Болезненные воспоминания об отце, гложущая тоска в сердце, расстроенность матери — так в доме. Вне дома — лавина служебной работы, национально-обязательные неприятности и недовольство как обществом, так и собой.
* * *
Несколько дней в горах под дождём и снегопадом по служебным делам. Тут и там разговоры с гуцулами, восхищение отдельными из них и осенним пейзажем, физическая усталость — и возвращение домой. Дома вместе с приветствием сразу новые неприятности. Обнаруженные матерью какие-то отцовские долги, новый взрыв огорчения против его памяти, её настроение — mol [26], а у меня последствия поездки по комиссиям — простуда и болезнь.
* * *
(Середина декабря).
Зима и белизна.
Я выздоравливающий и ещё не выхожу из дому. Вокруг меня что-то вроде скуки, а на душе двойственно: то грусть, то вдруг радость. Грустно и временами светло. Гляжу тоскливо в окно, сквозь сады — к ней. Не вижу. Не видел уже давно. Теперь она живёт во мне какой-то мечтой, от которой грудь распирает тоска; мечтой, которой я не в силах достичь, но которая дорога, чтобы с ней расстаться. Смотрю в окно и не могу оторваться от того, что вижу, хотя картина обычная, спокойная, тихая. Снег падает густо, крупными хлопьями, чуть косо, но без устали. В этом падении есть и усталость — красивая, словно примирённая. Так я гляжу долго, пока не приходит мысль, что, может, и она в эту минуту смотрит в окно? Между нами деревья сада, покрытые белоснежным пухом, а воздух там, снаружи, чист и полон живительной силы. Как он лёгок, свеж, очищает землю и всё, что на ней, а снег ложится на всё мягко, белым пухом, бесшумно, почти не касаясь. Ты, девушка, там за садами, с молодыми глазами, чувствуешь ли, что я ношу в груди? Глубокую, непреклонную тоску, что не хочет утихнуть, не хочет меняться, как и ты, которую я люблю. Горы с лесами, кажется, совсем недалеко, полны какой-то белой красоты, к которой протянул бы руки — и слился с ней. Что-то в груди смеётся и плачет. Что со мной? Я истерик? Поэт? Болен? Не знаю... Я мужчина, сильный, большой мужик даже... а всё же...
Хлопья снега сползают, падают и нарастают повсюду, где ложатся, толстой слоем. Где-то по дороге промчались сани, их звонкие колокольчики донеслись и до меня, пробежали своим звуком через душу, приветствовали и смолкли.
Я ложусь на софу, закрываю глаза, будто для сна, но не сплю. Я отдаюсь одним мечтам.
Между прочим: велел бы запрячь коней, заехал бы за ней, укутал потеплее, посадил рядом, как это делают с малютками, — и вперёд! Белые снежинки били бы нам в лицо, а она смеялась бы. Где-то кто-то гнался бы за нами, чтобы перегнать, а я не уступал бы. С ней так хорошо ехать. Кони летят, колокольчики звенят на их спинах... А вокруг зима молчит, белеет...
В дверь кто-то несмело постучал, и когда я позвал войти, они медленно отворились, и вошёл, почти весь укутанный снегом, маленький Нестор.
Вошёл, словно ангел, в мою тихую комнату, внося с собой широкий поток чистого свежего воздуха с улицы, и — остановился. С её устами, с её чертами лица, а со своими милыми умными глазами. Пришёл (снизошёл!) посоветоваться по одной математической задаче, которую не мог решить, как ни старался. Слушая его и снимая с него верхнюю зимнюю одежду и шапку, я говорил себе: "Не она ли пришла ко мне в нём?" Да. В нём была она. Нерешительная, замкнутая, с непорочными устами — и говорила (как часто прежде) о разных мелочах. Сначала о математической задаче... а потом и о другом. О том, например, как красиво на улице, как лепили снеговика. Как в огороде скакали снежно-белые кролики с красными глазками к протянутым к ним кормящим рукам... а затем как она приказала оседлать своего коня и поехала верхом прямо в лицо зиме с белыми снежинками, что падали и падали с неба и не хотели таять. В конце удивилась, что я болен, что не выходил чуть ли не третью неделю из дома и не знал, что она ровно через месяц уезжает...
— Твоя сестра знает, что ты ко мне зашёл? — спросил я, с интересом просматривая его записи.
— Сестры нет дома. Никто не знает, — ответил он и замкнулся.
— А в свой дневник много записываешь? — спрашивал я дальше.
— Нет. Может, на рождественские праздники буду, — потом, молча собрав свои книги и поспешно одевшись, словно собираясь ещё поблагодарить меня, лишь улыбнулся, одарил меня блестящими благодарными глазами, поклонился и вышел.
Ушёл, а с ним — ушла и она. Он как будто несознательно ткет между нами невинной рукой паутинку, и нам нужно очень бережно обращаться с ней, чтобы она не порвалась между нами.
* * *
(После рождественских праздников).
Комитет, составленный из лучших членов нашего общества, устраивает прощальную поездку на санях в честь Доры, которая (ещё неофициально) обручена с господином К., и вскоре окончательно уезжает домой.
Проект поездки следующий: едем на санях к управителю лесов, господину С., на чай, а оттуда вечером, при лунном свете (теперь — полнолуние) дорогой, ведущей через величавый лес, обратно. А так как теперь вся древесина стоит в инее (чего как раз и ждали), предвещается чудесная езда лесом при лунном сиянии!
* * *
Я взволнован и охвачен воспоминанием о поездке, хотя, может быть, и вовсе не приму в ней участия. Во-первых, едва ли в это время смогу выкроить час, а во-вторых, не знаю наверняка, будет ли там она, и вообще увижусь ли я с ней. Посмотрим...
* * *
(После всего).
День был мягкий, тихий, хоть младенца выноси. Всё общество уехало вперёд, а я отправился только вернувшись из учреждения, едва ли не на два часа позже. Я ехал один, быстро, не задерживаясь нигде ни на минуту, и приехал как раз тогда, когда собравшиеся гости заканчивали чай.
При моём появлении в комнате поднялся весёлый шум приветствий, и как хозяева, милые радушные люди, так и другие знакомые окружили меня с вопросами, почему я опоздал. Приветствуясь с одними и отвечая другим, мои глаза скользили по всей комнате, которая, хоть и была просторна, но теперь полна гостей, почти тесна, и искали Маню.
Она была.
Стояла, прислонившись к какому-то столу, и разговаривала с сыном хозяев. Увидев меня, или скорее встретившись с моим взглядом, её глаза как будто расширились, словно не веря себе, радостно блеснули — и спрятались. Пробираясь сквозь весёлую толпу, я уже издали обратился к ней:
— Вот там вижу свою соседку, панну Обринскую, с которой ещё не успел поздороваться! — крикнул я, одновременно извиняясь перед хозяйкой, которая так хотела видеть меня рядом с собой за чаем, к которому только что собиралась перед моим приходом и только теперь дождалась "прекрасного партнёра".
Через несколько минут я уже стоял перед молодой девушкой. Она казалась серьёзно настроенной, прятала полный взгляд от меня, но подала руку.
— Вы верхом? — спросил я, и мой взгляд скользнул по её стройной фигуре в чёрной амазонке и такой же окантованной мехом шапочке, лежавшей на столе рядом с ней.
— Да, — ответила она.
— О, панна Обринская очень ловкая наездница, — крикнул мне из толпы господин К. — Её конь, кажется, потерял подкову, поскользнулся и упал, но она, к счастью, не пострадала. Нас немало напугало это неожиданное представление [27], а сама она удержала коня и поехала дальше, даже не поблагодарив нас за наше благородное предложение сесть к нам в удобные сани и доехать спокойно, как господь велел, до конца пути.
Почти всё общество рассмеялось словам молодого человека, сказанным с искренним юмором, а она молчала, нахмурив брови, словно от физической боли.
— Это правда, панна Маня? — спросил я её вполголоса.
— Правда, но это пустяк.
— И вы действительно не ушиблись? — допытывался я.
— О, напрасно вы расспрашиваете! — вмешалась тут Дора звонким голосом. — Панну Обринскую спрашивали об этом, кажется, все мы здесь, но никто не добился правды, хотя я уверена, что всё прошло не так гладко, как она нас уверяла. Конь плохо упал. Не так ли, Маня? — спросила она с резкой настойчивостью. — Признайся, что ты сильно ударилась в ногу и, наверное, едва доехала сюда.
Девушка не ответила сразу, но из-под её опущенных ресниц сверкнул взгляд столь неописуемой печали, что я удивился.
— Ты слышишь, Дора, — сказала девушка, — что я не то что не приняла предложения господина К. и твоего ехать с вами "удобно и тепло", но даже "не поблагодарила" за вашу любезную заботу. Как видишь, я цела и совершенно невредима. А пан Олесь может быть также спокоен. Его соседка — (при этих словах по её губам мелькнула нежная и только мне понятная горькая улыбка) — вынослива, и её не так легко выбросить из седла, каким бы опасным оно ни казалось.
Услышав всё это, я почти был уверен, что девушка действительно пострадала, и только какой-то тайный упрямый стыд и гордость не позволяли ей признаться в этом публично, а уж меньше всего — Доре, которую она по каким-то причинам считала своей соперницей. Всё время я не спускал её с глаз, и как бы она ни старалась казаться оживлённой, я чувствовал, что ей недобро.
Несколько раз я пытался подойти к ней, но она, будто почувствовав мой замысел инстинктом, отворачивалась и заводила разговор с кем-то другим — не давая себя поймать. Лишь однажды, когда кто-то из присутствующих заговорил о моей недавней болезни, и она случайно оказалась поблизости, она быстро повернула голову и внимательно слушала мои объяснения.
Через некоторое время, это было около шести вечера, гости начали собираться в обратный путь.
Каждый из гостей, попрощавшись с хозяевами, садился по прежнему порядку и договорённости в свои сани и, тщательно укутываясь и прикрываясь шубами, весело выезжал со двора.
Я ждал до конца, желая выехать последним. Во-первых, чтобы мой конь остыл и как следует отдохнул, а во-вторых, чтобы видеть, что предпримет Маня. Дора, а ещё больше господин К., взяли сегодня на себя обязанность опекать красивую девушку, хотя ею интересовались и другие дамы и господа из общества, более близкие знакомые её родных, чем эти двое. Однако она всем одинаково благодарила, хлопотала вокруг своего коня вместе с кучером хозяев — сама.
Осталось всего три экипажа, и наконец один из парней запряг моего красивого гуцула в маленькие сани. В эту минуту я увидел, как Маня села на коня и уже взяла поводья. Первые из трёх саней тронулись вперёд, затем вторые, потом третьи, а она, будто только этого и ждала, подняла шпицруту, чтобы стегнуть гнедого и присоединиться к ним. Сани выезжали медленно, одна за другой, а я, быстро подойдя к ней, остановил её коня и сказал:
— Спешитесь, панна Маня! Сегодня вы уже не можете возвращаться верхом.