Перед её глазами твоя мораль навсегда изломана. Перед ней ты запятнана. Эта мысль, словно молния, прояснила мне настроение матери и окончательно пошатнула мой душевный покой. Тут же вспомнился мне и момент за чаем, когда, при заявлении Доры, что Маня выходит замуж за старика, я оглянулся на мать и увидел, как на её обычно бледном лице загорелись красные пятна смущения. Она смешалась из-за тайного прочтения письма. О, теперь я уже был уверен. Обе читали письмо несчастной девушки, знали всё, что знал и я, и лишь скрывали это от меня, выражая только своё недовольство и антипатию к ней.
В моей голове роились тысячи мыслей, одна раздражительнее другой. Думая и терзая себя такими и подобными догадками, я уже не имел терпения оставаться дольше в компании в лесу и имел лишь одно желание — покинуть всех и отправиться к ней... что осталась там одна в саду. От поведения Доры и матери по отношению ко мне и невинной девушке мне вдруг как будто весь мир опротивел. Но действительно ли и мать была в этом виновата? Мать? — спрашивал какой-то внутренний голос во мне. — О, нет! она — нет. Она была в своих суждениях строга, особенно к женщинам без принципов, деспотична, узколобая, — но до некорректностей, как эта с письмом, она бы никогда не прибегла. В этом была рука самой Доры. Самой одной. Но почему? Чем была ей виновата молодая девушка? Не шёл ли всё-таки толчок от матери? О, как больно! Но всё это должно было выясниться, должно было выпрямиться, — успокаивал я себя и ходил, почти бесцельно смешиваясь с присутствующими, рассеянно отвечая на кокетливые вопросы девушек и молодых дам, пока вдруг не очутился перед матерью, сидевшей среди нескольких старших дам.
— Ты бы устроил [24] какую-нибудь забаву, Богдан, — кликнула она ко мне, издалека заметив меня. — Ходишь один без пары, — добавила, когда я приблизился к ней. — Вот смотри, там идёт к тебе Дора с паном К., посоветуйтесь и начните! Я думаю, барышни были бы рады какой-нибудь игре, а ты ходишь так, словно высматриваешь кого-то!
— Ай, действительно так! Я это тоже уже заметила, — вмешалась одна из дам, как раз моя антипатия, которая постоянно наблюдала за мной в обществах, не увлекаюсь ли я её крикливой дочкой, что, когда смеялась, привлекала внимание почти всех, считая себя первоклассной партией.
— Я, действительно, не замечаю тут кое-кого, — ответил я язвительно. — А что касается забавы, то, кажется, все, насколько я вижу, веселятся прекрасно. Кому бы здесь в лесу захотелось ещё какой-то игры!
— Пан Олесь отговаривается, — произнесла моя антипатия и сладко улыбнулась. — Кого-то, очевидно, дожидается. Не так ли?
Моя мать взглянула на меня почти с испугом — и я прочитал вопрос в тревожных её глазах: "Не ждёшь ли ты здесь её? Ты неспокоен и не находишь себе места. Я это чувствую. Но здесь её не жди". Я поклонился перед дамами и пошёл глубже в лес, когда к моему величайшему удивлению вдруг появился передо мной наш молодой парень из дому, который исполнял в одном лице обязанности лакея, иногда и кучера и прочее. Он молча передал мне записку от отца, в которой тот просил как можно скорее прислать ему лошадь с бричкой, на которой я с Дорой приехал сюда. По нему был послан гонец, и он должен был сейчас ехать к тяжело больному.
— Ты пешком? — спросил я парня в спешке.
— Да, — ответил тот, — но я шёл напрямик через гору, потому шёл недолго. Но обратно мне предстоит вернуться верхом. Я задумался на минуту и решился.
— Возвращайся пешком напрямик, — приказал я парню. — Вернись и скажи панотцу, что я сам выезжаю сейчас за тобой верхом. Пусть будут готовы, я не позже чем через полчаса буду дома, и они смогут ехать, куда им нужно. — И, отправив парня домой, я нашёл Дору, которая, осчастливленная постоянным обществом пана К., была в великолепном расположении духа. Я объяснил ей несколькими словами причину своего отъезда, попросил объяснить всё и матери, затем, поручая мать и Дору заботам г-на К., я, словно освобождаясь из неволи, глубоко вздохнул и поспешил к своему коню.
Отдалившись уже на добрый отрезок от компании, я вдруг услышал за собой голос Доры. Неприятно поражённый, словно пойманный на плохом поступке, я остановился и оглянулся. Что ей от меня нужно? Она отошла от компании за мной и остановилась.
— Ты не мог бы вернуться к нам через час? — крикнула она с любопытством, а в то же время словно приказывая. — Что будешь делать дома один, пока мы вернёмся?
Я пожал плечами.
— Посмотрю, — ответил я.
— Постарайся. Сейчас самое лучшее осеннее время. Кто знает, что будет уже через несколько дней?
— Именно поэтому! — ответил я и улыбнулся. Затем, махнув в последний раз на прощание рукой, я удалился, словно гонимый огнём.
* * *
Я ехал.
Мой статный гуцул-конь мчал бешеным галопом, встряхивая время от времени своей густой гривой, а вместе с ним летели и мои мысли. Там, в саду соседей, могла ещё находиться та, что не покидала меня в лесу ни на минуту и манила удивительной силой к себе. Она, возможно, всё ещё там...
Я дышал широко и, как будто впервые за долгое время, снова ожил и почувствовал в жилах кровь. Вот, наконец, я сумел вырваться из неволи и увижу её, — пело, торжествуя, чуть ли не всё моё нутро. — Будет ли она одна в саду? Или, может, с матерью или с Нестором? Да, с ней, наверное, будет Нестор, он, словно жук, всегда держится возле неё. Она ведь только с ним теперь была дома, остальные братья разъехались, — поэтому они оба и держались вместе... Я подогнал своего гуцула, который и без того нёсся домой, почти разрывая землю копытами. И, наконец, нам уже недалеко оставалось до дома. Вот уже и дом Обринских вырисовался перед нами. Белый, спокойный, с низкими старосветскими окнами, чистыми, ослепительно белыми занавесками, а рядом с ним, вплотную к дороге, большой сад. Я осадил коня, чтобы он сбавил шаг, и жадно взглянул вглубь сада. В нём царили покой и тишина, словно всё готовилось ко сну, хотя солнце лишь клонилось к закату. На веранде, на лестнице никого не было. Казалось, только перила наклоняются к траве. Так я проехал мимо, не увидев никого. Как-то странно сжалось у меня сердце от тоски, и через несколько минут я уже был во дворе нашего дома.
* * *
Полчаса спустя отец уехал к больному, а я остался один. Недолго думая, я вошёл в наш сад перед домом, откуда можно было лучше всего просмотреть сад Обринских.
Повсюду осень.
В нашем цветнике перед окнами цвело лишь немного цветов... И хотя я как ни искал цветка, который мог бы показаться мне подходящим для Мани, я ничего не нашёл. Прогуливаясь взад и вперёд по саду, в то же время глазами выискивая её среди деревьев в саду Обринских, я был разочарован, что не находил её. Столько тоски накопилось уже в моей душе, столько слов покоилось чувством на дне сердца, а её нельзя ни увидеть, ни дождаться. Но сегодня я должен был взглянуть в её лицо, должен был узнать, что с ней происходило. И вот, решительно подходя к месту возле белого штакетника, где я не раз с ней разговаривал, я в последний раз взглянул вглубь сада и замер. Меня словно охватило пламенем, и я вытаращил глаза. Неужели я и впрямь был столь близоруким, что сразу не видел того, чего так тоскливо высматривал и ждал? Она ведь была там в саду, — а я, возможно, всё это время смотрел на неё и не видел. Под стеной павильона, обращённой к нам и теперь залитой солнечным светом, сидела, а скорее лежала Маня в большом садовом кресле, лицом обращённая в ту сторону леса, из которого я всего полчаса назад вернулся. Закинув руки за голову, она лежала неподвижно. Недалеко от неё стоял Нестор возле какого-то дерева и занимался чем-то, чего я издали не мог различить. Всюду вокруг тишина, а на земле полно опавших покрасневших и пожелтевших листьев. Я был, словно натянутая струна, напряжён и теперь уже долго не колебался. Я перемахнул через невысокий белый штакетник, как когда-то маленький Нестор, чтобы показать мне свой первый блокнот, и направился прямо к павильону, к ней. Я не шёл главной аллеей — это было для меня слишком далеко, а между деревьями, "напрямик", и, идя, нетерпеливо отбрасывал тут и там толстый слой листьев, вызывая тем непроизвольно шорох, который понемногу нарушал дремлющую вокруг воскресную тишину.
Я уже понемногу видел её перед собой. Полулежа в кресле, она была обращена ко мне слегка плечом, с закинутыми над головой руками, которые, сцепленные, маленькие, словно две аграфы, в тёмно-русых волосах белели прямо против меня. В первую минуту мне захотелось подойти к ней, прижать губы к этим маленьким рукам, которые я так любил и которые так ловко умели управлять конём, однако что-то меня удержало. Но в ту же минуту её руки разомкнулись над головой, и она, должно быть, вынужденная шорохом листьев, склонила голову за спинку кресла и немного позади себя и заметила меня. Я остановился молча перед ней, а она, выпрямляясь в кресле и словно устраиваясь в новую позу, старалась скрыть своё внезапное смущение, которое, несмотря на все её усилия, не удавалось: горячий румянец, разлившийся при моём виде по её лилейно-белому лицу, никак не хотел уходить.
— Маня, Маня дорогая, что с вами? Уже поправились? — спросил я взволнованно, однако по какому-то внутреннему приказу принял безразличный тон, которым мы чаще всего пользовались между собой, и протянул ей руку.
— Здорова, — ответила она, улыбаясь своей, так хорошо мне знакомой, прекрасной улыбкой. — Уже три дня как, только вот тут... — и показала на платок у шеи, — должна ещё денёк-два носить.
В ту минуту я впервые заметил маленького Нестора, который спокойно стоял рядом и словно ждал, чтобы я поблагодарил его за его лёгкий поклон. Его глаза блестели от какой-то радостной внутренней удовлетворённости, и он молча подвинул к сестре длинную соломенную плетёнку, из которой, догадывался я, ещё что-то должно было получиться.
— Что это ты такое смастерил? — спросил я, обращаясь к нему, который почти не обращал на меня внимания, а смотрел исключительно на сестру. — Это какая-то очень длинная композиция...
Сестра улыбнулась.
— Это его новейшая мечта, — ответила она, обращаясь наполовину ко мне. — Он почти всегда после выполнения своей обязательной работы, то есть школьных заданий, которые, между прочим, выполняет очень хорошо и точно, удовлетворяет требования своего маленького мистического разума и фантазии, и создаёт что-то по их приказу. Не так ли, Нестор?
Он, совсем не поняв её слов, покраснел и не ответил. Затем, молча привязав конец плетёнки шнурком к Маниному креслу, побежал с другим концом к штакетнику в сторону нашего сада и там что-то делал.
— Он что-то измеряет, — заметил я.
И действительно, мальчик хотел протянуть плетёнку до штакетника нашего сада, но она оказалась короткой, выскользнула у него из рук и упала на землю.
— Завтра докончу! — крикнул он издалека, перепрыгивая по-мальчишески грядки к нам.