— Только смело и живо — и всё будет хорошо!
— Не разглагольствуй, а говори, что делать, — перебил его Прийдеволя. — Ведь знаешь, мне всё равно!
Ночь была уже довольно поздняя. Почти во всех домах, кроме трактиров, не светилось, и улица в Бориславе была совершенно тёмной. Двое наших побратимов шли молча вверх по улице. Сень внимательно вглядывался в окна. Они дошли до середины Борислава, где дома выглядели немного пристойнее: то жёлтые, то синие, то зелёные, с занавесками на широких окнах, с латунными ручками на дубовых дверях, с крылечками или без них, а перед несколькими даже были крохотные палисадники за заборчиками с бедными цветами. Здесь жили бориславские «головачи» и «тузы» — главные предприниматели. Посередине, лучший из всех, стоял дом Германа Гольдкремера, крытый жестью и ныне совершенно пустой, ибо Герман редко когда ночевал в Бориславе. Рядом с ним, немного поодаль от остальных, стоял второй дом, не такой красивый и далеко не такой прочный — Ицка Бауха. В одном из его окон ещё горел свет — очевидно, Ицик ещё не спал, потому что это было окно его кабинета.
Сень Басараб хорошо знал этот домик. Он долгое время работал в ямах Ицка и не раз приходил сюда за расчётом. Он знал, что кроме одной старой экономки-служанки и самого Ицка в доме больше никого не было, и что еврейка, скорее всего, уже спала на кухне. Этого-то ему и нужно было. Он потянул за собой Прийдеволю, и возле ближайшей ямы они оба вымазали себе лица чёрной жижей так, что их совершенно нельзя было узнать.
— Иди за мной и ни слова, делай, что скажу, — прошептал Сень, и они пошли. Осторожно они подкрались сначала к одной, потом ко второй двери дома, но все двери были заперты. Это ничуть не обескуражило Сеня, и он начал осматривать окна. Тихое шипение дало Прийдеволе понять, что Сень нашёл, что искал. Действительно, одно оконце на кухне было не заперто и легко поддалось. Сень просунул в него руку, отодвинул засов и открыл окно. Они влезли на кухню. Вокруг было тихо, как в гробу, только сонное храпение служанки слышалось из-за печи. Побратимы на цыпочках направились к двери. Кухонная дверь была незаперта, и они вышли в сени. Сень нащупал дверь в кабинет Ицка и хотел заглянуть в замочную скважину, но увидел, что в ней торчит ключ. Он попробовал осторожно повернуть ручку — и убедился, что дверь заперта. Но и здесь Сень долго не колебался. Прошептав Прийдеволе пару слов, он громко задергал ручку и заговорил хриплым бабьим голосом, похожим на голос старой служанки:
— Herr, Herr, öffnen Sie!
— Was ist? — послышался внутри грубый голос Ицка, потом тяжёлый скрип сапог, и наконец брякнул ключ, отпуская замок. Дверь тихо отворилась, свет из кабинета хлынул в тёмные сени, и в тот момент двое мужчин, вымазанных сажей, как черти, набросились на Ицка и заткнули ему рот, прежде чем он успел вскрикнуть. Впрочем, кто знает, надо ли это было. Внезапное нападение так испугало Ицка, что он, с вытянутыми руками и глупым, вопросительным выражением на лице, будто окаменел, и только моргание выпученных серых глаз свидетельствовало, что перед ними не безжизненный кусок мяса, а всё-таки живое существо.
— Wie geht’s, Herr, wie geht’s? — пропищал Сень тем же бабским голосом. — Не бойся, голубчик, мы тебе зла не сделаем, нет! Мы ещё не настоящие черти, что пришли за твоей душой — мы только пришли занять у тебя немного денежек!
Ицик не сопротивлялся, не кричал, не стонал — он всё ещё стоял, как в первую минуту, одеревеневший, без сознания, с заткнутым кляпом ртом, тяжело дыша через нос. Побратимы взяли его за плечи, отвели к креслу и посадили.
— Держи его крепко и не дай закричать! — прошептал Сень Прийдеволе. — А если что — задуши! А я пока осмотрю его хату!
Но угроза Сеня была напрасна. Ицко не двигался и, как безвольный труп, позволил Прийдеволе связать себе руки за спиной платком. А Сень, всё косясь на Ицка, начал осматриваться по комнате. Очевидно, Ицко только что сводил счета: на бюро перед ним лежала большая книга, а рядом стоял открытый маленький железный сейф. Сень поспешно заглянул в него и начал вынимать аккуратно сложенные пачки банкнот. В этот момент из груди Ицка впервые вырвался какой-то глухой, тяжёлый звук, будто последнее мычание подрезанного быка.
— Молчи, а то смерть твоя! — пискнул Сень и продолжил обыскивать сейф. Он делал это вполне спокойно, шепча, пересчитывал пачки банкнот, перевязанные бумажными лентами, вынимал их из сейфа и засовывал себе за пазуху. Купюры были по одному ринскому, и по толщине пачек Сень прикидывал, что в каждой, должно быть, по сто штук. Он насчитал уже тридцать таких пачек.
— Хватит, пора уходить! — прошептал он Прийдеволе. Оба взглянули на Ицка. Он всё ещё дышал через нос, но его грубое, одутловатое лицо стало ужасно красным, а глаза по-прежнему торчали выпученными с каким-то тупым, вопросительным выражением.
— Молчи, а то смерть твоя! — прошептал ему на ухо Сень, пока Прийдеволя развязывал ему руки. Руки были холодные и обмякшие, как мертвые; Прийдеволя поднял их и опёр о бюро. Потом Сень шепнул Прийдеволе:
— Я пойду первым, а когда услышишь свист на улице — вытащи у него кляп и убегай!
Сень осторожно вышел. Прийдеволя подумал, что Ицко начнёт бороться и кричать, и был готов в крайнем случае задушить его. Он стоял над Ицком бледный, дрожащий, до глубины души потрясённый, — но Ицко, словно ничего не понял и не знал, сидел в кресле с вытаращенными глазами, посвистывая ноздрями. Он уже даже не моргал.
И вот раздался лёгкий свист под окном. Судорожно дрожащей рукой Прийдеволя вынул кляп изо рта Ицка, уверенный, что сейчас раздастся дикий крик, разбудит весь Борислав, что в следующую минуту хлынет народ в этот тихий дом, схватят его, свяжут, побьют, поведут по улицам и бросят в какую-то подземную яму, и что это — последняя минута его вольной жизни. Но нет. Ицко даже глазом не повёл. Он начал дышать свободнее, но и всё. Прийдеволя ещё немного постоял, не понимая, что происходит, и если бы не слышал его хриплого дыхания, то подумал бы, что тот мёртв. Но вот раздался второй свист под окном — и он покинул Ицка, тихо вышел из комнаты.
«Нет, — подумал он, — надо погасить свет!» И он снова вернулся, закрыл сейф, из которого Сень взял деньги, поднял кляп, которым был заткнут рот Ицка, погасил свет, а выходя, запер двери, задвинул кухонное окошко, через которое выбрался наружу, и тихонько свистнул Сеню.
— Ну что? — спросил Сень.
— Ничего, — ответил Прийдеволя. — Сидит, не двигается.
— Может, задохнулся?
— Нет, дышит.
— Гм, должно быть, сильно перепугался. Ну и пусть, завтра пусть отпаивают от страха! А нам пора спать! Тридцать пачек у нас — этого, пожалуй, хватит. А лицо — тёплой водой с мылом — и ни следа. Что ж завтра скажет Ицко, как очухается! Теперь уж точно сам побежит к жандармам!
Но Ицку было не до жандармов. В его кабинете лежала чёрная тьма и мёртвая тишина. Он всё ещё сидел в кресле, с руками, опёртыми о стол, с вытаращенными глазами — но его хриплого дыхания уже давно не было слышно. Так и застало его утреннее солнце, когда выглянуло из-за чёрных бориславских крыш и заглянуло сквозь окно в его мёртвые, стеклянные глаза. Так застала его и служанка, так застал его и цирюльник, и другие знакомые, сбежавшиеся на её крик — и никто не знал, что с ним случилось. Цирюльник сказал, что Ицка хватил удар, потому что на теле не было ни малейших следов насилия, одежда в порядке, и ничто не указывало на нападение. Служанка, правда, говорила о каком-то шелесте, каких-то шагах ночью и слышала, как господин открывал дверь, но всё это она говорила очень неуверенно и смутно, не зная, было ли это во сне или наяву. Потом пришли из местной власти, обыскали весь дом и всё вокруг, но ничего подозрительного не нашли. Открыли сейф: в нём были деньги и ценные бумаги. Правда, когда свели все счета, над которыми покойник работал вчера, оказалось, что в кассе не хватает трёх тысяч ринских. Только и тут нашлись «узелки». Счета, очевидно, были не закончены, последняя цифра была написана лишь наполовину — может, покойник сам куда-то потратил эти деньги. А во-вторых, если бы это было ограбление, то воры наверняка бы забрали и остальную наличность — ещё свыше двух тысяч. К тому же часы и бумажник с мелочью остались нетронутыми в карманах покойного — так что трудно было поверить в правдоподобие грабежа с убийством. Лишь две-три пятна угольной жижи на лице и белой рубахе покойника навели всех на какое-то смутное подозрение, которое, впрочем, никто не смог объяснить. Были среди евреев голоса, что, мол, в этом, возможно, замешаны рипники, которые люто ненавидели Ицка, и эти слухи, без сомнения, заставили не одного предпринимателя содрогнуться. Но официально все это опровергали — тем более что судебная экспертиза действительно показала: Ицко умер от апоплексии, к которой имел врождённую предрасположенность.
Холодок пробежал по сердцу Бенедя и других побратимов, когда на следующий день они узнали о внезапной смерти Ицка. Они и минуты не сомневались, что эта внезапная смерть напрямую связана с вчерашним разговором Сеня Басараба. А когда вечером снова собрались в хате Матія, то долго сидели молча, понуро, как будто ощущая на себе коллективную вину за что-то нехорошее. Первым нарушил молчание Сень Басараб.
— Ну, чего вы сидите, как воды в рот набрали? — сказал он, зло сплюнув. — Молитесь за Ицкову душу, что ли? Или мне перед вами присягать, что я ему ничего злого не сделал и что если его хватил удар — то по собственной воле? А впрочем, даже если и не так — то что с того? То, что я сделал — сделал на свою руку, а вы берите вклад и делайте своё дело. Вот вам три тысячи ринских! А то, что Ицка удар хватил — даже к лучшему: не станет вякать, а другие не догадаются, потому что я нарочно оставил остальную сумму и вообще ничего больше не трогал! А кроме того, что великого в том, что на одну пиявку на свете меньше! Где дрова рубят — там щепки летят! Ведь вы же не выкинете эти деньги только потому, что они достались нам не самым чистым способом! Не бойтесь, это не Ицкова работа, это наша работа, наша кровь — и Бог нас не накажет, если мы ими воспользуемся.