А мне будет тем приятнее, если прогулка состоится сейчас, а не через неделю-другую, потому что смогу дать вам обе пары лошадей. Позже начнётся вывоз сена, и я неохотно прерывала бы работу. Вот что... — закончила и налила свежий чай.
— По правде сказать, Дора, — начала она снова через минуту, — твоя чрезмерная дружба с этой девушкой кажется мне немного наигранной. Она и так заносчива, а если задумается над твоим поведением, то может решить, что без неё ты и общества не найдёшь, тогда как ты должна всегда ставить себя выше.
— По каким причинам, мама? — вмешался я почти против своей воли и почувствовал, как в глазах моих вспыхнул огонь.
— По тем причинам, — ответила она спокойно, игнорируя моё раздражение, — что Дора происходит из семьи, которая носит уважаемое имя, имеет отца на высоком положении(!) и состояние.
— Вот именно... — сказал я с нажимом и искривил губы. В ту минуту представился мне мой отец — мужик. Сколько раз ему приходилось в своей жизни наслушаться унижений о его происхождении из крестьянского рода. Сколько раз! С самого начала, догадывался я, когда он, очевидно, не был таким, как ныне, а красивым, как сама мать говорила, мудрым, смелым мужчиной. А женившись, как бедный богослов, на красивой и богатой дочери одного из самых видных консисториальных советников, со временем, не в последнюю очередь через неё, её врождённую заносчивость, унижаемый и раздражаемый до крайности, начал искать, как "вечный мужик", утешения и радости в чём-то другом, чем в супружеской жизни, всё больше поддаваясь своим наклонностям, пока не стал таким, каким и был. А я, потомок мужика и гордой бессердечной женщины, должен был всё это исправить и, по её мысли, стереть своей жизнью малейшие следы того ненавистного мужичества!
— Обринская — дочь обычного бедного, хоть и очень честного, чиновника, — заговорила снова мать, — обременённого большой семьёй. Какая будущность может её ожидать? Такая, как у её сестры? На мой взгляд, она неудачно вышла замуж. Панна Обринская должна постараться выйти замуж за первого, кто подвернётся... А к тому же и поспешить!
— Чего она совершенно точно не сделает, мама, — твёрдо перебил я.
— Так? — спросила мать и подвинула очки на лоб, словно они мешали ей в эту минуту. — Ты уже про это осведомлён?
— Достаточно, мама, чтобы знать, какого поступка от неё можно ожидать, — ответил я спокойно.
— Она эмансипантка! — добавила мать с пренебрежением, — которая собирается в будущем быть учёной.
— Разве что гувернанткой или препарандисткой... — вставила Дора полушёпотом, больше для себя.
— А чтобы всё-таки обратить внимание людей на себя, — продолжала мать, как будто не услышала ехидного замечания своей любимой племянницы, — она обучается всяким "Feuerwerk'ия" [21], например, верховой езде, и маневрирует этим перед молодыми и слепыми. Я не могу себе помочь, — добавила с раздражением, — но мой инстинкт подсказывает, что во всём поведении этой девушки скрывается какой-то тайный расчёт, и что в глубине вещей она стремится к другим целям, чем к тем, о которых уверяет, будто ими проникнута. Блуждающий огонёк, как я уже говорила, — закончила с презрением и начала нервно протирать свои стёкла.
— Такой она не является... — возразил я всё так же спокойно.
— В самом деле? — спросила она и уже не посмотрела на меня, лишь добавила: — Впрочем, может, ты это знаешь и лучше, чем я. Мне Обринские никогда не были симпатичны, а менее всего — панна Обринская (так называла она в последнее время с особым нажимом Маню). Я не ищу случая познакомиться с модернистками ближе. Я — женщина старой закалки.
— И я тоже нет, мама, — ответил я, не обращая внимания на её раздражающий тон. — Для вашего спокойствия могу вас заверить, что я уже больше трёх месяцев не говорил с ней ни слова.
В её глазах при моих словах блеснуло что-то вроде радости, но, встретившись в ту минуту с моим взглядом, она опустила их и добавила:
— Может быть. Но зато в её брате, маленьком полицмейстере, ты избрал себе предмет глубоких изучений.
— Мама! — воскликнул я с искренним возмущением. — Разве панна Обринская виновата в том, что, возвращаясь с работы, я иногда встречаю её младшего брата, когда он идёт из школы, и одна дорога соединяет нас, пока мы идём вместе? Вы забываете, что я уже не мальчик, а мужчина. Берегитесь, чтобы не пробудился когда-нибудь дремлющий в имени "мужик" и не сорвал узды [22]...
Она поднялась и, не спуская с меня глаз, словно гипнотизируя, сказала:
— Этого я не боюсь, Богдан. Этого я не боюсь. С мужицким я справлюсь, как и с твоим отцом справилась. Впрочем, ты настолько моим воспитанием уже стал моим сыном, что не сможешь больше к мужицкому вообще возвращаться. Я в этом отношении спокойна, и ты тоже успокоишься. — Последние слова она произнесла с таким повелительным и в то же время ласковым нажимом, что я не мог в эту минуту против неё подняться.
— Не рассчитывайте слишком много на воспитание, мама, — сказал я и начал, стараясь сохранять спокойствие, крутить папиросу.
— Вот и разволновались вы, тётушка, бог знает из-за чего, — вмешалась тут с притворным сожалением Дора. — А всё из-за Обринских. Мне не следовало знакомиться с людьми, которые не по вашему вкусу, тётушка... даже если они мне симпатичны. Признаюсь, теперь я об этом жалею. В Мане Обринской нет ничего особенного, разве что она не дурнушка, а с тех пор как я слышала, что она выходит замуж...
Меня словно громом поразило, и я уставился на неё.
— Выходит замуж, Богдан, выходит, — повторила она, и по её лицу пробежала едва заметная злорадная улыбка. — Так я слышала, — добавила, словно извиняясь. — Правда ли, не ручаюсь. От неё самой знаю, что зимой уезжает. С мужем или одна... не знаю. Может, приедет старик и заберёт её, — добавила и тут же обменялась взглядом с матерью. — А о том, что уезжает, как говорю, знаю от неё самой.
— Слухи ты слышала! — ответил я сухо и, словно невидимой силой обращённый в эту минуту к матери, увидел, как на её лице загорелись два больших красных пятна неприкрытого смущения. Я отвернулся.
Какое-то невыразимо мерзкое и в то же время грустное чувство оставленности охватило меня, и я встал из-за стола и подошёл к открытому окну. Тут я низко наклонился через него, чтобы через минуту набраться на свежем воздухе спокойствия и равновесия и не сказать чего-нибудь, о чём потом мог бы пожалеть. На улице небо затянуло тучами, и ветер шелестел опавшими с деревьев листьями, занося их даже на грядки в огород под наши окна.
Словно грустью проносилось над городом, а вместе с тем какой-то меланхоличной тоской, болью. Я откинул волосы со лба и обернулся к комнате.
— Кто знает, не рассыплется ли твоя задуманная прогулка в дожде, Дора! — сказал я, придавая этими словами разговору другой оборот. — Вот посмотри, как затянулось небо тьмой.
Дора подошла ко мне.
— И правда! — воскликнула печально, оглядев через минуту всё небо. А через мгновение, подумав, добавила: — А если только немного будет дождик моросить, Богдан? Вот так, слегка покрапит, то что делать в таком случае? Рисковать и ехать?
— Рисковать и ехать, — ответил я твёрдо, не оборачиваясь к ней. — Ты слышала, Дора, матери непременно нужно, чтобы эта прогулка состоялась сейчас, а не где-то там через неделю-другую. Значит, мы поедем.
* * *
(После прогулки).
Погода была отличная, всё сложилось в соответствии с желаниями матери и Доры. Сев с ней в маленький экипаж, мы поехали вдвоём вперёд, за нами мать и прочее общество. Проезжая мимо сада Обринских, я видел, как Маня в ту минуту спускалась с лестницы веранды в сад. У неё шея была повязана белым платком, а по плечам ниспадали косы. Она была, очевидно, в периоде выздоровления [23], и хорошая погода выманила её в сад.
Не помню. Поздоровался ли я с ней? Знаю лишь только, что она, вероятно заинтересованная шумом экипажей, повернула голову в сторону дороги и, увидев нас, снова её отвернула. Нежная гармоничная фигура с опущенной вниз головой спускается с лестницы всё ниже в сад, — такой она не покидала меня в воображении всё время в лесу, несмотря на то, что вокруг меня шумело и веселилось общество; Со мной и рядом с моим образом всё время шла — она.
У меня болела голова. Расстроенный, с мыслями, устремлёнными к ней, я испытывал в обществе невыразимые муки. К тому же ещё недавно брошенные слова Доры, что она выходит замуж, отнимали у меня, пожалуй, весь душевный покой!
Правда ли это? От кого узнать?
Мать своим холодным поведением по отношению к ним делала для меня невозможным и подход к тем честным и искренним людям, которые в своей ежедневной работе и заботах были далеки от того, в чём она подозревала молодую девушку и чуть ли не всю семью.
Без тени веселья, с мыслями, устремлёнными в себя, я бродил и метался среди гостей, притворяясь весёлым, чтобы не привлекать внимания матери и Доры. Что делала она там теперь в саду? — спрашивал я себя, скрывая даже от себя самого желание быть именно теперь с ней, возле неё, вдали от всего этого, мне столь безразличного, почти болезненного круга, — прижать её маленькие руки к своему лицу, ко лбу... взглянуть в её глаза. Что делала? Думала ли ещё когда-либо обо мне? С тех пор как вернулась, мы ещё ни слова не сказали друг другу, я ничего не знал о ней. Правда ли, что уезжала, выходила замуж за старика? Откуда Дора это знала? Кроме её брата Романа и меня, никто на свете не знал об этом её письме и намерении. А письмо то было заперто у меня в бюро. Чтобы Маня сама могла именно Доре об этом рассказать, я и предположить не мог, а что её брат так же молчал, как и я, я был уверен. Значит, если Маня сама обо всём не призналась Доре, то она каким-то образом должна была прочитать то письмо. Но — каким? Открыла моё бюро? Это невозможно! Разве одно: не забыл ли я когда ключа от него? Это было невероятно. И всё же... если бы она, ведомая простой, грубой женской любопытностью, решилась открыть бюро и порыться в нём зачем-то, то могла найти письмо? А может, показала его и матери? Обе с матерью были очень дружны. Мать любила эту старшую дочь своей сестры, как родную, и прощала ей все капризы и недостатки, которых никогда бы не простила другой. Значит, простила и этот некорректный поступок девушки. Но что думала мать, прочитав то письмо, которое, как я знал слишком хорошо, было прямо водой на её мельницу? Если так, то в таком случае бедная ты, мой цветок! В том письме ты осуждала не только меня и её, но вместе с тем и себя. А себя — более всего. Никогда не простит мать тебе того письма, в котором ты объяснялась мужчине, пусть даже если ты и не осуществила никогда своего намерения, пусть даже если оно и исходило из какого-нибудь благородного импульса.