материальных. — И, сказав это, она устало опёрла голову на руку и задумалась.
— Не довольствовались бы вы тем, чтобы быть прекрасной личностью в своём кругу и местности, а непременно хотите тупиться каким-то там ремеслом, чиновничеством? Подумайте, панна Маня.
— О, для "мистически-художественного ума" этого безусловно хватило бы, — сказала она, взглянув на меня красивым, благородно тронутым взглядом, — но...
— Но, Маня?..
— Но для того, что вы сами назвали простым здоровым разумом, который берёт всё в свою область, кладёт на всё своё клеймо и толкает нас силой своего господства в чисто материальные низины, этого не хватит. И потому я впервые принесу ему жертву и отдам часть своих сил, а дальше пусть будет воля Божья, пусть другие силы возьмут меня под свою опеку и поведут к целям, которые им известны.
— Значит, вы остаётесь непоколебимы в своём решении? — спросил я.
— Да.
— Тогда мне не остаётся ничего иного, как пожелать вам, как и прежде, доброго пути и повторить свою первую, совершенно простую и, знаю, для вас незначительную мысль, что не на добро едете вы в чужие края.
— А на каком основании это, пан Олесь? — спросила она и выжидающе посмотрела на меня.
— На основании лишь моего внутреннего голоса.
— Что-то подобное не может быть для меня руководящим, — ответила она и внезапно опустила глаза.
— Так? — спросил я. — Но ведь только что вы заявили, что идёте главным образом за зовом внутренней силы, не глядя на то, поведёт ли она вас в низины или на вершины.
— Да. Но вы становитесь в положение прорицателя, — возразила она.
— Прорицателя? Нет, Маня. Человека, который лучше разбирается в жизни, чем молодая девушка.
— В жизни с точки зрения сытых и гордых? — сказала она после паузы. Я испуганно уставился на неё, потом опомнился.
— Пусть так, панна Маня, — ответил я, чувствуя, что она борется со мной из-за предрассудков моей матери, которые, очевидно, хорошо знала, полностью игнорируя мою личность.
— В таком случае мы на этой точке никогда не сойдёмся, — сказала она. — Вы стоите на позиции старосветских сытых и гордых, а я миную это и иду искать что-то новое.
— Идите! — ответил я с насмешкой. — Идите! Однако не забывайте, что большая часть нашей интеллигенции, и даже так называемой лучшей интеллигенции, с неразвитыми и узкими суждениями, считает, хоть и не признает этого никогда, девушку, которая покидает родительский кров и идёт ради завоевания независимого положения или просто ради материального содержания, чем-то вроде невольницы и униженной, хотя для этого пока нет определённого названия, или, как минимум, социально ниже поставленной, особенно учительниц и воспитательниц!
— В этом вы, возможно, и не ошибаетесь, — ответила она серьёзно. — Но, уходя, я ничего не теряю. Я иду с верой в лучшие человеческие качества и в то, что всё сильное и лучшее никогда не даст себя победить. А если иногда бывает так, что стремление к лучшему и высшему идеалу было побеждено грубыми инстинктами грубых индивидуальностей, то разве этим уже сказано, что побеждены понятия добра и зла? Мне кажется, что нет! Может быть, я благодаря этому и не утону.
— В этом я убеждён.
— Так о чём же вам идёт речь? За себя, свои поступки и за свою мораль отвечаю я сама. Ни отец, ни мать, ни кто другой. Работа и учёба не обессилят лучшую часть моего "я", не потянут её вниз. Я могу лишь разве что физически пострадать, значит, износиться, но больше, пан Олесь, больше ничего.
— Нет! — ответил я лаконично. — Разве ещё и то, что вы будете подвергаться горьким душевным страданиям и грубым унижениям. О, не одна уже рисковала своей молодостью, всем пылом сердца, своими силами, чтобы потом прийти к убеждению, что лучше было бы выбрать старосветскую долю у домашнего очага, но было уже поздно.
— Думаете, что и я рискую своей так называемой будущностью? — спросила она, и её глаза вспыхнули каким-то странным огнём.
— И вы, — ответил я спокойно. — Своей молодостью и будущностью, всей свежей, нетронутой грубостью жизни душой.
— Что же, не выйду замуж? — спросила она и посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. — Что-то хуже разве не может меня постичь?
Этот её ответ, которого я не ожидал, довёл меня в ту минуту до какой-то крайности.
— Может и то, — ответил я твёрдо и поднялся.
О том, что я её люблю... что хочу, чтобы она стала моей, я не мог произнести вслух. Я всем существом чувствовал в этот миг, что она мне откажет.
Она, не произнеся больше ни слова, поднялась вместе со мной. Её лицо было белым, будто последняя капля крови ушла из него, а глаза, эти дорогие мне глаза, взглянули так печально, словно прощались со мной навсегда. Затем, взяв с кресла свой шарф, она пошла прямой аллеей к дому. Я шёл молча рядом с ней. Когда мы, не говоря ни слова, приблизились к веранде, и я задержался на минуту, чтобы попрощаться с Нестором, который как раз шёл нам навстречу с каким-то письмом для сестры, я спросил:
— Когда вы уезжаете?
— Не сразу ещё. Лишь после Рождества. Но поспешите... — добавила она вдруг с нервной улыбкой и кивнула головой в сторону улицы, где как раз проезжало мимо сада Обринских несколько экипажей, среди которых я узнал наш с Дорой и матерью. Я поднял руку к шляпе, чтобы их приветствовать, но они посмотрели с таким явным интересом в противоположную сторону, что я не мог этого не понять... и оставил попытку. Через несколько минут я покинул её сад...
* * *
Возвращаясь домой и проходя наш небольшой садик от дороги, я уже слышал из распахнутых окон, что там гости, и поэтому пошёл прямо в свою комнату, где бросился на оттоманку. Значит, я не смог изменить решение девушки, оставить её планы и остаться дома. Да и чем? Скрытой своей любовью? Бывает, может, и чувствует она её, поддаётся ей... но разве я уверен в этом? Кроме того, она так ушла в свои выношенные планы и мечты, что едва ли поверила бы, что тот, кто хочет её отговорить, делает это не из эгоизма... ради своего "я", чтобы иметь её исключительно — для себя. А дальше, имею ли я действительно право серьёзно удерживать её от осуществления её намерений? Дам ли я ей в самом деле себя? Я ведь сам в этом не уверен, потому что никак не могу скрыть от себя, что не в силах пока содержать её своими силами. А в нищету её толкнуть или в постоянную борьбу с матерью... я тем более не способен. Чувствую, что не имею этой силы, какие бы принципы и доводы ни выставлял против этого...
* * *
Вечером, после ухода гостей, когда я вышел к чаю, меня встретила Дора с улыбкой, по которой я понял, что обе, то есть она и мать, недовольны мной.
— Что же, Богдан, уже после визита? — спросила меня Дора, хлопоча возле самовара и стаканов.
— Как видишь, — ответил я спокойно и вынул из нагрудного кармана свежий номер журнала, чтобы полистать его, хотя хорошо знал, что, идя сюда, иду "на сцену", в то время как мать за другим концом стола раскладывала свой пасьянс, почти полностью игнорируя моё присутствие.
— Что же, Маня поправилась?
— Уже. Через несколько дней ты безусловно увидишь её снова на лошади.
— Хорошо, однако... — продолжала она, — не был бы ты так любезен объяснить нам, почему ты должен был сам возвращаться с лошадью для дяди, когда именно для этой цели был послан Федорко?
— Потому что мне не хотелось оставаться дольше в обществе, которое своей мёртвостью и поверхностностью меня мучило, в то время как я должен был, следуя голосу своего лучшего "я", вовсе не выезжать или, по крайней мере, уйти вглубь леса и набраться там сил и свежести духа.
— На любовное свидание? — вмешалась тут моя мать голосом, полным упрёка и обиды ко мне.
— Не на любовное свидание, мама, а к работе, которая у меня всё больше накапливается и которую исполнять — мой долг. Кроме того, передо мной ещё и учёба, о которой я дома не упоминаю, потому что это никого не интересует. Вы, мама, видите во мне только своего единственного сына, которого, правда, воспитывали с самопожертвованием. Однако что этот сын, став гражданином, имеет обязанности не только перед вами, но ещё и перед своим "я" и своим обществом, вы никогда не думали.
Она выслушала меня молча, а потом улыбнулась.
— Что имеет всё это к делу и какую связь с побегом из общества и остановкой в саду семьи Обринских, я совершенно не понимаю.
— Так я вам сейчас объясню, мама, — ответил я спокойно. Затем, взглянув пристально на Дору, что сидела передо мной, я добавил: — Узнав недавно от Доры, что панна Обринская собирается уезжать из дома, а может, и выйти замуж за какого-то там... старика, я хотел удостовериться, откуда Дора взяла эту новость.
— И ты спрашивал Маню Обринскую об этом? — воскликнула Дора с нескрываемым испугом, сильно смутившись.
— Нет, Дора, я оставил это, — ответил я с холодной улыбкой. — Не спрашивал, потому что и без того пришёл к убеждению, что тебе этого Маня никогда не говорила. Интереснее для меня другое: каким образом ты узнала эту новость? Впрочем, — добавил я с презрением, довольно наслаждаясь в эту минуту её невысказанным смущением, — самая короткая дорога — лучшая. Прошу, ответь мне на вопрос, где находится письмо Мани к профессору М., которого я не нахожу в своём бюро? — Я задал вопрос, не отводя глаз от лица девушки, и затем наступила минута полного молчания. Дора побледнела.
— У меня! — отозвалась тут, вместо девушки, с противоположной стороны стола моя мать. — Дора в том не виновата. Однако... — добавила с высокомерием, — если бы не длинный её язык, ты бы об этом до судного дня не узнал. А то, что письмо оказалось в моих руках, это вина скорее твоя собственная. А я разве не поблагодарю судьбу за то, что оно оказалось именно в моих руках. Но успокойся, не подражай отцу, — добавила едко, увидев, что я, вспыхнув по велению моего "мужицкого" "я", поднялся с места, чтобы хотя бы пройтись по комнате, пока не взорвусь открытым гневом...
— Однажды... — начала она, — это было тогда, когда твой шеф тяжело заболел и послал за тобой, чтобы ты как можно скорее явился к нему, ты ушёл и пробыл у него, как помнишь, неожиданно чуть ли не всю ночь. Я, вспомнив среди ночи, что окно твоей комнаты открыто, а в ней никого нет, встала с постели и пошла в комнату, чтобы его закрыть. При этом заметила, что твоё бюро открыто, а ключи лежат при нём. Не зная в первую минуту, открыла ли его твоя рука и забыла запереть, или это сделала, может, какая-то вороватая рука, я принялась его осматривать, и...