Приходится стыдиться, что здесь женщины остаются еще так далеко позади других народов; не то что не заботятся сами о том, чтобы добиться себе равноправия с мужчинами, но считают его какой-то причудой. Запершись в четырех стенах, они не утруждают себя даже настолько, чтобы что-нибудь дельное прочесть, чтобы хоть этим путем хоть немного очиститься от устаревших, глупых, попросту смешных предрассудков. А о какой-то основательной образованности, о понимании естествознания и материалистической философии и говорить нечего. Слегка знакомые с отдельными отраслями наук, с отдельными фактами всемирной истории, думают, что действительно достаточно вооружены против требований жизни. И они замышляют с горсткой этого ученого товара, при том жалком положении, которое ныне занимают в обществе, вести борьбу за существование! — Тут он засмеялся. — Просто отчаяние берет, — говорил он однажды, когда Елена с побледневшим лицом и широко раскрытыми глазами прислушивалась к его словам, — когда подумаешь, в каком глубоком сне остаются до сих пор женщины, как мало они заботятся о своей самостоятельности!..
— Они в том не виноваты, Лиевич, — перебивала тогда, защищая, Елена. — Это лишь следствие несчастного воспитания и укоренившегося убеждения, что думать и знать прилично мужчине, а женщине это должно служить украшением!
— Это действительно так, действительно, следствие предрассудков и невежества; однако, если какая женщина поднимется и, искренне взявшись за дело, старается пробудить спящую сестру, почему набрасываются на нее, словно она трогала их раскаленными клещами? Почему, например, осуждают вас, Елена, когда вы высказываете им свои просвещенные, здоровые взгляды? Это именно то, чего я женщинам не могу простить. В остальном же они действительно невиновны. Пока нынешний общественный строй существует, они будут оставаться несовершеннолетними; однако и этот порядок не вечен. Будущее женщины лежит в ее руках. Пусть вооружается каждая по возможности, по обстоятельствам, а оружие их... какое чистое, какое сильное, как стоит за ним потянуться!! Это — знание, Елена!
Так говорил он часто, а порой еще больше. А госпожа советникова знала, что все эти «объясняющие» разговоры относились к ней, потому что она боролась с этой модной, безумной и развращающей болезнью на каждом шагу. Поэтому и ненавидела его всей душой, всеми нервами своего огромного материнского сердца! Для Герман-Евгена-Сидора у него никогда не находилось ни приятного взгляда, ни доброго слова. Он осмеливался принимать позу и манеры наставника, будто она когда-нибудь его об этом просила или ее муж, советник, хоть раз обмолвился словечком!.. Нахал!.. Со своей великанской фигурой, густой русой гривой он казался возницей рядом с нежной грациозной фигуркой Германа-Евгена-Сидора...
Однажды он осмелился даже до такой степени, что отчитывал его грубо, словно читал литанию [7]. Она лишь случайно услышала последние слова этой плебейской проповеди именно тогда, когда входила в маленькие комнаты [8], где жил юноша, но забыть их она никогда не сможет!
— Если бы я имел вас в руках, вы, ничтожный, из глубины души ненавидимый мальчишка, — шипел он, — может быть, мне удалось бы вас еще вытащить из того болота, в которое вы, такие молодые, влезли по уши; а так идете все дальше к погибели! Теперь...
— Вам нечего мне рассказывать, нечего приказывать! — защищался Герман-Евген-Сидор. — Впрочем, сейчас же иду к Елене и расскажу ей, как вежливо умеет говорить апостол женский.
— Бесстыдник! — вскипел молодой человек. — Ну и идите! Она будет радоваться, узнав о подвиге своего брата, который и без того наводит ей бессонные ночи.
С той минуты давала она (советникова) ему при каждом случае понять, что его присутствие ей ненавистно; а он (если ему становилось уж слишком тяжело) бледнел, однако — молчал, чего она никогда не могла понять, и — появлялся снова...
Так вздыхала госпожа советникова не раз из глубины сердца, вспоминая гибельные причуды своих дочерей. Могла, однако, говорить и думать что угодно; могла неустанно напоминать дочерям о границах женского мировоззрения, — все было напрасно. Они упорно оставались при своих затеях и держали головы иначе, чем подобало дочерям ц. к. лесного советника...
* * *
Был поздний ясный вечер, уже после пасхальных праздников. Маленький городок затих, и отчетливо слышался шум горной реки, пересекавшей город. Он лежал в долине, а по обе стороны величаво поднимались горы — Карпаты. Окутанные мглистой синевой вершины, освещенные магическим лунным светом, вызывали чудные, тоскливые чувства в человеческой груди...
Из одного маленького неприметного домика вышли Елена и Лиевич. Она доверчиво оперлась на его плечо, и оба свернули в одну из тихих улиц.
— Какой сегодня чудный вечер, Стефан, — произнесла она тихо, серьезно. — Будто для тебя Бог послал покой, чтобы ты мог полюбоваться им еще в последний раз во всей его тихой красоте!
— С тобой, Елена. Что он мне без тебя? Как я счастлив, что провел с тобой последний вечер. А все же, — добавил он спустя минуту, — смешивается с этим чувством тяжелая грусть, когда подумаю, что уже завтра должен уехать от тебя, и на целых два года!!
Ее охватила легкая дрожь, и она с нервной улыбкой глубже спрятала золотые косы под платок и, прижавшись к нему ближе, молчала...
Он наклонился и заглянул ей в глаза. Она показалась ему бледной.
— Ты ничего не говоришь, Елена? — спросил он тихо.
— Не могу говорить, Стефан... Буду тебе писать.
— Однако я хотел бы, чтобы ты говорила. Хочу слышать твой голос. Хочу слышать его до последней минуты!
— Может, тебе дать клятву вечной любви и верности? — спросила она его с принужденной улыбкой.
— Нет. В клятвы я не верю. Ты это знаешь. Верю лишь в силу любви. А ты ведь меня любишь... ты! — сказал он с радостью, с дрожащим счастьем в голосе. — Скажи! Я хотел бы еще раз это услышать!
— Люблю! — сказала она, почти смеясь.
— С первой минуты? — спросил он с недоверчивой ноткой, и яркая улыбка промелькнула по его лицу.
— Да, Стефан, с первой минуты, когда только убедилась, что ты говорил правду и, в отличие от многих мужчин, как и вообще стольких людей, никогда ничего не боялся.
— А со второй минуты?
— Со второй... что ты был действительно цельным человеком, не дробился на кусочки для всех и каждого, не гнулся, а прямо шел к одной, праведной цели; что смотрел на женщин не глазами сегодняшнего грязного эгоизма, а человека человечного...
— А с третьей, рыбка моя?
— С третьей... когда я убедилась... ах, что тут говорить! — прервала она шутливо. — Зачем рассказывать? Чтобы ты еще возгордился, как другие, которые потом уже не знают, что с собой делать, как себя вести, каким образом доказать, что вот они!.. Ах, как же они мне все опротивели!!
— А с четвертой?
Она тихонько рассмеялась.
— Что от тебя не слышно было запаха помады и духов за версту, что — "пардон" — ты не превращал себя в какую-нибудь модную мартышку. Большой и здоровый, — шутила она, — стоял мой "господин и король" среди блестящей, выглаженной толпы и не умел как следует танцевать кадриль, а тем более вовремя подскакивать к дамам с плащом и перчатками. Прямо как настоящий московский медведь!
Оба засмеялись.
— Если бы тебя твоя мать услышала! — сказал он.
Она пожала плечами.
— Я молчу, потому что меня не спрашивают. Если бы спросили, сказала бы правду.
— Я знаю, что и ты не боишься. Потому и верю тебе, голубка, но мне досадно, когда подумаю, что твоя семья меня не терпит, им может взбрести в голову заставить тебя выйти за кого-то другого, кто, по их мнению, достойнее дочери советника!
Она рассмеялась.
— Заставить, Стефан? Кто может меня заставить? Жалкая гордыня моих родственников? Да ну! Вспомни лучше, что я тебе сказала, когда говорила, что стану твоей.
— Это я хорошо помню, Елена. Сказала, между прочим, и то, что не смогла бы без любви ни к кому принадлежать, разве что перестала бы чувствовать. А тогда, — сказала, — человек что?
— Видишь, Стефан? — тихо произнесла она, — природа говорит правду, и идти против нее значило бы то же самое, что обратить оружие против себя.
— Они, может быть, будут подсовывать тебе какую partie brillant [9], а не того, кого ты хотела бы! О, Елена, и железо ломается!
— Так ты не веришь мне, Стефан?
— Верю.
— Почему же хочешь убедить меня, что я могла бы выйти за другого?
— Потому что ты тоже человек...
Она освободила свою руку из его и гордо повернула голову.
— Думаешь, я принадлежу тоже к тем, кто заранее спокойно взвешивает положение и все обстоятельства какого-то человека, все обдумывает, а когда все красиво сойдется, начинает любить? Думаешь, что можно в моем сердце любовь искусственно взрастить? Стефан, — прозвучало вскоре с упреком, — думаю, что сегодня ты должен иметь для меня другие слова, а не мучить нас обоих сомнениями.
— Прости меня, Елена! — страстно попросил он. — Но мысль, что ты могла бы принадлежать другому, а не мне, доводит меня до отчаяния, и я не переношу ее.
— Успокойся, милый! — прошептала она нежно. — Верь в мою любовь. Почему же я не мучаюсь от того, что в течение двух лет могла бы и тебе понравиться другая? Ведь и ты лишь человек! Тебя связывает только любовь ко мне. Других обязанностей у тебя передо мной нет; наша помолвка — тайна.
— Я, Елена, я! Со мной дело другое. Я властвую над обстоятельствами и потому могу сказать, что от меня зависит моя судьба. Женщина же теперь предоставлена воле случая...
— Действительно, — сказала она с вынужденной улыбкой. — А так мы уже с этим покончили и могли бы о чем-нибудь более мудром поговорить. Уже недалеко до дома, — добавила тихим голосом.
— Нет. — И оба замолчали.
— Но ты будешь часто писать... — первой нарушила она тишину.
— Буду. Буду вести для тебя дневник, а в конце каждого месяца посылать.
— Они, может быть, ведь скоро пройдут, эти два года, Стефан?.. — ее голос резал ему сердце.
— И почему бы нет, сердечко? Один год в В., а другой, когда буду ассистентом... Не тревожься, только береги себя. Оставайся физически крепкой, тогда все легче переносится.
— Я буду беречь себя, — ответила она кротко и послушно. — Я и теперь смеюсь моде в лицо. Но ты, Стефан, береги и себя... ах!
— Что, милая?
Они остановились и посмотрели друг на друга. Оба были бледны.
— Мы уже дома.
— Даже не заметил, — ответил он подавленным голосом.
— И мне не казалось, что так близко... С ее побледневшего лица горели встревоженные глаза. Она подошла к нему вплотную.
— Будь здоров, Стефан! — и, схватив его за руку, крепко сжала. — Помни обо мне... — шептала она в несказанном волнении.