«С сожалением вынужден признать, — писал далее купец, — что его двухлетнее пребывание в моём заведении почти не принесло ему никакой пользы. Его знания в торговом деле сегодня такие же, какими были в самом начале…» Всё это невольно всплывало в памяти Германа теперь, когда Леон такими соблазнительными красками рисовал ему будущее их «домов» после соединения Готлиба с Фанни. «Пока я жив, — думал Герман, — может, оно как-то и будет, но потом?» Чтобы Готлиб изменился, исправился — для этого нужно разве что чудо, на которое Герман и не надеялся. И всё же он слушал речи Леона, понемногу поддаваясь их чарующему воздействию, словно плыл на лёгкой лодке по спокойному, мягко колышущемуся, вечерним светом озарённому морю, и ему становилось как-то легко, приятно, будто действительно сбываются его самые смелые мечты. «А почему бы и нет?» — думалось ему, и его охватывало чувство уверенности, будто всё это не только может быть, но непременно будет, должно быть.
Тем временем оба приятеля от рынка уже дошли вниз, к мостику, откуда улица снова поднималась вверх, между двумя рядами высоких ясеней, пока не обрывалась наверху, где на солнце мерцал позолоченный крест. Тут же, за мостом направо, начинался обширный сад, обнесённый высоким каменным забором. Дальше забор заканчивался, и вместо него начинались деревянные частокольные секции из дубовых досок, вставленные в каменные столбы с чёрными блестящими навершиями из глазурованной глины. За этим забором был уже не сад, а цветник — запущенный, окружавший старомодный, одноэтажный, но широкий в основании дом под гонтом. От улицы к нему вела широкая въездная арка и рядом — маленькая калитка для пешеходов. Это и была усадьба Германа. Здесь он жил уже много лет, хотя имел ещё несколько домов в других частях города и три каменицы на рынке. Все эти дома он сдавал внаём, а сам не хотел покидать это старое, уютное гнездо. Дом этот вместе с садом, огородом, двором, конюшнями и прочими постройками он выкупил у вдовы польского пана из знатного рода. Тот пан когда-то владел обширными имениями, несколькими окрестными сёлами. Но большая часть имущества пошла на поддержку неудавшейся революции 1831 года; оставшееся было потрачено в многолетних судебных процессах за какое-то наследство, так что после отмены крепостного права бывший помещик оказался почти ни с чем — у него остался только этот дом с садом да пара лошадей. Здесь он и дожил свой век в тишине, а после его смерти вдова продала и этот последний остаток прежнего величия и уехала прочь из этих мест. Вместо старого польского шляхтича новым хозяином в этих стенах стал Герман. В то время он только начинал «обрастать перьями»; покупка этого дома стала первым шагом к его последующему богатству. Возможно, именно поэтому он так прикипел к этому жилищу.
Впрочем, Герман мало интересовался внутренним устройством дома, — ещё меньше интересовал его сад, в котором прежний владелец, бывало, просиживал всё лето и про которого в округе ходили слухи, будто и теперь, в лунную ночь, можно было увидеть его высокую фигуру с длинными усами и белыми, как молоко, волосами, бродящую в густой траве — как он осматривает каждое дерево, будто старого знакомого, то ломает руки, то тяжело вздыхает. Герман хоть и слышал эти слухи, смеялся над ними, но в сад его всё равно не тянуло. Он ограничивался тем, что каждую весну пересчитывал деревья и затем сдавал сад в аренду садовнику, сам же почти никогда туда не заглядывал.
И внутри дома Герман сделал лишь немного изменений. Старомодную мебель обили новой репсовой тканью, вместо старопольских громоздких печей выложили новые, изразцовые, между окнами повесили большие зеркала — и всё. На стенах, наряду с несколькими новыми литографиями, висели потемневшие от времени портреты старых польских магнатов — с густыми бровями, грозными усами и высокими лбами. Странное впечатление производила эта смесь старины с неумелыми и, кажется, случайными попытками «обновления», но Герману было всё равно: его занимали другие, более важные дела. Его целью было — не наслаждаться, а накапливать, и он скапливал, собирал, приумножал с какой-то лихорадочной поспешностью, не думая о том, кто будет пользоваться его нажитым.
— Вот и моё гнездо! — сказал Герман, открывая калитку и пропуская Леона вперёд. Леон сегодня впервые переступал этот порог.
— Ах, как тут просторно, как тут уютно! — восклицал время от времени с вежливым восторгом Леон, оглядывая двор. Двор был вымощен плитами. Посередине стоял колодец с навесом и большим колесом на два ведра. Поодаль виднелась конюшня, а рядом с ней — вход в сад.
— Просторно-то просторно, — ответил Герман, — но, по правде говоря, как-то пустовато. Видите, человек уже в таком возрасте, когда ему мало самого себя, когда хочется быть в кругу… веселой ребятни…
— О да, да, — перебил Леон. — Именно это и пришло мне в голову. Ведь и впрямь — жить здесь среди детей, внуков — был бы настоящий рай, настоящий рай…
— А теперь что? — продолжал Герман. — Сын наш во Львове… Ну, надо ведь молодому человеку чему-то научиться…
— Конечно, конечно!
— А мы с женой вдвоём… А она ещё и больна… Признайтесь, иной раз становится просто тяжело.
Они вошли в комнаты.
— Правда? — говорил Герман. — Тихо, как в могиле… Слуги у нас немногочисленные: извозчик, кухарка да горничная — больше и не нужно. И так весь день. Меня, к слову, дома и так редко кто застанет — всё в делах.
— О, да-да, — сказал Леон. — Жизнь у нас тяжёлая. Говорят: чего не хватает капиталисту — лодырь, живёт себе, деньги гребёт. А если бы им пожить нашим днём-два — сразу бы отреклись и от капиталов, и от такой жизни.
— О, ручаюсь вам! — подтвердил Герман. Хоть в ту минуту по его голове и скользнула крамольная мысль, что, несмотря на всю «тяжесть», ни один капиталист как-то ещё не отказался добровольно от имущества и не променял его на палку и нищенскую торбу.
Герман уже провёл гостя по трём комнатам. Везде было тихо и пусто. Он искал свою жену, но нигде не мог её найти. Они зашли в четвёртую комнату — просторную, как конюшня. Герман огляделся — и здесь никого.
— Что за чудо, куда она подевалась? — сказал Герман полушёпотом, когда вдруг из соседней комнаты — спальни жены — донеслось что-то похожее на громкое всхлипывание.
— А это что? — сказал он, прислушиваясь.
— Кто-то плачет? — сказал, вслушиваясь, и Леон.
— Будьте добры, дорогой сосед, присядьте здесь, отдохните немного, вот, прошу, посмотрите альбом моих знакомых, может, встретите знакомые лица… Прошу прощения, я выйду на минутку — посмотрю, что это такое…
— Да-да, пожалуйста, пожалуйста, — ответил Леон, садясь в кресло у круглого стола. Он взял альбом, но не имел никакого желания его рассматривать. Несколько минут он сидел неподвижно и без мыслей. Волна фантазии, разыгравшаяся в нём, вдруг схлынула, улеглась под влиянием этой тишины, этого будто могильного холода, царившего в доме. Он сам не знал, почему эта тишина ему не нравилась.
— Тьфу ты, чёрт возьми, будто разбойничья нора, аж жуть берёт!… Кажется, вот-вот кто-то выскочит из-за двери и вцепится в горло. И ещё эти портреты — морды такие глупые! Тьфу, я бы этого и минуты не вытерпел. А он живёт, как мышь в норке, и ни о чём не думает!…
Он начал прислушиваться к тому, что происходило в соседней комнате, куда ушёл Герман, но поначалу слышал только всё то же всхлипывание.
— Хороший знак для начала… — бурчал он дальше. — Вхожу сюда с такими надеждами, а тут какая-то ведьма то ли умирает, то ли с ума сходит… Наверное, это она. Слыхал я, что ведьма ещё та… Ну что ж, ради интереса придётся связываться и с такими!
Снова прислушался. Голоса. Это Герман что-то говорил, но что — не разобрать. Какой-то шорох. Молчание. Снова голос и всхлипы. Вдруг — грохот, будто что-то тяжёлое упало на пол, и пронзительный женский крик: «Разбойник! Кровопийца! Убирайся из глаз моих! Убирайся, чтоб я тебя не видела!»
Леон даже вздрогнул в кресле. Что это? Он снова стал прислушиваться, но теперь из-за визга и шума слов не разобрать. Он только понял, что на голову Германа обрушиваются страшные проклятия, ругань и обвинения, но за что — он не знал.
Не знал этого и сам Герман. Войдя в спальню жены, он увидел, как она, растрёпанная и разъярённая, лежала на софе, словно в предсмертной муке, и всхлипывала. Из её глаз текли слёзы, пропитав уже большое пятно на обивке. Герман был ошеломлён и не знал, что думать. Казалось, она даже не заметила его появления, не двигалась, только грудь её судорожно вздымалась, словно в великом напряжении. Герман боялся приближаться, зная её крутой нрав, но всё же набрался храбрости.
— Рифка, Рифка! — тихо сказал он, подходя ближе.
— Чего тебе? — спросила она, резко обернувшись.
— Что с тобой? Почему ты плачешь?
— Чего тебе? — повторила она с нажимом. — Кто это с тобой пришёл?
— Да никто… Видишь, никого нет.
— Не ври! Я слышала, что вас двое. Кто это был?
— Леон Гаммершляг.
— А чего он здесь?
— Ну… сегодня у него закладка была, он пригласил меня…
— А чего он сюда явился?
— Послушай, Рифка, — начал Герман, заметив, что она немного успокоилась. — Леон — человек богатый, хороший, умный…
— Ты скажешь мне, зачем он пришёл, или нет? — перебила Рифка, сжав кулаки.
— Да говорю же. Только выслушай. Леон — человек богатый. А жены у него нет, только одна дочка. Ты знаешь его дочку Фанни? Правда ведь, хорошая девушка?
— Ну и?
— Знаешь, что говорит Леон? «Сосед, — говорит, — у меня одна дочь, а у вас один сын…»
Герман не договорил. При упоминании о сыне Рифка побелела, затряслась, потом скинула с ног табуретку, выпрямилась и закричала:
— Разбойник! Кровопийца! Прочь от меня! Прочь, чтоб не видела тебя!
Герман остолбенел. Он не понимал, что с ней происходит, и только твердил снова и снова:
— Но, Рифка, что с тобой? Что ты делаешь, Рифка?…
— Прочь из глаз, чудовище! — кричала Рифка. — Пусть бог тебя покарает тяжко! Пусть земля под тобой разверзнется! Иди прочь! Ты — ты смеешь говорить мне о сыне?! У тебя был сын?! У тебя было сердце?!…
— Но, Рифка, что с тобой произошло? Послушай!…
— Не хочу ничего от тебя слышать, палач! Пусть и бог тебя не услышит на своём суде! А разве ты меня слушал, когда я говорила: не надо мучить ребёнка школой, не надо гнать его на эту проклятую практику… А ты — ни и всё! Вот теперь и имеешь, что хотел!
— Но что случилось, Рифка? Я ничего не знаю!
— Не знаешь? Ха! Не знаешь, что за день сегодня, ты, бездушный!…