Он всё ещё был бледен лицом, время от времени чувствовал озноб в спине и лёгкую дрожь по телу, а в голове мысли путались и крутились, как вода на мельничном колесе. Несчастье обрушилось на него так внезапно, да ещё и было оно странным и непостижимым, что в конце концов он решил — не думать ни о чём и терпеливо ждать, чем всё это закончится. Он постановил пробыть несколько дней во Львове и использовать все возможные средства, чтобы найти сына и выяснить всю правду: почему и куда тот пропал. Через несколько дней ему нужно было ехать в Вену — туда его телеграммой вызвал торговый партнёр для улаживания важного дела, связанного с нефтепромыслом в Бориславе. Если за эти дни ему не удастся во Львове добиться своего, он решил оставить дело в руках полиции, а сам — ехать в Вену. Правда, жена велела ему не возвращаться без сына — живого или мёртвого, — а о поездке в Вену по «нефтяным» делам и слышать не хотела. Но что женщина понимает! Разве она знает, что даже если Герман сам будет во Львове, Готлиба он может и не найти, а деньги без него сделают своё, если ещё возможно что-нибудь сделать. А в Вене его присутствие было необходимо — без него дело не пойдёт. Так размышлял Герман, катясь в карете быстро по гостинцу в сторону Стрыя. Холмистая подгорная местность проносилась мимо него, не оставляя в душе никакого следа. Он нетерпеливо ждал, когда перед ним забелеют башни Стрыя; его утомляли бесконечные ряды берёз и рябин, посаженных по обеим сторонам дороги. Постепенно он начал успокаиваться, покачивался от одной стенки кареты к другой, а в конце концов, прислонившись щекой к подушке, заснул.
После отъезда Германа Рифка снова бросилась на софу, всхлипывая и вытирая слёзы. Сколько раз она ни бросала взгляд на злополучное письмо из Львова — столько раз слёзы вновь текли из её глаз. Слёзы смягчали её горе, размывали мысли, и она отдавалась им, как тихим волнам, не думая, куда они её несут. Всхлипывая и утирая слёзы, она совсем забывалась, забывала даже о Готлибе, о письме, о своём горе — и чувствовала только холодные, стекающие по щекам капли.
Куда подевались те времена, когда Рифка была бедной, трудолюбивой девушкой? Где та прежняя Рифка — проворная, работящая, весёлая и довольная тем, что имела? Эти времена и та Рифка исчезли без следа, стёрлись даже в затуманенной памяти нынешней Рифки…
Прошло двадцать лет с тех пор, как она, здоровая, крепкая работница, одним прекрасным вечером случайно встретилась на улице с бедным лоточником — Германом Гольдкремером. Они разговорились, познакомились. Герман тогда только начинал неуверенно делать шаги к богатству; у него были обязательства по ливерунку в цисарский департамент, и он уже был на грани провала, так как не хватало денег, чтобы завершить взятое на себя. Узнав, что у Рифки отложены кое-какие деньги на приданое, он поспешно женился на ней, поддержал с её помощью своё дело и получил крупную прибыль. Удача улыбнулась ему — и с тех пор не покидала. Богатство текло в его руки, и чем больше оно накапливалось, тем меньше были потери, тем надёжнее прибыль. Герман весь отдался этой гонке за состоянием; Рифка стала для него пятым колесом в телеге: дома он бывал редко, а если и заходил, то избегал её всё больше. И не зря. Рифка изменилась за эти годы сильно — и, увы, не в лучшую сторону, хоть и не по своей вине. Можно сказать, что богатство Германа её изъяло, подточило её моральную суть. От природы сильная и здоровая, она нуждалась в движении, работе, деле, которым могла бы себя занять. Пока жила в бедности — ей не не хватало ни дела, ни забот. Она работала у более состоятельных евреев, зарабатывала, как могла, чтобы прокормить себя и тётку — единственную родную душу, оставшуюся после холеры. Разумеется, как и большинство бедных еврейских девушек, она не получила никакого, даже самого примитивного, хайдерского образования. Тяжёлая жизнь и однообразный, механический труд развили её тело и силу, но совершенно не коснулись ума. Она выросла в полной духовной темноте, даже не имела той природной смётки и «шарости», которую часто встречаешь у деревенских девушек. Только то, что было прямо перед её глазами, она могла понять — и только этим могла заняться; всё остальное для неё не существовало. Такой и взял её Герман.
Любви между ними не было. Правда, сначала молодая и здоровая натура обоих тянулась друг к другу — неразвитые чувства и мысли не жаждали большего, кроме простой телесной близости. Да и то, они целыми днями не виделись — поэтому вечерние встречи были тем приятнее. У них родилась тогда дочка, но вскоре умерла — кажется, по неосторожности самой матери ночью. Тогда Гольдкремеры ещё считались бедняками: Герман с утра до ночи бегал по городу или окрестным селам, Рифка вела хозяйство, готовила, стирала, колола дрова, шила, мыла — словом, жила, как простая рабочая женщина, и это была самая счастливая пора её замужества. Первая дочь, тоже здоровая и красивая девочка, очень её радовала, давала ей много хлопот и забот. Чем больше работала Рифка, тем она была здоровее и веселее. Правда, сама она этого не осознавала и часто жаловалась мужу, что не имеет ни минуты отдыха, теряет здоровье — больше повторяя привычные речи других женщин, чем говоря от собственного убеждения или потребности.
Но несчастье было в том, что её желания слишком быстро исполнились. Герман разбогател, купил выгодный и просторный дом на Бориславском тракте, нанял прислугу, которой Рифка поначалу брезговала — и ей как будто стало легче. Она ходила по тем комнатам, на которые раньше смотрела с улицы с робостью, рассматривала картины, мебель, зеркала и обои, наводила порядок на кухне, заглядывала в кладовую, но вскоре поняла, что всё это её хождение и заглядывание — бесполезно. Герман сам всё выдавал слугам под отчёт, и за малейшую недостачу грозился уволить. При небольшом хозяйстве, которое у них было, бояться воровства от прислуги не приходилось. Нанятый повар разбирался в готовке лучше самой хозяйки, а её советы принимал с вежливой усмешкой. Переставлять мебель и перевешивать картины ей быстро надоело — и вот тогда началась новая, страшная полоса её жизни. Раньше она не знала, что такое скука — теперь скука проникла в неё до костей. Она то бродила по просторным комнатам, словно зачарованная, то сидела на кухне, болтая с прислугой, то часами лежала на софе, то выходила на улицу и быстро возвращалась — не находя себе ни дела, ни занятия, ни интереса, который мог бы как-то задействовать её нервы и мозг. Прислуга вела себя с ней молчаливо, зная её раздражительность по пустякам. В чужих домах она бывала редко — и везде её принимали холодно. Впрочем, всякие визиты были для неё мучением. В новых кругах, в которые её вытолкало мужнино богатство, она чувствовала себя чужой: не знала, как себя вести, что говорить, не понимала ни комплиментов, ни язвительных замечаний, а своими грубыми остротами и простыми репликами только вызывала смех. Вскоре она поняла, что действительно становится посмешищем этих людей — и перестала совсем бывать в обществе, перестала принимать гостей, кроме нескольких пожилых женщин. Но и те вскоре обиделись на её вспыльчивость и резкие, неудержимые всплески гнева — и тоже перестали приходить. Рифка осталась одна, мучилась и металась, как дикий зверь в клетке, не понимая, что с ней. Её неразвитый ум не мог ни осознать причины этого состояния, ни найти из него выход, ни найти деятельность, какое-то дело для своей здоровой, крепкой натуры, которая без всякого труда, без живого интереса к жизни — съедала саму себя, выгорала, изливаясь только в безмерных, безумных вспышках гнева по малейшему поводу. Чем дольше Рифка отвыкала от труда, тем ненавистнее и тяжелее становилась для неё сама мысль о труде. Она не могла заставить себя прочитать хоть одну книгу, хотя несколько лет назад тётка немного научила её грамоте. Скука застилала перед ней всё серым, унылым туманом, и она становилась всё одинокее, всё глубже опускалась в пропасть, которую вокруг неё и под ней вырыло богатство её мужа — и которую ни она, ни он не сумели заполнить ни любовью, ни разумной духовной работой.
Вот в такую-то пору у Рифки родился сын — Готлиб. Врачи сначала не давали ему надежды на жизнь. Ребёнок был болезненным, всё время кричал и плакал, а прислуга перешёптывалась на кухне, что это какое-то «подкидыш». Но Готлиб не умер — хотя и не становился крепче. Зато для матери на время прояснился мир. Она целыми днями бегала, суетилась, кричала вокруг ребёнка — и почувствовала себя здоровее, спокойнее. Скука исчезла. И вместе с этим «выздоровлением» она всё сильнее привязывалась к сыну — чем он был слабее и хлопотнее, тем дороже становился ей. Бессонные ночи, постоянная забота и суета — всё это делало Готлиба её единственной радостью. Со временем мальчик немного окреп, но уже тогда было видно, что умственные способности у него будут весьма посредственные. Он только на втором году жизни начал ходить, а на третьем году лепетал, как младенец. Зато, на радость матери, начал есть с аппетитом — словно за три первых года успел сильно проголодаться. Живот у него всегда был надутый, как барабан, и стоило ему чуть проголодаться — начинал орать на весь дом. Но чем старше становился Готлиб, тем хуже был его нрав. Он всех донимал, всё портил, что только попадалось под руку, и ходил по комнатам, как шалопай, только и ища, за что бы зацепиться. Мать любила его без памяти, тряслась над ним, во всём потакала его воле. Её неразвитый ум и давно подавленные чувства не могли указать ей иного пути для материнской любви — она даже не думала о разумном воспитании ребёнка, не заботилась ни о чём, кроме того, чтобы исполнить каждое его желание. Прислуга боялась малого Готлиба, как огня, потому что он ни с того ни с сего мог уцепиться — порвать одежду, облить, расцарапать, укусить — а если не мог, то начинал орать во всю глотку, мама прибегала на крик — и бедняге приходилось ещё хуже.