верь мне, с немалым волнением, едва ли пропали из неё твои ценные лотерейные билеты [25], о которых я знала, что ты хранил их как раз в том ящике, который застала выдвинутым. Слава Богу, ценные бумаги были нетронуты, как и всё прочее, в порядке, как я и привыкла видеть у тебя. Успокоенная, я уже хотела было закрыть бюро и забрать ключи с собой, как вдруг мой взгляд упал на какой-то большой, похожий на купеческий, конверт. Заинтересованная толщиной и объёмом письма, я вынула из конверта лист и взглянула (не скрываю этого) только на подпись, вовсе не имея намерения его перечитывать. Подпись панны Обринской удивил меня; однако я всё ещё не стала бы читать письмо, ведь видела, что адресовано оно не тебе, а какому-то постороннему мужчине, если бы не простое упоминание нашего имени в тексте, которое невольно задержало мой взгляд. Я прочла несколько слов, а когда наткнулась там на суждение о тебе и твоей матери, тогда уж перечитала письмо от начала и до конца. Дора, знавшая о твоих романтических увлечениях этой эксцентричной особой не меньше, чем я, обеспокоенная моим долгим отсутствием, вышла за мной, и так мы вдвоём, при свече у твоего бюро, узнали содержание этого удивительного, до нелепости наивного документа, благодаря которому я стала ещё большей противницей твоего идеала, чем прежде. До того времени, Богдан, я считала эту девушку по крайней мере нравственной, но когда узнала теперь, что молодая, восемнадцатилетняя девушка сама объясняется мужчине в любви, она потеряла для меня всякую ценность. Никогда, Богдан, не допустила бы я, чтобы такая особа, как она, оказалась возле тебя как твоя жена. Никогда! Скорее уж я хотела бы видеть тебя монахом, чем мужем столь пустой, невероятно глупой женщины. Это моё первое и последнее слово в этом деле; а письмо я верну тебе невредимым, и о его содержании можешь быть спокоен. О, моё предчувствие! — добавила она через минуту, — моё предчувствие, которое так сопротивлялось тому, чтобы эта семья поселилась в нашем доме. Однако, чтобы не вызывать неприятных сцен с твоим отцом, не компрометировать его перед самим Обринским, которого одного я более всего уважаю, а которому дал он слово, что тот получит нашу квартиру, я не препятствовала его решению, и вышло так, что моё нутро, хоть и неясно, предугадало верно.
Уже во время её рассказа, расхаживая по комнате, я успокоился. Отбрасывая лишь изредка нервно волосы со лба, я горько упрекал себя, что был один во всём виноват и по собственной неосторожности вызвал ещё большее охлаждение к невинной девушке. Её бледное лицо с юными глазами живо возникло перед моей душой, и мне словно слышался её слегка низковатый голос, как, взволнованная, она уверяла меня: "Я жду минуты отъезда в чужие края, как спасения!"
Не сразу я отозвался на все эти откровения матери. У нас ещё была впереди будущность (думал я), а вместе с тем — и время. Мы ещё ничего не потеряли, как бы ни складывались печально события. Однако... Время? — заговорил тут же какой-то насмешливый голос во мне. Именно это время могло стать для меня бедой. Она уедет за границу, исчезнет из виду, и кто поручится мне, что её, возможно, и так слабые чувства ко мне, о которых мы до сих пор даже словом не обмолвились, не угаснут навсегда? До сих пор она сдерживалась, чтобы не дать мне ни словечка доказательства своей любви, в то время как я вёл едва ли не постоянную борьбу за неё... за тот свой "блудный", а такой дорогой для меня свет...
* * *
Пройдясь ещё немного по комнате, я наконец заговорил.
— Я не стану спорить с вами, мама, о содержании письма панны Обринской и не буду его ни оправдывать, ни тем более защищать. Скажу лишь одно: писала его невинная, талантливая девушка с душой, переполненной мечтами, каких нечасто встретишь. Девушка, в которой живёт неугасимая жажда умственного труда и вообще деятельности и которая готовится к жизни способами, доступными лишь в её окружении и мире. Насколько я её понимаю, жизнь и мир для этой девушки — словно великий храм, к входу в который нужно готовиться будто дважды: раз для требований самого простого материального бытия — существования, а другой раз — для какого-то иного мира, который она ставит выше и для которого нужно усовершенствоваться больше. Что её встретит в этих двойных мирах, она не знает. И идёт в них с душой, полной иллюзий и надежд, словно с белыми лилиями: в один — сознательно, в другой — с закрытыми глазами. Перед чем остановится, какие плоды соберёт, какое разовьёт дело, это скрыто в тайне времени, и никто из нас этого не знает. А что до меня, мама, то я даже не скажу, женюсь ли на ней, да и вообще женюсь ли когда-либо, потому что этого совсем не имею теперь в виду. Передо мной ещё такая масса труда, что надолго мне придётся отложить свои сокровенные желания. И чтобы вы окончательно не тревожились ни за меня, ни за моё счастье, скажу вам, что девушка, которой вы так чрезмерно занимаетесь, тратя силы на её осуждение и обсуждение, уступает нам всем дорогу и уезжает на неопределённое время в чужие края.
— Правда, Богдан? — воскликнула Дора, и в её голосе я уловил неприкрытое удовлетворение.
— Да, Дора.
— Куда и с какой целью? — допытывалась она дальше, словно чувствуя согласие в этом вопросе с матерью, которая после моего объяснения сидела молча и ни одним вопросом о девушке не желала "унижаться".
— Куда — не знаю. Но что касается цели, то едет в качестве воспитательницы в хороший и, как я мог догадаться, зажиточный дом.
С противоположного конца стола раздался сдержанный смех матери, а Дора, подняв высоко брови, спросила, протянув голос:
— И это-то всё, Богдан?
— Для такой молодой девушки, которую из дома выталкивает не материальная нужда, а одна лишь внутренняя сила, — всё. Разве ты могла бы на большее решиться?
— Упаси меня Господь, чтобы я бралась за такую задачу, исход которой неизбежно: старая дева, — ответила она и пожала плечами, словно её коснулся холод.
— Вот видишь, — сказал я и начал как можно спокойнее крутить папиросу.
— Когда она уезжает? Не могу ли я там ещё побывать?
— Не знаю. А что до отъезда, то останется, кажется, до рождественских праздников. Впрочем, разузнай. Я... вряд ли там ещё появлюсь.
— Значит, вы уже попрощались? — спросила девушка и пронзила меня глазами от любопытства.
— На этот раз — да.
Я докурил свою папиросу и молча вышел в сад.
На улице поднялся ветер.
Луна стояла яркая и полная, в саду было светло, как днём, лишь опавшие листья отзывались под ногами, а верхушки деревьев легко колыхались...
Я подошёл, словно влекомый тайной силой, к белому забору и на минуту застыл, вглядываясь в сад Обринских и в освещённые окна их дома. Что происходило за теми окнами? Что происходило в душе девушки?..
Ничего мне не ответило...
Деревья колыхались, и там, за ярко освещёнными окнами, мелькнула раз силуэт госпожи Обринской, — и больше ничего. Одно окно в другой комнате было открыто. В нём никого не было видно, только свет лился наружу. Я смотрел, словно загипнотизированный, — и ждал. Шум деревьев, кругом тишина, небо усеяно звёздами, в сердце грусть, и я — один... Вдруг детское пение... голос Нестора в сопровождении нежного аккомпанемента фортепиано, а затем этот лёгкий голос, одной строфой старой красивой песни ласкающий... обнимающий...
Эхо далеко в горы улетало,
Ведь у костров поганцы песни вели.
Но кто расскажет, какие слёзы лили
Взятые в плен христиане-невольники?!..
Но кто расскажет —
(тут присоединился голос Мани)
какие слёзы лили
Взятые в плен христиане-невольники...
Я отвернулся.
Эти два голоса — мягкие и непобедимые силой своей невинности — слились в один... и — гнали меня прочь...
Сдвинув шляпу на глаза, я пересёк сад, подозвал свою большую собаку и направился в ту сторону ночи, откуда должен был вернуться отец-мужик.
* * *
Две недели назад у меня ещё был отец, а теперь его уже нет. Внезапная и стремительная смерть, как молния, свалила его наземь, и он уже больше не поднялся. Страшной была та минута, когда я всё осознал. Страшной, незабываемой. Во-первых, я потерял своего самого искреннего друга, а во-вторых, впервые увидел свою мать в сокрушительном горе. Казалось, ничто тяжёлое не могло поразить этого сильного "мужика". Никогда. Соответственно её требованиям к нему при жизни, он должен был даже из самых объятий смерти собственной силой спастись. А когда вместо этого он перед её и моими глазами рухнул без слова, как дуб-великан, качнувшись лишь несколько раз, — её скорбь и отчаяние были неописуемы. Будто впервые за почти двадцать с лишним лет совместной жизни её потрясла мысль, что она владела им, и что, может быть... не всегда была для него такой, какой должна была быть...
Бросаясь мне время от времени на грудь с рыданиями, она в этом страшном горе всхлипывала, что он никогда уже не будет её, и даже если бы она своей кровью хотела его оживить, он к ней не вернётся. А когда мы вернулись с его похорон и она впервые переступила порог его опустевшей комнаты, она судорожно обняла меня за шею и, предаваясь полному горькому плачу, умоляла, чтобы я никогда её не покидал, чтобы поклялся об этом здесь, в его комнате, где ещё витал его дух и был свидетелем её просьбы, — "никогда!" — ведь я один у неё на свете после него — её!
Я понял её душу, взволнованную скорбью и угрызениями совести, и успокоил, клянясь никогда её не оставлять...
И теперь мы одни. Ходим, молчим, работаем и будто этим молчанием оберегаем между собой его дух, который, как нам казалось, от громких слов и разговоров мог бы от нас уйти навсегда.
Время от времени мать молча утирает слёзы, вместе с Дорой раздаёт щедрые милостыни за его "душу". А моя душа словно закрылась для всего внешнего и ищет чего-то в прошлом, где он жил ещё ясный и здоровый, баловал единственного сына по широкой своей натуре, как бы бессознательно готовя то время в памяти любимого сына на будущее, когда уже не сможет согревать его живым чувством.
И она приходила к нему.
Ранним утром, в тот день, когда его должны были вынести и когда почти никого возле него не было, она вошла одна лёгкой, едва слышной поступью и подошла к нему.
— Отец мой!.. — прошептала она и на минуту склонила голову на его грудь... Затем неожиданно, увидев меня, стоявшего за высокими цветами олеандров, окружавшими его, она, словно извиняясь за то, что "осмелилась", сказала сдавленным голосом, что пришла, потому что он был добр. И, молча пожав мне руку и положив веточку зелёной ели (его любимого дерева) покорно к его ногам, низко поклонилась перед ним и вышла из комнаты, словно её и не было...
* * *
Непогода, осенние дожди со снегом, мрачное низкое небо, бегущие с ветром вдаль над вершинами гор тучи.