Просила лишь, чтобы я об этом никому ничего не упоминал, а с ней самой также больше об этом не говорил. Когда я спросил, почему не говорит об этом со своими, ответила: "Зачем?"
"А так себе, Елена. Geteilter Schmerz ist halber Schmetz" [15].
Она покачала головой.
"Нет, пан доктор; сначала мне самой нужно победить горе; пока оно в груди бушует, никто мне не поможет".
— Она, Эпаминондас, одна из тех, кто справляется сам с собой.
Советник лишь вздохнул.
— Если бы она была парнем! — начал снова доктор, — вышли бы из неё люди. А так женщина... что начнёт женщина с избытком ума при горшках и миске?
— Ох, судьба моя! — простонал советник; — как же ты меня горько посетила, меня и моих невинных детей! Теперь я понимаю, почему она за К. выйти не может.
— Ну, что касается этого вопроса, то попробуем ещё, — ответил доктор. — Против яда употребляют также яд. Как выйдет замуж, так и сотрётся всё горе, все муки. Таких случаев у нас довольно. Она будет сопротивляться, будет возмущаться, будет слезами заливаться... может, даже сильно заливаться: любила его, видишь, немало, тут нечего и сомневаться, однако разве для того должна уже всю жизнь горевать и по нём убиваться? Разве не женятся уже в мире вторично ни вдовцы, ни вдовы?
— Ах, конечно, женятся!
— Ведь человек — только человек! — доказывал доктор. — И чем, собственно, больше? Ничем больше, ни меньше как... животным, и то общественным, разумным животным. Способ питания, борьба за существование, способ размножения — всё то же самое, что у животных. Этого нельзя отрицать, если не хочешь идти прямо против всякого разума. А что есть по правде, то и по разуму. Будем, значит, до тех пор апеллировать к её разуму, пока она квинтэссенции не поймёт. А когда поймёт и выйдет замуж, то победа на нашей стороне. Тут и утихнет всякая боль, появится семья... одно, другое... домашние хлопоты и так далее, и будет ещё мне и тебе благодарна. А для вас, стариков, это было бы то же самое, что Haupttreffer! [16]
— Говори с ней! — умолял советник. — Говори, мой единственный утешитель! Я не в силах. О, боже! За что караешь ты меня так тяжко!
* * *
И доктор действительно говорил с ней. Умел так устроить, что застал её одну дома. Лежала в кресле небрежно одетая и курила. Он долго её не видел, и выражение её лица удивило его. Всё казалось в том лице спокойным. Ни следа какого-либо горя. Казалось бы, вся жизнь в ней замерла, лишь между бровями пряталось что-то... что-то, чего он не понимал, что, однако, казалось ему знакомым. "Безумие" — мелькнуло у него в голове. И с пристальным интересом он снова взглянул на неё и на её чудесные, теперь спокойные глаза.
— Почему вы так странно на меня смотрите, пан доктор? — спросила она, поздоровавшись.
— Вы... вы... курите, Елена? — спросил он смущённо, не дав никакого ответа на её вопрос.
— Ведь видите...
— Но ведь до сих пор вы не могли выносить папиросу в женских устах!
— Да. Однако можно и полюбить то, что прежде ненавиделось. Например, папиросу в женских устах. — И снова замолчала.
Он начал было говорить о нервности, и что ей нужно беречься. Говорил много об обязанностях, которые есть по отношению к себе и к другим; особенно к родителям. Заметил, между прочим, что человек — животное привычки и что есть люди, у которых чувствительность — источник всякой беды...
Она лишь изредка отвечала, и то нехотя, равнодушно. Наконец он начал говорить и о домашних обстоятельствах, затронул поведение брата, расходы отца, его заботы, мучения, его надломленное душевное состояние...
— Не может иначе пожинаться, как сеялось... — бросила она равнодушно. — Родители [17] сами виноваты, что он пропадает. А пропадает он без спасения. Впрочем... я верю и в наследственность заблуждений [18].
— У вас критический ум, Елена, — говорил он с серьёзным видом, — анализирующий, рассудительный дух. Вам я могу открыть нечто важное. Правда, то, что скажу, неутешительно. Des Lebens undemischte Freude ward keinem Irdischen zu teil [19], — процитировал он патетически. — Однако вы сумеете это перенести, даже других научите переносить такие испытания...
Она ничего не отвечала и не спрашивала. Думала лишь, что сильному духом суждено многое выдержать. А он начал говорить. Сначала окольными путями и намёками, а вскоре прямо, без всяких оговорок. В течение одного часа она узнала, что они все разорены, что её отца из-за какой-то суммы, которую он держал у себя в укрытии и которой недоставало, отстранят от службы.
Она не шевельнулась. Побелела лишь, словно стена.
— К этому я была давно готова, пан доктор, — едва прошептала. — Давно; однако что можно против этого сделать?
— Против этого... ничего! Надеемся, что, может, ему, хоть из милости, вторая или и третья часть пенсии достанется. Вы, однако, можете многое сделать!
— Для кого?
— Для ваших родителей, для вашей сестры, а больше всего для себя.
— Правда, не знаю...
— Знаете, Елена, примите К...го. Он вскоре попросит вашей руки...
Сделалось тихо.
— Не могу.
— А почему?
— Потому что, как вы сами сказали, у меня анализирующий и рассудительный дух, критический ум...
— Совсем вас не понимаю; говорите яснее!
— Вижу, что не понимаете меня. Буду, значит, говорить ясно. Не люблю его, и наши взгляды на жизнь расходятся далеко. Я не в силах его и себя обманывать.
— Вы этого и не делаете. Он вас хочет, а вы соглашаетесь на это.
— Не выношу его и сомневаюсь, смогу ли ещё кого-нибудь в жизни полюбить. Это вам известно, пан доктор. А брак без любви — это, по-моему, грязные отношения. А я не хочу в такие вступать.
— Ещё минуту назад вы говорили, Елена, что можно полюбить то, что ненавиделось.
— Да, но папироса — это не человек.
— О, Елена, Елена, — воскликнул он, — во что вы вжились? Куда загоняете себя в своём болезненном, преувеличенном воображении?
Она словно змея свернулась, выпрямилась и так настороженно следила за его словами.
— Подумайте, ради бога, и о своём будущем. Посмотрите на несчастных, горем придавленных родителей. Не отказывайтесь ради какой-то фантазии стать для них опорой. И вы можете когда-нибудь быть матерью!
— Дальше, пан доктор, дальше...
— Я и хочу дальше говорить. Куда, спрашиваю вас, куда денутся ваши родители, если не придут обычные месячные деньги? К старшей сестре? У неё самой уже дети; и, как нам обоим известно, она болезненно скупа. К Ирине? Доходы учителя музыки, хоть и способного и очень интеллигентного, невелики. Кроме того, он болен, а что может с ним со временем случиться, мне слишком хорошо известно, да и вам это не может быть тайной. Что станет с вами, с младшей сестрой? А отцу и матери разве не нужно будет где на старости склонить голову?!
— Разве я в этом виновата, пан доктор?
— Этого я не говорю; однако вы не смеете забывать, что он и ваш отец!
— Он мой отец, а я его дочь…
Старика охватила сильная нетерпеливость.
— Ради бога! — воскликнул он. — Ведь дети имеют какие-то обязанности по отношению к родителям! Это вам, конечно, должно быть известно!! А если всего другого не хотите признавать, то должны признать, что он вас кормил!
Её глаза заблестели.
— Вот мы и дошли до цели... — сказала она с холодной улыбкой, словно с её лица исчезла последняя капля крови. — Кормил меня. Этого я не могу забыть и никогда не забуду, пан доктор, никогда! — сказала торжественно. — Сообразно с моими силами, сообразно с моими способностями, а вернее сообразно с моими знаниями, которыми меня мой отец и нынешний общественный строй одарили, хочу сама зарабатывать себе на кусок хлеба, а заработанным искренне делиться с родными... Однако ради долга против воли связываться с мужчиной, ради долга его и себя обманывать... В чём мне тут видеть святость долга, если сам этот долг станет ложью? Отбросьте вашу мысль, пан доктор! — сказала, глубоко вздохнув и слабо улыбнувшись. — Я не вернусь больше с однажды избранного пути. Видите? — добавила она. — Я действительно одна из тех "рассудительных критических умов", которые ни себя, ни других не жалеют. Я всё анализирую и не имею милосердия ни к себе...
— Ни к вашему отцу?
— Да, пан доктор.
— С сожалением убеждаюсь, Елена, что из вас говорит бесчеловечный эгоизм, некая безумная гордыня. Нет, — говорил он с презрением, — вы действительно не способны к самопожертвованию!
— Называйте это у меня эгоизмом, однако не забывайте, что то, что принуждает меня выходить замуж за К...го, со стороны моих... тоже самолюбие...
— Вы софистка!
— А вы плохой защитник правды, пан доктор...
— Горько будете вы когда-нибудь об этом жалеть! — воскликнул он. — Вы ещё не знаете жизни, однако она сама будет вас бить и сорвёт повязку с ваших ослеплённых глаз! Страшна будет для вас та минута, когда раскаяние и совесть заговорят в вашем сердце!
— Я против всего вооружена! — говорила она с той же слабой улыбкой, а её глаза невольно увлажнились.
— Не против всего, Елена; против безжалостной прозы жизни — нет. Впрочем, уже и более сильные характеры, чем вы, ломались.
— Как вы это понимаете?
— Беда ломает и железо, а вы лишь человек... Она вздрогнула и взглянула на него неистовым взглядом.
— Никогда, пан доктор, — ответила потом со спокойной гордостью. — Именно потому, что я человек.
По его лицу промелькнула какая-то загадочная улыбка. Он поднялся и схватил шляпу.
— Переносите с достоинством наступающий удар! — сказал и подал ей руку на прощание.
— Благодарю вас за ваше сочувствие, пан доктор! — ответила холодно.
* * *
Через две недели после этого разговора советник сильно подвыпивший вернулся домой. Доктор сообщил ему результат своей беседы с Еленой, а вследствие этого и вследствие опустошённых многих бутылок он был в дурном настроении.
Он ссорился с женой, которая делала ему горькие упрёки из-за его несчастной страсти и последствий, которые он теперь на них навлёк. Он отвечал ей грубыми словами, заявляя, что вовсе не намерен поступать так, как вздумается глупым бабам. Он был уже достаточно долго терпеливым: теперь же у него не хватает и этой силы...
— Как можешь такие глупости плести, мужчина! — защищалась советникова. — Кто всегда оставался хозяином своей воли и распоряжался деньгами? Разве я? Слепой я была и неопытной, что не надела тебе сразу поводьев; не оказалась бы я теперь в таком положении, которое доводит меня до отчаяния. Тебе и должна благодарить за то, что ныне люди показывают на меня пальцами; на свои старые годы буду просить кусок хлеба у детей или у заносчивых родных! Однако лучше умру, чем это сбудется!
— Ха-ха-ха! — рассмеялся мужчина вместо всякого ответа.
Советникова встревоженно повернула к нему своё лицо, которое в последнее время сильно похудело.
— Ещё и смеёшься! — спросила она горько-презрительно.
— Ты мне хотела бы поводья надеть? — зло смеялся он.