Я поделю свою жизнь на науку, работу и музыку. И чувствую, что то, что решу, выполню.
Так и в том же духе мы ещё разговаривали, а полчаса спустя он попрощался. На прощанье я попросил его, если будет возможно, зайти ко мне ещё раз на короткое время перед моим отъездом.
Он немного помедлил, прежде чем обещать свой неопределённый приход. А после его ухода я пожалел о своих словах. Зачем я просил его прийти ещё? Не поддался ли я тайному голосу сердца — услышать снова что-нибудь о ней, которая когда-то ответила мне на мой вопрос, с чем оставляет меня на будущее: «Вы не знаете?..»
В самом деле. Ведь я и сам знал. Знал несгибаемую волю своей деспотичной матери, знал и мечты о занятиях и самостоятельности — и мог с этим начинать, что хотел...
Но Нестор, может быть, и не придёт. В нём самом чувствовалось столько сдержанности и того, что она справедливо называла «самотой и странностью», что я был почти уверен: он не придёт, и успокоился.
И он не приходил.
Сам я всем сердцем привязался к этому юноше, в котором чувствовал какую-то будущую серьёзную силу, ощущал чистоту и непорочность его души, хоть он был ещё молод, но характером уже почти сформировавшийся. Он начинал воплощать то, что когда-то предвещал маленький Нестор своим поведением и чувствами. Я полюбил его, как юноша любит молодую девушку.
А она?.. Что стало с ней? Судьба её уже решена?
Он, Нестор, пройдя школы, словно чистилище, стал каким-то зрелым. А она? Какие у неё достижения за все те годы, что мы не виделись? Ах! Хотелось бы мне встать перед ней и померяться с ней в чём-нибудь. Хотелось бы! Но они оба невольно любовью своей связались против меня. Связались неразрывно...
* * *
С тех пор прошло три года, а полгода как я живу уже в столице чиновником хорошего ранга — откуда, вероятно, уже не двинусь.
Об Обринских, как и прежде, не слышу ничего особенного, хотя как-то встретил Василька — стройного элегантного офицера, а несколько раз и его младшего брата, Нестора. Последнего я издалека узнавал сразу. Высокий и тонкий, шёл прямо, с чуть приподнятой головой и слегка прищуренными глазами, как это бывает иногда у близоруких. Был ли он уже близорук? Не знал; но слышал, что он с необычайной серьёзностью отдаётся своим занятиям. Проходя мимо и узнавая меня, он как будто возвращался мыслями из иного мира и улыбался. О, какая милая была та улыбка для тех, кто знал его ближе. Сколько тепла скрывалось в ней. Сколько искренней скромной вежливости! Однако только на недолгие минуты он останавливался на разговор, в котором отвечал на мои вопросы или задавал их сам, и то лишь относительно моего или моей матери положения. Затем быстро уходил, оставляя мне в памяти светлый образ своего красивого белого лба, глаз и улыбки своей чистой души.
* * *
(Почти год спустя).
Нестор уже сдал государственные [31] экзамены и был начинающим чиновником, когда однажды постучал в мою дверь. Через несколько дней должна была состояться его торжественная промоция, и он был бы рад видеть среди приглашённых гостей и меня. К великому моему сожалению, я должен был поблагодарить его за приглашение: служебные обязанности не позволяли именно в тот день отлучиться из ведомства, как бы охотно я ни исполнил его просьбу. Он выглядел довольным и уверял меня, что не будет для него более счастливой минуты, чем та, когда его пожилая идеальная мать и его сёстры будут присутствовать на этой церемонии, особенно — мать.
— А теперь что? — спросил я его, как когда-то, когда узнал, что он уже окончил низшие школы. — Совершите какое-нибудь путешествие?
Он покачал головой.
— Борюсь с собой. Маня и мать уговаривают поехать с ними в горы, в наши прежние места, чтобы, как они говорят, я немного отдохнул от учёбы, а я ещё не решил. Будучи в разгаре умственной работы, я предпочёл бы остаться дома и приняться за дальнейший труд. У меня, кроме обязательной серьёзной науки, которая ещё не один год поглотит мою свободу и волю, есть ещё много другого дела, не считая службы и дорогого мне инструмента. Но, впрочем, — добавил он и как-то ласково улыбнулся, словно улыбнулся своей душе тайком, в которой покоилась известная лишь ему тайна, — пока не знаю. С тех пор как мы уехали из гор, я бывал там лишь однажды летом, и то ненадолго, хотя не раз здесь, в городе, хотелось броситься в траву под ели, растянуться и глядеть, отдыхая, за облаками на синем небе.
Мать, — говорил он между прочим в ответ на мой вопрос о её здоровье, — иногда слабела, а Маня уже полгода как дома. И так они живут. Тихой, почти однообразной жизнью, разве что иногда сходят в театр или на большие концерты. Знакомых у них немного, потому что Маня преподаёт понемногу, как и он, даёт тут и там уроки игры на фортепиано и чаще всего навещает своих прежних благодетелей, семью Мариянов, которые с тех пор, как госпожа Мариян перенесла тяжёлую болезнь, а господин Мариян вышел на пенсию, переехали с единственной дочерью тоже в столицу.
— Значит, ваша сестра так и не решилась выйти замуж? — спросил я.
— Напротив, была обручена.
— Правда? — удивился я, почему-то неприятно поражённый, будто стыдясь, что сам остался без пары.
— Да. Но через четыре недели разорвала помолвку, объяснив свой поступок тем, что не может выйти за жениха. Время от времени (уверяла) её охватывало такое отталкивающее чувство при мысли о замужестве, что она не могла сдержать слова, хотя видела, что человек, за которого должна была выйти, был добрый, честный и т. п., и вернула ему точно через четыре недели кольцо, простившись с ним наилучшим образом. Услышав это, я в душе как будто обрадовался. Но если читатель думает, что это была радость из-за того, что она, моя бывшая любовь, разорвала помолвку, чтобы быть свободной и доступной мне, — он ошибается. Во мне всколыхнулась радость когда-то отвергнутого поклонника, который знал, что перед ним стоит женский мир, ожидающий его выбора, а который её теперь… не хочет. И теперь она осталась — незамужней…
— Как поживает ваша сестра? — невольно вырвалось у меня. (Ей теперь должно было быть около двадцати семи лет!)
— О, прекрасно! Впрочем, не знаю, какой бы она показалась вам. Для меня Маня всегда очень хороша, — и, сказав это, он снова улыбнулся своей молодой улыбкой. — Когда-нибудь, может, и встретите её, — добавил безразлично. И при этих словах он привычно, всё ещё слегка загорелыми руками, откинул волосы со светлого лба, не пригласив своего бывшего «товарища» ни словом заглянуть в их скромный, но, как я понял из его слов, проникнутый интеллигентным духом дом, что меня задело.
— Живёте далеко? — спросил я безразлично.
— О, нет, — ответил он и назвал улицу, которая, хотя и не была особенно далека от той, где я жил с матерью, но относилась к боковым и тянулась почти среди садов зажиточных жителей и напоминала своей тишиной уголок провинции.
— Там вам хорошо? — добавил я с тайным намерением при первой же удобной возможности пройтись по тихой улице и взглянуть на дом, где они живут.
— Хорошо и спокойно, — ответил он, — я очень рад, что получил это жильё. Матери там хороший воздух; Маню не тревожит шум экипажей, когда она играет, а я, как уверяет меня мой хозяин-немец, стал своим до поздней ночи освещённым окном светящей башней для всей округи.
— А… вы работаете и ночами? — спросил я.
— Да, — ответил задумчиво. — Днём некогда. Служба отнимает большую часть дня. Ночью могу глубже заниматься наукой, музыкой и письмом, и с этим мне приходится мириться, пока не закончу и не выйду на путь свободы, чтобы затем, помимо служебных обязанностей, посвятить себя или исключительно работе для нашего общества, или дорогой мне музыке.
— Может, что-то пишете? — спросил я. — Какой-нибудь серьёзный труд?
— О, пока ещё нет. Подобное пока лишь бродит в глубине души. То, что я пишу, — всё для наших крестьян, которые, зайдя в наше учреждение и оказавшись перед чиновником-русином, сразу излагают ему свои жалобы и желания, просят совета и помощи. Так что я делаю для них, что могу… помогаю в том или ином деле. Это моя тайна, о которой я до сих пор никому не говорил, чтобы не портить себе радости. А так как мне не хватает дневного времени на всю работу, я сижу ночами; из-за этого мой хозяин прозвал меня Leucht-turm [32]; да и его пожилая жена, привыкшая к тому, что в моей комнате допоздна горит свет, однажды уверяла меня, что засыпает спокойно лишь тогда, когда, обойдя прежде своё хозяйство, видит меня склонившимся над книгами, то есть видит моё окно освещённым, и тогда говорит: «Wenn, auch alles schlaft, unser Leuchtturm wacht» [33]. Вечерами мы с Маней даём концерты: она на фортепиано, я на виолончели [34]. И эти минуты — наша самая дорогая награда за дневные труды; тем временем наша добрая мать сидит в своём старинном кресле, вяжет чулок и, прислушиваясь, вспоминает наши детские проделки, потом рассказывает нам о них, а если нет — хлопочет у самовара, готовит нам чай… Но… — закончил он, словно опомнившись и возвращаясь к прежней теме, — этим летом, возможно, вырвусь на несколько недель и поеду с матерью и Манею в горы, чтобы послушать шум елей и взглянуть на тот дом и сад, где я когда-то… начал думать и пережил свою лучшую, ещё детскую пору.
— Поезжайте, — поощрил я его. — Там всё найдёте почти по-старому, с малыми лишь изменениями. Ваше прежнее жильё новый владелец расширил и сдаёт летним гостям. В наш дом, как знаете, переселилась моя тётка-вдова, и когда нас с матерью летом нет в К., она сдаёт также нашим постояльцам комнаты, предназначенные для нас. Если хотите, — добавил я, — то можете, если решите поехать в горы, заказать у неё те комнаты, которые я иногда занимаю во время летнего отпуска с матерью. Там вам будет удобно и вы будете близко от вашей прежней резиденции, потому что летом я уезжаю с матерью на море и… в горах меня не будет.
Он поблагодарил.
— И Мане, и матери будет приятно пожить в знакомой местности, — сказал он со своей сдержанностью, записывая данную мною адресу моей тётки. Затем, поговорив ещё немного на тему нашей несчастной национальной борьбы, он попрощался и ушёл.
* * *
(Позднее, спустя долгое время).
Целую неделю шли дожди. А сегодня… сам не понимаю, как так вышло, что, возвращаясь довольно поздно вечером из нашего казино, я решил ещё прогуляться.