Смеркалось, как и ныне. Он сидел, наклонившись вперёд, опершись головой на руки, и прислушивался. Неподалёку от него сидела она. Посреди игры он вдруг встал и подошёл к ней. Какая одинокая, незабываемая минута! В каком неописуемом волнении он тогда находился — обычно спокойный, гордый! Его признание тогда было лишь отголоском этой музыки — сдержанной страсти. А она? Самые нежные нервы дрожали, трепетали в ней. Ведь оба носили в сердце любовь, однако оба были горды, чувствительны, и ни один не хотел признаться другому, пока наконец он не начал первым...
То было не какое-то упоение, что их охватило. Это была сила глубокая, могучая, поднимающая, которая не знает никаких преград, ничего не боится, которая, прокладывая себе путь, увлекает всё за собой, нередко разрушает то, что законы, обычаи и время с трудом создавали...
Правда, музыка разжигает боль в человеческой груди до безумия. Музыка теперь увлекла в свои объятья и молодую девушку. Она начала нервно смеяться, тихо, тихо, и так сердечно, что вся её гибкая фигура дрожала. Вскрик вырывался у неё из уст, однако она сильнее прижала руки к лицу, стиснула зубы, хотела быть спокойной... О, боже, спокойной!.. Ведь не за этим пришла она сюда, не это гнало её в бурную ночь, не этого она желала, желала!.. Гордая, неукрощённая страсть!! Кто её не знает!..
Немного спустя её утомлённая голова уже покоилась неподвижно на спинке кресла, и только рука закрывала глаза...
Позднее, когда старая дама перестала играть и вошла со светом в комнату, она застала молодую подругу необычайно усталой. Её не удивило присутствие Елены; ведь это уже вошло у той в привычку приходить незаметно и неожиданно, а часто через несколько минут возвращаться обратно. С тех пор как умер Лиевич, Елена стала такой непоседливой...
— Всё ещё идёт дождь, Маргарета, — сказала Елена между прочим и прижала лоб к стеклу. При этом она вглядывалась в ночную темноту, словно хотела непременно что-то там разглядеть. Но вместо того дождь громко стучал в окна, а за углом дома свистел и выл ветер, будто желал силой сорвать старую избушку. Только старые ели шумели перед ней умиротворяюще и охотно склонялись за ветром.
— Неужели ты снова хочешь уходить? — с тревогой и вместе ласково спросила вдова. — И в такую непогоду? Выкинь это из головы, я тебя не пущу.
— Нет, Маргарета, я ещё останусь. Я принесла вам ноты, как вы сегодня желали, а потом хотела кое-что рассказать, кое-что написать...
— Письмо?
— Письмо.
Тут она рассказала старой женщине всё, что пережила в последнее время, от сцены с доктором до бурного разговора с отцом.
— И что же ты намерена делать, Елена? В воскресенье он наверняка появится. Ждал, как мне кажется, только приезда своей матери, которую теперь хочет взять к себе.
— Хочу сказать ему правду. Скажу, что знаю о его намерении относительно меня; но прежде чем он решительно приступит к делу, он должен узнать одно: что девушка, которую он собирается взять в жёны на всю жизнь и на которую с уверенностью надеется, что она станет "душой" его дома, никогда его не любила. Что если бы я и захотела выйти за него, то лишь из той причины, чтобы родителям, одной незамужней сестре и себе самой обеспечить какое-нибудь пристанище. Но это не то условие, при котором я решилась бы выйти за него. Я хочу лишь избавить его от неприятного, а местами и унизительного момента, а вместе с тем хочу и очистить себя от упрёка, будто страдаю гордыней и причудами. За него не выйду. Никогда не могла бы этого сделать; просто не могу связывать себя пожизненной ложью...
— Это у тебя, Елена, действительно не...
— Шутка? Нет, Маргарета, правда.
Вдова помолчала минутку.
— У каждого есть свои взгляды на такие вещи, — заговорила она наконец, — но, как говорят: "и мудрому человеку не зазорно послушать совета..."
— Для меня нет совета, Маргарета, — тихо ответила Елена. — "На милование нет силования", так же и на уважение; а выработанные взгляды на жизнь, которые тесно связаны с нашей совестью, тоже не снимаются, как платье.
— Этого я и не хочу сказать. Я только хотела спросить, что ты, собственно, думаешь делать с собой, если не хочешь выйти замуж?
— Намерена жить по своей натуре и по правде.
— По правде! — грустно улыбнулась старушка. — Не знаю, что ты, собственно, под этим разумеешь. Но, всё взвесив, что у тебя, собственно, против К...го? Что теперь ты не можешь его любить, понимаю очень хорошо. Что, насколько я тебя знаю, может, вообще не будешь его любить, знаю даже слишком хорошо. Думаю, однако, что человеческая натура достаточно известна, чтобы на неё и на будущее полагаться: например, что привыкнешь к нему. Он добрый человек, это каждый знает. Он до сих пор искренне помогал матери, а теперь даже берёт её к себе. Это сегодня делает не каждый.
— Действительно! — перебила её Елена, горько улыбнувшись. — Редкая великодушие! Всем известно, что пока он учился, она, вдова, горько зарабатывала гроши, чтобы содержать его в университете. То, что он теперь, когда она перестала быть производительной силой, не выгоняет её из дома, уже поражает свет!
— Ох, Леночка! Горечь делает тебя несправедливой. Он, например, не играет в карты, не пьёт, а это, знаешь, немало значит.
— Нет, зато он человек холодный, расчётливый, который хочет только наслаждаться, для которого его "я" составляет единственный мир. "Наслаждаться, ведь живут только раз" — это его принцип, которого он строго держится. "Однако при этом и другим дать жить" — это не его принцип, Маргарета. Примирись с этим. Это эгоист и гордый человек, который, как хвастался однажды перед Стефаном, ничему на свете не удивляется, который всего уже испробовал, всего отведал, которого никакая женщина не в силах удержать долго, потому что, мол, знает наперёд про каждую, что достаточно протянуть палец — и имел бы их сразу десяток. Его, например, важные социальные вопросы жизни ничуть не волнуют, ведь, мол, для этого есть достаточно студентов, филистеров и прочих безумцев. Для него его служба — лишь дойная корова; а обо мне он однажды сказал Стефану: "Думаете, что она хоть на крупицу лучше других? У неё, как и у всех женщин, последняя философия: "отдаться". Я их знаю. Если бы мне действительно захотелось её, и она уже была бы моей, тогда и оставила бы все свои идеи, с помощью которых теперь так интересно играет роль в родном гнезде. Впрочем, и не смела бы вводить их в мой дом. А для тонкой кухни, которую я люблю, она и вовсе не подошла бы". Что мне с такого мужчины, Маргарета, без любви? И чем была бы я для него? Ничем иным, как ключницей его дома... а там... — тут она прервалась.
Со страхом подняла старушка глаза на молодую девушку. Такой беседы она ещё не слышала от неё; так строго, без оглядки она никогда не говорила. В какие мысли уносилась она при своих способностях! А свои идеи умела так удачно облекать в слова, что иной раз можно было подумать, что это действительно так, а не иначе. Однако она любила эту девушку, как родную дочь, и считала, что та ни за что на свете не должна дальше ступать этой тернистой и опасной дорогой.
— Слушая твою беседу, Елена, — заговорила она серьёзно, — можно утратить веру в добрые качества мужчин. Но я спрошу тебя, имею на это право. Разве Стефан был без недостатков?
— Стефан? Нет, — ответила спустя немного Елена, и её большие глаза глубоко засияли. — Он тоже имел свои недостатки. Был скучным педантом, был ревнив, был вспыльчив и имел ещё наследственный порок, от которого, узнав, я от горя и отчаяния чуть не сошла с ума. Это была тайна: его отец спился и умер от этого, а он, Маргарета, хоть и не пил запойно, но пил охотно. Вы понимаете, что значило для меня иметь такого мужа (а я с детства брезговала всяким питьём), в котором эта губительная страсть могла вспыхнуть в любую минуту? Однако мы любили друг друга, и, веря в нашу любовь, думали это несчастье победить. "Только с твоей помощью, — говорил он обычно, — смогу я эту несчастную болезнь задушить, а с другой женщиной... никогда". И я верила, что мне удастся его спасти, при этом, может быть, немало натерпелась бы, но что это для меня значило? Я же так любила его, Маргарета! А тут? Что за причина выходить за этого человека? Мы вели бы бесконечную борьбу между собой, которая в конце концов должна была бы выродиться в ненависть. Так, как я его знаю, он никогда не свернул бы с пути, однажды избранного; а я, Маргарета, я не натура, которая могла бы терпеть чужое господство на своей шее.
— Такие мысли, девочка, — ответила старая дама, печально качая головой, — ни к чему не приведут. Если, видишь ли, всё разбирать, всюду заглядывать, то всюду найдёшь изъян. А всё же он вообще подходящая "партия" для тебя, и ты привыкнешь к нему. Привыкает человек, боже мой, ко всему! Тем скорее — к человеку: изо дня в день, из месяца в месяц, а там... о, ты не знаешь, как прекрасно может ещё устроиться твоя жизнь, какие мгновения она ещё для тебя хранит! Или хочешь, может быть, одна, в одиночестве жить, вот, хоть бы так, как и я? — и горькая улыбка скользнула по её сморщенному лицу. — Понимаешь ли ты хоть немного, что значит быть лишней? Или понимаешь ли ты на самом деле, что такое нищета? Недостаток ранит, заботы тяготят, угнетают, делают озлобленной, убивают! А когда старость настанет, силы оставят, Елена? Профессионального образования у тебя нет. Хочешь шить платья для дам? ноты всю жизнь переписывать? Хочешь, Елена?
Молодая девушка молчала, её голова покоилась на сложенных на столе руках; едва виднелось её бледное лицо с опущенными ресницами.
— Хочешь этого, Елена? — повторила она с нажимом. — Нет, не может быть, чтобы ты этого хотела! Ты действительно не можешь ещё иметь настоящего представления о жалком прозябании [23], иначе должна бы приветствовать его, как своего ангела-спасителя!
— Никогда, Маргарета; лучше умереть! — прозвучало тихо.
— Умереть? — посмотрела поверх очков на девушку старая Маргарета. Это был слегка насмешливый и вместе милосердный взгляд, остановившийся на ней. Потом она рассмеялась и, вновь берясь за чулок, продолжала ровным голосом дальше:
— Когда Стефан умер, ты тоже говорила, что тоже должна умереть; а ведь живёшь. Не умирается так легко, Елена; поверь мне. Однажды — это было, когда и мой муж умер (что-то через год после свадьбы); — я тоже думала тогда, как и ты, о смерти. Не знаю, почему я не умерла, как не знаю, зачем живу. Все вдовы и старые девы, Елена, — они ничто. Последние принадлежат ещё к тем несчастным, которые вдобавок и смешны.