Рабочие, стоявшие у ямы в ожидании распоряжений мастера, с завистью поглядывали на весь этот обряд. Но вот бросание монет закончилось — яма была почти полна. Леон, до этого стоявший у лестницы и тепло жавший руки всем, кто выходил из котлована (с Германом и шляхтичем он даже обнялся от радости), теперь выступил вперёд и велел принести плиту и цемент, чтобы замуровать фундамент. Рабочие бросились выполнять его волю, а он тем временем подошёл к клетке со щеглом.
— «Тикили-тлинь! Цюринь-цюрінь! Куль-куль-куль!» — щебетала птица, не ведая беды, когда Леон приблизился. Тонкий, чистый щебет щегла звенел в тишине, как стекло. Вокруг все стихли, внимательно наблюдая за завершением важного закладного обряда. Леон снял клетку с птицей со столба и, держа её высоко, заговорил:
— Дорогие мои соседи, а ныне — гости! Великий сегодня для меня день, очень великий. Человек, что сорок лет скитался по безлюдным пустыням и бурным морям, впервые сегодня почувствовал близость тихой пристани. Здесь, в счастливом городе Дрогобыче, я решил свить себе гнездо, которое стало бы украшением и гордостью города…
— Браво, браво! — закричали гости, прерывая речь.
Леон с улыбкой поклонился и продолжал:
— Наши предки учили нас, что, если хочешь удачно начать дело, удачно завершить его и удачно пользоваться его плодами — нужно прежде всего примириться с духами места. Вы верите в духов, милостивые паны? Может, среди вас есть и такие, кто не верит. А я — признаюсь — верю. Здесь, в этой земле, в этих глыбах камня, в шипящем извести, в людских руках и умах — повсюду живут духи, сильные и таинственные. Только с их помощью воздвигнется мой дом, моя твердыня. Они будут его опорой и защитой. И вот этих духов надо умилостивить — жертвой, кровавой жертвой, — такова цель сегодняшнего великого обряда. Чтобы достаток и благополучие — не для меня, а для всего города — процветали в этом доме, вы щедрыми руками бросили в каменную борозду золотое семя. Чтобы здоровье, радость и красота — не для меня, а для всего города — жили в этом доме, я приношу духам этого места в жертву вот этого живого, весёлого, прекрасного певца!
При этих словах Леон сунул руку в клетку. «Пи-пи-пи!» — жалобно пискнула пташка, трепыхаясь и прячась в углах, но Леон быстро поймал её и вынул. Щегол в руке замер, только испуганно озирался. Его алое оперение на груди выглядело, как большая кровавая пятно в руке Леона. Он достал красную шёлковую нитку, связал ей щеглу крылья и лапки, а затем спустился вниз по ступенькам к фундаменту. Вокруг все молчали под гнетущим напряжением. Рабочие поднесли большую плиту и намазали цементом края квадратного отверстия, готовясь тут же замуровать его. Тогда Леон, прошептав что-то ещё, снял с пальца золотое кольцо и бросил его в сокровище, спрятанное в каменной выемке, а сверху положил щегла. Птичка лежала спокойно на холодной смертной постели из золота и серебра, лишь подняла головку вверх, к небу, к своей светлой, чистой отчизне, — и тут же тяжёлая плита накрыла этот живой гроб, запечатывая будущее счастье дома Гаммершлягов…
В ту же минуту Леон взглянул вбок и увидел на фундаменте следы иной жертвы — человеческой крови, крови подмастерья Бенедя. Уже засохшая на камне, она поразила его до глубины души. Ему показалось, что, может быть, «духи места» смеются над его словами и принимают вовсе не такую пустую жертву, как он думал. Ему привиделось, что та вторая, страшная, человеческая жертва вряд ли обернётся ему благом. Капли крови, засохшие в темноте котлована, выглядели как чёрные железные гвозди, которые сверлят, разрушают и подтачивают основание его пышного сооружения. Ему вдруг стало зябко, тесно в яме, и он поспешно выбрался наверх.
Гости обступили его с поздравлениями. Герман пожал ему руку и громко сказал:
— Пусть тот небольшой клад, заложенный дружескими руками в основание вашего дома, растёт и приумножается в тысячу раз! Пусть станет фундаментом славы и богатства вашего рода!
— И как ваш дом ныне заложен на камне и золоте, — добавил с другой стороны шляхтич, — так пусть и счастье, и расцвет вашего рода отныне строятся на искренней дружбе и благожелательности всех людей.
Леон радостно жал руки своим гостям, радостно благодарил за дружбу и участие, радостно обещал впредь трудиться только в обществе и для общества, — но в сердце его всё же лежала холодная тень, сквозь которую ясно виднелись страшные чёрные капли крови, как живые железные гвозди, что тайно подтачивали основание его счастья. В каждом слове гостей ему чудилось что-то холодное, за чем, казалось, пряталась зависть, глубоко скрытая в их душах.
Тем временем рабочие под руководством прораба замуровали фундамент со всех сторон и быстро начали возводить стену внутри котлована. Пробило первый час.
— Ну, хватит, ребята, на сегодня! — крикнул Леон. — И вам нужно немного повеселиться. Такие дни, как сегодняшний, у меня в жизни редкость — пусть и для вас он будет праздником. Сейчас принесут вам пива и закусок, а вы, мастер, следите за порядком!
— Добре, прошу пана!
— А вас, мои дорогие гости, прошу за мной. Фанни, деточка, будь хозяйкой и займись дамами! Прошу, прошу!
Гости, весело переговариваясь, пошли среди куч кирпича, камня и дерева к дощатому павильону, украшенному венками и цветными флажками. Только раввин и школьники, а также некоторые другие «хасиды» ушли, не желая сидеть за одним столом с «трефными».
Пока в будке, среди весёлого гомона, угощались господа, рабочие сидели широким кругом под открытым небом на камнях. Два помощника разливали пиво, двое других разносили ломти хлеба и сушёную рыбу. Но рабочие были как-то очень молчаливы. Случай с Бенедем всех ещё мучил, да и весь этот странный еврейский ритуал закладин им совсем не понравился. Кто это придумал — замуровывать живую птичку? Будто это принесёт счастье? А может, и правда… Мудро сказано: «Панам — веселье, а курице — смерть». А тут ещё и те рабочие, что отнесли Бенедя домой, вернулись и рассказали, как старая мать Бенедя испугалась и горько заплакала, увидев своего единственного сына без сознания, в крови. Сначала бедняжка подумала, что он умер, но когда Бенедя удалось привести в чувство, она так обрадовалась, как дитя: металась вокруг него, целовала, плакала, причитала — так, что сердце разрывалось.
— Знаете что, ребята, — сказал мастер, — надо бы скинуться и помочь бедным людям. Пока он будет болеть и не сможет работать — не знаю, на что им жить. Старая ведь не проживёт одной иголкой!
— Верно, верно! — загомонили рабочие. — После выплаты — каждый по пять крейцеров, нам не убыток, а им в помощь.
— А прораб, — вставил один каменщик, — он-то ничего не даст? Ведь вся беда из-за него!
— Ещё хорошо, что только так обошлось, — сказал другой. — Камень мог и пятерых так же прихлопнуть!
— Надо сказать ему — пусть тоже поможет бедному искалеченному.
— Но только вы говорите, — сказал мастер, — я не буду.
— Ну и скажем, вместе, — отозвались голоса.
Как раз в эту минуту прораб вышел из павильона к рабочим. Его лицо уже зарделось от выпитого вина, а блестящая трость весело перелетала из руки в руку.
— Ну что, дети! — закричал он, подходя.
— Всё хорошо, прошу пана, — ответил мастер.
— Ну, так и продолжайте! — Хотел было уйти обратно.
— У нас к пану есть просьба, — послышался голос из круга рабочих.
Прораб обернулся:
— Ко мне?
— Так, — загудели все.
— Ну и что же?
— Чтобы пан помог собрать деньги для подмастерья, которого сегодня придавило балкой.
Прораб стоял молча. На лице его выступил ярче румянец — знак того, что просьба его задела.
— Я? — протянул он наконец. — А с чего вы ко мне с этим приходите? Разве я виноват?
— Так ведь и мы не виноваты, но, по-нашему, человеку в беде всё же надо помочь. Он болен, какое-то время не сможет работать, а старой матери тоже на что-то жить надо.
— Хотите — помогайте. А я тут при чём? Всем нищим помогать? Ещё чего не хватало! — Прораб резко отвернулся, но тут один из рабочих, возмущённый его речью, громко сказал:
— Вот тебе и пан! А ведь сам больше всех виноват, что Бенедя покалечило! Вот бы ему так досталось — тогда, глядишь, не пожалел бы ни пяти, ни десяти крейцеров на бедного работягу!
— Что?! — взревел прораб и подскочил к кругу рабочих. — Кто это сказал?
Молчание.
— Кто посмел это сказать? А?
Никто не проронил ни слова.
— Мастер, вы тут были. Кто это сказал? Говорите, или я вас уволю вместо этого дерзкого!
Мастер огляделся и спокойно сказал:
— Не знаю.
— Не знаете? Значит, я вас тоже больше не знаю. Прочь с работы!
— Это я сказал! — отозвался один рабочий, вставая. — Я сказал, и ещё раз говорю: ты скаредник, раз не хочешь дать на бедного работягу. А за твою работу я не держусь!…
Прораб стоял, как остолбенев, не в силах от злости вымолвить слово. Тем временем рабочий взял свой угольник, кельму и мерку, попрощался с товарищами и спокойно направился к рынку. Остальные молчали.
— Ну и сволочь! Лентяи! — кричал прораб. — Только бы валяться, как свинья в болоте! Но подождите, я вас научу порядку! Не такие у меня вырастали! Уроды! — И, весь трясясь от ярости и проклиная «голодьбу», прораб вернулся к господскому застолью.
В павильоне тем временем было весело и пышно. После закуски слуги собрали миски и тарелки и расставили бутылки с вином и рюмки. Стаканы живо пошли по кругу. Вино развязывало языки, поднимало веселье и гомон. Ароматный дым дорогих сигар струился под дощатым потолком, тонкой полоской выходя в прорубленное окно. Слуги Леона сновали между гостями, подавая каждому всё, что тот желал.