В ней есть что-то героическое. Никогда жалоба, мелкий плач не откроют ей уст, но и никогда униженность духа, бессилие не найдут в ней сочувствия. Она знает и держится одного: вперёд и вперёд. Духом не падать и на поверхности жизни держаться. С внутренней жизнью она меньше считается. Выйдя замуж по любви за своего мужа крестьянского рода, славного своей поверхностной красотой и песнями, как дочь общепочитаемого священника Б., а позднейшего буковинского владыки, она задавила всё своё разочарование в супружеской жизни, красоту и молодость своей души в себе раз и навсегда. Словно махнув рукой на молодость, она всё шла вперёд. Идя, тянула и меня за собой; удерживаясь силой своего духа на поверхности жизни, как бы уходила с тем от страданий и изнеможения в дальнейшую, как ей казалось, более совершенную эпоху жизни, которую должен был создать для неё единственный сын, единственное её дитя; разрывая тем все мосты за собой, связывавшие её с прошлым, разочарованием, одной лишь работой.
Между ними обоими с их противоположными стремлениями, характерами и трудом — я. Совсем один.
Я, составляя всё счастье матери, средоточие её сокровенных мечтаний, который благодаря в основном её стараниям и труду, по её мнению, уже стал какой-то завершённой (ха-ха!) личностью, жил и живу до сих пор довольно беззаботно, не испытав ничего горького от жизни, — я недоволен. И — как же иначе? С неясным чувством долга, словно должен из жизни отца и матери своими силами вывести, как третье целое, что-то лучшее, новое. Это раз. Второе — устроить личное счастье и себе (по большей части из материнских желаний!), держаться, поднимаясь всё выше, на лучшей поверхности жизни, в которую поставила меня степень моего образования, интеллигенции и положения, стать выше уровня обыденного человека, — а тут что-то, словно второе "я", просыпается во мне, начинает критически ко мне относиться. Я недоволен. Я недоволен отцом, недоволен железной матерью, недоволен нашим обществом, а более всего самим собой. Добился ли я стать украинцем — европейцем? Попробовал хоть ступить на иной путь, чем на один, повседневностью широко утоптанный? Нет.
Я — интеллигент-мужик, который (чувствую) не вылупился ещё полностью из всех скорлупок мужицтва, и потому и дела, и поступки его всё ещё тяжеловесны, бесправны и недальновидны, топчутся на одном месте без широкого горизонта, кроме взгляда в заплаканное традиционное прошлое и узкой перспективы будущего.
Как сказала та молодая девушка, что и взглядом не окинула меня тогда, объясняясь, словно безумная, старцу, чтобы только своего добиться и идти дальше? "Старосветский!" Ха-ха! Старосветский! Нет. Не старосветский. Маня, а мужик. Безыдейный, которому лежат ещё в крови подданство, низость, покорность, проклятое бессилие, и которого до сих пор удовлетворяла пресыщенная обыденность, — не старосветскость.
Да, Маня, я мужик и ещё никому не дал чего-то нового. Всё, что делал, например, и для своего народа до сих пор, не было чем-то свежим (а может — даже и правдой), потому что не было внутренней потребностью, а слепым подражанием мелким поступкам таких же других, как и я...
Какая-то ненависть охватывает меня против себя. Ненависть, когда спрашиваю, чем проявляю я свою силу интеллигента... своё так называемое «вперёд»? Каковы мои жертвы? Ах, Маня! И во всём этом я узнал тебя. Прекрасный ты мой блуждающий свет, что играет со мной бессознательно, дразнит меня, приближается ко мне, уходит и оставляет меня с этой тяжкой и гнетущей меня невидимой ношей, от которой моё мужицтво не в силах освободиться ещё. Молодыми устами своими ты терзала меня, называя старосветским и прочее. Запомни! Твоё, почти детское, а уже такое сильное, свежее нутро, твой неоформленный импульс к дальнейшему лучшему говорил из тебя бессознательно, и что-то, что из тебя вырастает, движется и на меня, будит и меня...
Все "модные" женщины — это блуждающие огоньки, без серьёзности и жертвенности; без той непорочной подлинной женственности, что одна удерживает порядок в мире между обоими полами, — уверяла меня как-то моя мать, и с тем утверждением стала между нами обоими, словно непоколебимая скала.
* * *
(Спустя долгое время).
На днях я снова встретил маленького Нестора, который возвращался из школы, уже недалеко от его дома. На улице шёл дождь, а он шёл обычным шагом и лишь время от времени снимал шляпу и стряхивал с неё капли. Я догнал его и заставил идти вместе со мной под зонтом, чего он не очень хотел.
— У меня нет зонта... — уверял он искренне. — Значит, так и надо идти. Но это ничего, дома переоденусь, и будет хорошо. Сегодня, — добавил живо, — профессор задал нам снова трудную математическую задачу, после обеда буду её решать.
— Если чего не будешь знать, зайди ко мне, я покажу, — предложил я ему.
Он поднял голову и, взглянув на меня, покачал головой.
— Попробую её сам решить, может, она и не такая трудная, — и умолк.
Мы приблизились к его дому. Он снял шляпу и, окинув меня, как обычно, робкими своими прекрасными глазами, быстро забежал во двор. Я пошёл дальше.
Даже он впервые будет пробовать сам решить себе задачу, что, может, не будет такой "трудной". Действительно, Нестор, пробуй, чтобы не подчиняться чужой силе. Она, твоя сестра, тоже решает сама свои задачи, душевные и жизненные.
Не любопытно ли? Сам. А ты, Богдан, великая слепая сила? В чём твоя задача?
Сам! Великое, гордое слово!
Оно заиграло во мне разными голосами, и поёт, дразнит меня. Сам, сам... сам...
* * *
Дора, моя кузина, познакомилась с Манею и уже несколько раз навещала её, несмотря на то, что мать смотрела на это знакомство неприязненно. Однако, так как Дора остаётся, по её желанию, у нас до Рождества, она не препятствует девушке ни в чём, — тем более, что я почти никогда в их присутствии об Обринских не упоминаю, словно для меня их не существует. Сам я видел Маню несколько раз, как она проезжала верхом; но и то быстро и неожиданно. А так как я находился в обществе других, — то до сих пор мы даже несколькими словами не обменялись. Значит, более трёх месяцев мы не говорили друг с другом. Что с ней, обручена ли она или нет — я не знаю. Всё вокруг нас словно туманом окуталось...
* * *
Дора собиралась устроить большую прогулку в лес и пригласила и Маню принять в ней участие. Маня поблагодарила. Была больна, целую неделю пролежала. Простудилась, как объяснила госпожа Обринская, после одной верховой поездки и теперь должна отлежаться. Она, мать, решительно не позволит встать с постели раньше недели. Когда Дора, услышав это, огорчилась и уверила, что без неё прогулку не устроит, разве что подождёт, пока Маня поправится, Маня пообещала, выздоровев, принять участие в прогулке. Однако заявила решительно, что приедет прямо в лес.
— Сразу и прямо в лес! И ненадолго. Дора возражала.
— Нет уж, Маня... — просила девушку. — Сначала я прошу к нам. Тётя приглашает прежде всех гостей к себе на кофе, а после кофе садимся все в брички и едем!
На это Маня взволновалась и отказывалась. У неё мало времени. Она пропустит кофе, а чтобы уж Доре сделать удовольствие и принять участие в прогулке, — приедет на часок в лес верхом или присоединится уже к выезжающим. Иначе ей трудно присоединиться к обществу. Но тут снова госпожа Обринская вмешалась в дело. Она на какое-то время вовсе запретит Мане ездить верхом, — значит, и на прогулку она не поедет... разве что в бричке, и то не сейчас, разве только через две недели, когда окончательно поправится. Теперь уже осенние дни, оправдывалась она, хоть и тёплые и красивые, но вечером холодные, и она не позволит. В итоге, после небольшой пререкания, решили, что Маня, возможно, совсем не будет на прогулке.
Когда Дора рассказывала это у нас за чаем, моя мать сидела так молча, словно не слышала, что её любимая племянница рассказывала, а всё мешала чай. Я так же молчал. То, что происходило во мне, я запер в себе.
— Ты бы сказал, Богдан, что тут делать! — вдруг обратилась ко мне девушка.
— С какой стати я должен улаживать это дело? — возразил я, спокойно стряхивая пепел с папиросы. — Ты дала толчок этой прогулке, так и доводи её до конца. Что касается меня, то я сразу был уверен, что панна Обринская не придёт, как только услышал от нашего доктора, что у Обринских не все здоровы. Ты так сильно настаивала на своём решении — без Обринской не устраивать прогулку, что я в конце концов не имел ничего сказать, разве что молча выслушивать некоторые твои желания.
— Я вижу, что прогулка не складывается! — воскликнула Дора с грустью. — А я себе это так красиво представляла. Вот как мы все будем через лес ехать. Кто с кем будет сидеть и прочее незначительное, а важное! Я, например, хотела ехать только с тобой, Богдан, в маленькой элегантной бричке дяди и править сама твоим прекрасным гуцулом, а возле нас Маня на коне верхом. Разве это не прекрасно?
— Как жокей, Дора? — спросил я с лёгкой невольной иронией, прекрасно зная, зачем ей на этот раз непременно нужна была рядом с нами Маня.
Она уставилась на меня с испугом.
— Какой ты злой, Богдан! "Как жокей!" — повторила с притворной обидой поникшим голосом. — Будто я Маню считала чем-то ниже себя. Ей должен был, впрочем, составить компанию господин К., и они оба должны были вести впереди. Потому я и хотела её возле себя иметь. А за всеми нами, чуть поодаль, всё остальное общество. А теперь вижу, ничего из этого всего...
Я пожал плечами и больше не отзывался. В душе подумал: Маня должна была своей фигурой амазонки удерживать молодого франта возле девушки, которой она (Дора) чрезмерно заинтересовалась, а который, казалось, не слишком реагировал на её ласковые взгляды и слова. Но я молчал.
— А теперь вижу, из всей прогулки ничего не выйдет! — повторила, как прежде, девушка вызывающе. — Я расстроена!
— Мы можем и без панны Обринской так же поехать, — заметил я. — А господин К. так же составит нам компанию, поведёт впереди. Зачем здесь панна Обринская? Или, может, её присутствие на коне придаст тебе больше уверенности в управлении моим конём, что без неё ты должна бы потерять свой "настрой"? Впрочем, другие гости разве будут тебе ничем?
Она покраснела и запротестовала.
— О, нет! Что касается этого, то нет. Я полна тогда, когда еду с тобой, хотя могла бы даже и совсем одна поехать. А что до идеи с Манею, то... я просто так себе представила, что это было бы красиво и весело иметь и Маню на коне рядом с собой. Она иногда очень живая и остроумная. Но теперь кто знает, как это будет с этой прогулкой.
Я снова, как прежде, пожал плечами и промолчал.
— Не знаю, почему прогулка должна из-за панны Обринской сорваться! — заговорила тут моя мать, которая до сих пор ни словом не обмолвилась. — Если ты не будешь настаивать на своих прихотях и ждать полного выздоровления панны Обринской, прогулка удастся тебе, конечно, наилучшим образом.