Минуту я колебался, и в эту минуту снизу, из-под окна, послышалось дальше:
— Ты не слышал, что моего сына нет дома? Мой сын не для вас. Запомните это все. Все до одного, раз и навсегда!
Теперь я уже не колебался. Я знал, что делаю, и так, как стоял, вышел в сад, неожиданно оказавшись среди них. Мать застыла, словно вкопанная, покраснев до самых седых волос, увидев меня... А маленький Нестор, с побелевшими губами и широко раскрытыми глазами, кинулся с детским доверием ко мне.
— Я только к вам, пан Олесь, не за цветами! — выговорил он с трудом, мужественно сдерживая слёзы. — Только к вам хотел, — и, сказав это, повернулся, чтобы уйти. Но тут я преградил ему дорогу.
— Я знаю, что не за цветами... ты мой хороший, хороший товарищ. Знаю слишком хорошо, что не за цветами.
И почти не сознавая, из какого-то жалости, что проснулась в груди, я притянул мальчика к себе и прижал к своему сердцу.
В эту минуту рассмеялась моя мать... О, каким морозящим, до сих пор незабываемым для меня смехом. И, не взглянув на меня ни одним взглядом, она без слова прошла мимо меня в дом.
Мы остались одни.
Мальчик судорожно держал меня за руку и смотрел непонятно большими влажными глазами. Когда мать ушла и её уже не было видно, я наклонился к нему и спросил:
— Что с тобой, Несторко? Ты задачу хотел? Пойдём, я помогу. Вот сядем там под деревом на скамейку перед столиком, и я покажу тебе.
Но он покачал головой.
— Не задачу... — сказал он и вдруг неожиданно улыбнулся. — Не задачу, пан Олесь... а вот что... — И, сказав это, он быстро вынул маленький блокнотик [20] из бокового нагрудного кармана и показал. — Маня привезла, — сказал он с радостным взглядом. — Ещё как приехала, и я принёс вам показать. До сих пор был дождь... вас не было в саду, и я потому сегодня пришёл, не хотел дольше ждать. Но не за цветами, — уверял с горячей, обиженной гордостью. — У нас свои есть. И Маня тоже привезла большой букет от пана Янка.
Я с трудом улыбнулся.
— Да, да, — ответил я, смущённый. — Хороший блокнотик, — погладил мальчика, что так доверчиво прижался ко мне, а затем с внезапным желанием остаться наедине сказал: — А теперь иди, чтобы тебя дома не искали. Мы ещё увидимся. Скажешь ли ты своей сестре, что был у меня? — спросил я и отвернулся, чтобы мальчик, который не отрывал глаз от меня, не увидел, как я в эту минуту покраснел.
Мальчик задумался.
— Я запишу в дневник, что был у вас, а она, если захочет... пусть прочитает.
И, сказав это, не прощаясь со мной, он быстро ушёл.
* * *
Я остался в саду. Был слишком поражён неожиданной и неприятной сценой, чтобы спокойно вернуться в дом. Волновался из-за матери, её неизъяснимого, непонятного мне предубеждения, и — в то же время радовался известию, что она уже вернулась. К тому же, между тем и другим, всё вертелись слова мальчика о букете, привезённом с собой, не давая покоя и вызывая боль в душе.
"От него, от него... — отзывалось раз за разом в сердце... — А дальше: не права ли моя мать, что иногда своей суровостью напоминает волчицу? Матери — провидцы, и с их чувством никто не сравнится. Он научил её ездить верхом, дал цветы в дорогу, — чем всё это ещё дополнится? Гм! Но, в конце концов, что я за безголовый, что ломаю себе голову этим? Тяжело на душе, ну и что; а унижение, кажется, одно из самых подлых чувств. Какой-то хлебопашец, может, и вовсе незначительная личность, вытеснил из сердца молодой, казалось бы, по складу более значительной, передовой девушки — интеллигентки. Но... ага, верно! Физическая сила играет тоже свою роль в человеческой жизни; берёт в плен, побеждая каким-то неосознанным гипнозом. Стало быть, возможно, что в тех совместных прогулках верхом по лесам и полям развилось нечто, что нельзя было игнорировать и что не раз уже даже у серьёзных мужчин и женщин решало судьбу. Так чего же я удивляюсь? Какое право мне вмешиваться в неё, а скорее в них? Эх, безумец я, что бог знает куда мыслями уносился, стрелял, мечтал, жил какой-то жизнью вне реальной, тогда как тут разыгралась совершенно обычная история. Моя мать мудра. Недаром про неё говорят, что она вместо моего отца могла бы вставать на кафедру и проповедовать".
Так.
Моя мать мудра. Эх!.. — Я махнул рукой и вошёл, натянув улыбку и насвистывая, в дом.
* * *
Навстречу мне вышла мать.
— Не хочешь ли поехать с нами (то есть со мной и Дорой К.", которая уже у нас гостит) посмотреть, что делается с нашим сеном в С.? — спросила она ровным и в тот момент таким спокойным голосом, будто только я один недавно волновался. — Пока солнце зайдёт, — добавила, — вернёмся. Я хочу убедиться, перевернули ли работники весь покос, как я приказала. Но тебе придётся на этот раз самому править лошадьми, потому что я отправила кучера из дому помогать на работе.
— Хорошо. Пусть будет так, — ответил я и в душе был рад этой возможности заняться делом и не нуждаться теперь в разговорах.
Я запряг с помощью мальчишки лошадей, и мы выехали. Мать села сзади одна, а Дора, моя кузина, что любила всегда сидеть рядом со мной на козлах, устроилась возле меня, и мы поехали. Проезжая мимо усадьбы Обринских, я взглянул туда и увидел, что въездные ворота со стороны дороги были открыты, а маленький Нестор стоял с кнутом в руках, словно кого-то высматривал. Увидев меня, он что-то крикнул и показал в ту сторону, куда мы ехали. Я его не понял.
— Этот мальчик так близок с тобой? — спросила кузина с лёгкой насмешкой.
— Да. Это чудесный мальчик.
— Что он кричал? — допытывалась она.
— Не знаю, — ответил я сухо и погнал лошадей. Наши кони были резвы и быстры, и мы скоро выехали за город. Погода стояла чудесная, и поездка вскоре успокоила меня. Я перестал думать о недавней сцене, а больше удерживал мысли о девушке, что после долгого отсутствия наконец вернулась домой. Когда, собственно, вернулась, что я её до сих пор не видел? И какой она вернулась? Ещё свободной? Или уже как собственность того, кто научил её ездить верхом, передал цветы в дорогу!.. А теперь, думал я дальше, когда и как мы встретимся? Ведь мы почти враждебно расстались. Углубляясь мыслями о ней и сосредоточившись лишь на лошадях, я ехал, так задумавшись, долго... ехал, как вдруг меня легко коснулась локтем прелестная Дора, и я удивлённо взглянул на неё.
— Смотри направо! — полушёпотом крикнула она.
Я взглянул.
Недалеко впереди из узкой боковой улицы, что вела глубже в горы, в лес, выехала навстречу нам верхом Маня. Она ехала шагом. Проезжая мимо нас, она вспыхнула и, поклонившись с почтением моей матери, пришпорила коня и умчалась дальше. Какая же она была красивая в ту минуту! Однако её глаза, эти молодые чудесные глаза, что незримо владели мной, то лишали душу покоя, то вновь вызывали в ней боль, — почему они не взглянули на меня?..
Была ли она слишком смущена неожиданной встречей?
Не знаю.
Я лишь почувствовал, как вся кровь отхлынула от лица, как сердце сжалось холодом, — и будто весь я похолодел. Дора восхищалась словами о прекрасной амазонке, обращаясь то ко мне, то позади себя к матери, а я молчал, словно камень. Когда мы вернулись домой, и нам навстречу вышел мой отец, первое, о чём заговорила кузина, было о том, что мы встретили "амазонку". Отец не удивился.
— Я ведь уже видел её несколько раз, — ответил равнодушно.
— Правда? — воскликнула она.
— И как ещё! Несколько раз уже. Я шёл в церковь, а она откуда-то возвращалась, даже в дождь. Видно, встаёт раньше тебя, городская барышня!
— Я с ней познакомлюсь, Богдан! — обратилась она ко мне. — Хорошо, что вернулась!
— Как хочешь, — ответил я коротко и, сняв шляпу, бросил её на стол. Я устало опустился в кресло.
— Ты устал? — спросила меня мать, с тревогой окинув меня долгим испытующим взглядом.
— Немного...
— Лошади резвы, их нужно крепко держать, — добавил отец. — Ты слишком редко теперь сам ими правишь.
— Верно! — ответил я, как прежде, и, встав, вышел из комнаты.
* * *
Сонату сыграйте мне, мощную, увлекающую сонату Бетховена, чтобы я в ней утонул, и себя, и всех забыл...
* * *
Сегодня немного о своём отце и матери.
Мой отец, широкая крестьянская натура, тайный алкоголик, который периодически проигрывает крупные суммы в карты. Однако, чтобы оправдать это перед совестью и своими прихожанами, он скупает небольшими кусками землю, часто переплачивая вдвое, и сдаёт её за незначительную плату тем же прихожанам в аренду. Со временем такое его поведение и жизнь, как и подобные поступки, привели к тому, что если бы не большая рассудительность и хозяйственность матери, всё это довело бы нас до нищеты. Несмотря на это, как уверял он нас теперь, ему и с этой бедой в жизни было неплохо.
— Свою жизнь и труд делю, — говорил он, — на две части. Одну — для себя, а другую — для прихожан, которые имеют на своего пастыря первое право. С вами (то есть со мной и матерью) у меня мало общего. Этот разбойник (указывал на меня) завтра будет стыдиться своего отца, потому что он мужик по роду, даром что отец душу бы за него отдал, а мать, — добавлял он с грустной улыбкой, — своим поповичем давно уже недовольна. Так что лучше нам взаимно не лезть в нашу капусту. Главное, чтобы всё-таки что-то делать. Будь оно "барское", будь "Иванское", только без дела не оставайся. Я с собой в равновесии, а вы как хотите!
Это был мой отец.
И действительно. С собой он был в равновесии.
Когда он гулял, предаваясь своей страсти до самозабвения, другие должны были это ощущать, — никому не жалел. А когда принимался за работу, никто не смел предаваться отдыху. Все должны были браться за дело. Никого не щадил.
Мать же старалась со своей стороны поддерживать нормальные отношения между прихожанами и нами, а вместе с тем и наше материальное благополучие, главным образом своим трудом.
Встаёт в 3 — 4 утра, — ходит с наёмницей по нашим лугам в горах, контролируя тем самым верность, преданность и усердие работников и отношения прихожан к нашему имуществу, — создавая таким образом (хотя и не такой уж, как ей кажется) достаток. И ей, как я часто убеждаюсь, с этим тоже хорошо: её люди боятся и уважают, чувствуя в ней какую-то несокрушимую силу, с которой вынуждены считаться. И если одни кланяются отцу за его широкую поповскую щедрость и благородство души, то, конечно, — ещё больше матери за её характер и трудолюбие, которые каждый по-своему понимает и ценит. Трудно не считаться с отцом, трудно и не любить мать, которая, словно стена, защищает свой дом перед людьми.