— Слышишь? Помни!!
— Елена!
Он страстно прижал её к сердцу. Потом целовал чуть ли не каждый палец. Едва заметил, как она схватила его за руку и тоже целовала. Он испугался, а она вскрикнула от боли. Одновременно опустила голову ему на грудь и заплакала.
— Держись, дорогая девушка! — просил он беззвучным голосом, а в горле его словно что-то сдавливало.
— Боюсь за наше счастье! — простонала она едва слышно.
— Я... я... нет... — ответил он. — Мы ведь любим друг друга.
— Любим, Стефан, любим...
* * *
Будущее наступило. Оно подкралось и невзначай встало, долго и горячо ожидаемое и тысячу раз проклятое, с этой странной пёстрой смесью горя и радости. Советнику оно принесло немало забот и боли. Особенно «светило семьи» безжалостно навлекало тучу за тучей на безмятежную голову пана советника и его жены. Как быстро, казалось доброй женщине, пройдут школьные годы! Как легко он займёт место придворного советника!
Этого она желала во что бы то ни стало! Но всё вышло иначе.
Начиная с младших классов, для Германа-Евгена-Сидора приходилось держать домашнего наставника. И хотя пан советник с профессорами жил в наилучших отношениях, и его дом был для них всегда открыт, всё же Герман-Евген-Сидор приносил каждое полугодие всё худшие и худшие аттестаты. При таких случаях любовь и ласки отца превращались в бешенство. Он вёл себя как безумный и разорвал бы сына, если бы не сёстры. Бедняжки уже знали укрытие, где держали мальчика, пока ярость отца не утихнет и он снова не спросит спокойно о «ребёнке». Тогда мать брала на себя тяжёлую обязанность настроить отца на «добро», горячо за него заступаясь.
— Он ещё так молод, детский, — говорила она, — должен вырасти; время и будущее приведут его и без того к порядку, к рассудку и уважению. В этих школах и старики потеряли бы терпение, не то что он!
Отец успокаивался, смягчался, целовал сына и уговаривал, чтобы тот наконец образумился и исправился. Повышал ему деньги на мелкие расходы, покупал золотые часы, купил лошадь специально для него и тому подобное. Ах, чего он только не вытворял с этими лошадьми — за день не насмотришься! И сердиться на него? Да за что?.. Что он сметлив? Хитер? Ба! — Что умеет добиться своего? Тупой книгоед этого не сумеет... Например, вместо того чтобы идти в школу, тайком забежит в казарму, где благодаря протекции какого-нибудь низшего «защитника отечества» получит укрытие и часами наблюдает все трюки наездников и военные потехи. Потом дома передаёт их одну за другой на славу, просто par exellence! [10]
В такие минуты сердца стариков переполнялись радостью, и пан советник клялся, что позволит ему отслужить год добровольцем хоть даже у гусар.
— Куплю ему, — говорил он с энтузиазмом, — такую «бестию», за которой все офицеры будут кусать губы от зависти...
Аттестат зрелости Герман-Евген-Сидор сдал с трудом, едва осознавая. И пробил час счастья, а вместе с ним и час безымянной печали для семьи Ляуфлеров. Герман-Евген-Сидор уехал в В., чтобы пройти там долгожданный год военной службы, но радость родителей длилась недолго. Не успели они опомниться, как всё чаще стали появляться всевозможные векселя на полках Ляуфлеровского бюро. А пан советник? Его самого всё чаще, чем прежде, можно было видеть в кофейнях. Иногда он и ночевал там.
В течение трёх лет, начиная с вечера, когда Елена рассталась с Лиевичем, «слабая сторона» советника разрослась в неудержимую страсть...
И ныне сидел пан советник со своими избранными товарищами за «стаканом» и горько жаловался на своё невезение.
— Если Сидор будет и дальше так вести себя, — жаловался он, — если не перестанет, то доведёт до того, что я пойду с сумой по миру!
— Да ну, не всё так плохо, любезный советник! — утешал один из товарищей. Советник горько рассмеялся.
— Не плохо? Пьянство, карточная игра и прочая лень — это у молодого двадцатидвухлетнего парня не плохо? Ох, прислужился он мне, что пойду с сумой... с сумой, говорю, потому что я уже не в силах дальше нести этот груз!
— Да оставьте вы его, пусть перебесится, — заметил другой, какой-то налоговый чиновник [11]. — Ручаюсь вам, что выйдет из всей истории чистым, как нужно! Будет ещё лучшим мужем, лучшим отцом; у него быстрый ум и немало духа! Думаете, я был другим в молодости? Думаете, моя покойная мать не плакала из-за меня не одну ночку? И что же из того? Я помалу остепенился и, слава богу, своими силами пошёл в гору.
— Как же ему не горевать!? — воскликнул другой, врач и друг семьи Ляуфлеров. — Подумайте только: у него ещё две незамужние дочери дома, а этот бессовестный повеса так и навешивает долги на семью.
— Ля-ля, милый доктор! Незамужние! Девицами я совсем не тревожусь. Сами устроятся!.. — ответил «налоговик». — Впрочем, одна, а именно Елена, как будто уже обручена с молодым К.?.. Не так ли, Эпаминондас?
— Нет, друг, не обручена, не сватался ещё...
— Но ведь люди так говорят; да и сидит у вас часами!
— Она его не хочет!
— Не хочет?
— Говорит, что не любит.
Тут вдруг наступила тишина.
— А что ты на это, старик?
Советник пожал плечами.
— Что я могу поделать? Заставить её? Она не даст себя заставить!
Один старый майор, спокойно слушавший разговор своих товарищей, вдруг рассмеялся.
— Тут и видно, — отозвался он, — кто верховодит дома! Бабье царство! Она должна хотеть? Разве она, молодая, в силах сама решать о своём счастье, своей судьбе? Стыдись, старик! В твоей молодости ты пел иначе. Ведь молодой К. — это прекрасная, блестящая партия! Doctor juris [13], судебный адъюнкт, это же тебе из рук выпускать нельзя!
Советник опустил глаза в стакан и снова пожал плечами.
— Что я могу поделать, друг? Слышишь, не любит его!..
— Не любит его! Будто люди не женились и не жили без любви! Глупость! Причуда! Когда-нибудь она горько пожалеет, но настоящим виновником будешь ты! Детей воспитывают иначе, пан Ляуфлер! Пока ты жив, ты и глава; но у тебя не поймёшь, кто в доме хозяин. Каждый сам себе господин. Каждый идёт, куда ему вздумается, хоть к чёрту. Вот и видишь последствия; вот и имеешь свою «любовь»!
— Вы правы, майор, честное слово, правы! — снова вмешался контролёр.
— Абсолютизм в семье — вещь самая мудрая. Думаете, у меня иначе? Моя воля — это воля всех; а что до точки любви — приведу примеры. Разве я женился по любви? Женились ли вы, может? Мне порекомендовали «мою», и я пошёл раз в дом, потом второй, третий, присматривался открытыми глазами, прислушивался чуткими ушами, расспрашивал, разумеется, деликатно о том и этом, привык к ней, сделал предложение — и конец. Мне кажется, пан советник, что ваша Елена вас переросла. Если бы это делали парни, это было бы мне ещё как-то по душе, но девушки — никогда! Слушал я её раз, как она вела какой-то разговор, но скажу вам откровенно, если бы она была менее красива, ей бы никогда не простили тех глупостей, которые она, словно цветами, украсила красивыми словами. Начиталась нездоровых книг, и вот неизбежные последствия. Вам нужно было ещё тогда надеть на неё поводья, да и теперь не поздно. Попробуйте только — и убедитесь, что уступит.
— Я это тоже всегда говорю, — отозвался снова старый майор. — Дисциплина должна доводиться до последних последствий [14], особенно у женщин. Женщина — это молодой конь. Почувствует сильную, железную руку — и пойдёт и влево, и вправо. Я не говорю натягивать поводья слишком, но и не отпускать чересчур. Как раз посередине, тогда идёт ровно. Где-то слегка стегнуть кнутом. Перед препятствием немного шпор, перед барьером — удар и шпоры, поводья свободно, тогда летит! Чрезмерно мучить не стоит, особенно вначале; это моя теория. Ляуфлер всегда был плохим наездником, поэтому каждый конь сбрасывает его из седла. Да, да, — добавил он спустя минуту, задумавшись, — дисциплина должна проводиться, должна...
— Дай-ка я поговорю с Еленой, Эпаминондас! — сказал доктор, когда оба возвращались одной и той же дорогой домой.
— Говори. Скажи ей и то, друг. То, ты знаешь... что её отец вскоре перестанет быть тем, кем был до сих пор, а именно лесным советником...
— Она добрая, благородная, — ответил, утешая, доктор. — Будет всеми силами стараться, чтобы её семья не терпела нужды; если бы только смогла забыть...
— Кого, милый?
— Стефана Лиевича...
— Умершего?
— Именно...
— Господи, а она... что с ним?
— Ты ничего не знаешь, старик? Ведь нервность... вот! Кроме того, часто случается, что родители — последние, кого посвящают в такие дела...
— Любила его?
— Конечно! Взаимно. Он уехал, как тебе известно, на два года из дома, чтобы закончить учёбу, чтобы вернуться совсем «готовым»; тогда и собирались объявить свою помолвку, а там и пожениться, но, к несчастью, подхватил где-то в госпитале тиф и умер, бедняга, прямо в В. Разве ты об этом не знал?
Советник не находил слов, чтобы выразить своё изумление, и лишь через некоторое время сказал печальным, горьким тоном:
— А я об этом ничего не знал! Правда, он часто бывал в моём доме, много времени проводил рядом с ней, однако мне никогда не приходило в голову что-то подобное. А она... и это же благодарность за мою любовь? — воскликнул он с горечью. — За мои отцовские старания? Ох, как это больно, больно!! Тебе, чужому, доверилась, а своему отцу, родному отцу, могла такое скрыть!..
— Успокойся, друг, — успокаивал доктор. — Ко мне она тоже не приходила, чтобы излить своё сердце. Пришла просто посоветоваться со мной, как с врачом. Её мучила бессонница, и горячка до крайности подтачивала её силы. Она несказанно много страдала, и тайно; а это, старик, требует немалой силы. «Не могли бы вы, деточка, сказать мне, — спросил я, — что более или менее могло быть причиной? Ведь вы обычно были самой здоровой из всей семьи!»
«Разве это обязательно, пан доктор?» — спросила она.
«Конечно, деточка; это для вас самих». Тут она дрожащими губами рассказала мне всю историю. Я едва сдержал своё волнение. Какая жалость, что судьба так сломила их обоих! Была бы из них вышла прекрасная пара, а их потомки, старик... их потомки... эх! — тут он вдруг замолчал.
— И что же дальше, доктор? — спросил советник приглушённым голосом.
— Ничего.