«А ну, — подумала себе, — начну с ним говорить, чего он хочет. До города ещё далеко, на дороге пусто, никто не увидит». И она велела кучеру ехать медленно. Готліб, услышав этот приказ, весь задрожал: он понял, что это касается его, и тут же поравнялся с бричкой. Фанни, увидев его, отодвинула окошко и высунулась.
— Что тебе нужно? — спросила она нерешительно, видя, что Готліб снова снял шапку и с выражением немого восхищения приближается к ней. Она заговорила по-польски, думая, что он христианин.
— Хочу на тебя посмотреть! — смело ответил Готліб на идише.
— А кто тебе сказал, что я еврейка? — спросила Фанни, улыбнувшись, тоже на идише.
— Я это знаю.
— Ну, может, тогда и знаешь, кто я такая?
— Знаю.
— Тогда, наверное, понимаешь, что тебе не стоит глазеть на меня, — сказала она с гордостью.
— А почему не спрашиваешь, кто я такой? — с вызовом сказал Готліб.
— О, да тут и спрашивать нечего, одежда всё говорит.
— Нет, не говорит! Лжёт одежда! А ты спроси!
— Ну и кто ж ты такой?
— Я такой, кому не возбраняется смотреть на тебя.
— Хотела бы верить, да как-то не могу.
— Я тебя убежу. Где могу тебя увидеть?
— Если знаешь, кто я, то, конечно, знаешь, где живу. Там и увидишь.
И с этим она снова закрыла окошко, подала знак кучеру, кони рванулись, бричка застучала колёсами по пригорку предместья, и пыльная мгла скрыла странное видение из глаз Готліба.
«Смешной парень, — думала Фанни, — но полоумный, чисто полоумный! Что он понимает под этим: «лжёт одежда»? Разве он не угольщик? Ну а если нет, то кто же он тогда? Полоумный, полоумный, и всё тут!»
«Дивная девушка, — думал про себя Готліб, — а какая красивая, какая вежливая! Даже с простым угольщиком заговорила! Но что она имела в виду под этим: «дома меня увидишь»? Это значит: приходи? Эх, если бы только одеться по-человечески! Ну да надо постараться!»
С такими мыслями Готліб поплёлся к своей угольной норе.
XІІІ
Прошло несколько недель. В Бориславе воцарилась полная, неожиданная тишина. Евреи, которых недавние грозные волнения рабочих изрядно перепугали, теперь были совсем сбиты с толку, не знали, что и думать, как поступать. Конечно, среди них были и такие, кто смеялся над всей этой вспышкой и внезапным её затишьем, уверяя, что всё уже прошло, что гои, как пустой ветер: пошумят-пошумят — а дождя не нагонят. И что теперь, когда они опять стали мягкими и уступчивыми, самое время надавить на них железной рукой, выбить у них охоту к буйству. «Гой хорош только печёный! — говорили они. — Дашь ему послабление — он решит, что это ему так и положено, и начнёт выкаблучиваться, как кот на решете». Только постоянное давление, постоянная угроза приучат его к послушанию, покорности, старательности и точности — и он станет, как любил говорить Леон Гаммершляг, «человеком, способным к высшей культуре». И все бориславские предприниматели сошлись на том, что теперь, когда разбушевавшаяся волна рабочего движения неожиданно притихла, надо с удвоенной силой давить на непокорных. Хотя не все предприниматели разделяли мнение, что эта волна уже окончательно и бесповоротно улеглась. Нет, некоторые, особенно Ицик Баух, упорно настаивали, что это заманчивое, поверхностное затишье, тишина перед страшной бурей. Что именно этой тишины и притворной покорности надо бояться больше всего, потому что это знак: рабочее восстание — какое бы оно ни было — организовано и зреет, а тайность и бесшумность их действий свидетельствуют о том, что замышляется что-то недоброе и что делается это системно, упорядоченно и непрерывно. И везде, где бы ни встречались предприниматели — на улице случайно или где-то в комнате для совещаний, — Ицик Баух не уставал предупреждать товарищей об опасности, не уставал уговаривать их обратиться в дрогобычское староство с просьбой о немедленном расследовании или хотя бы о присылке усиленного жандармского поста на постоянное дежурство в Бориславе. И хотя по сути никто не был против, и каждый, наверно, был бы рад иметь под рукой жандармерию для защиты от своих же рабочих и узаконивания всех причиняемых им обид, — однако как-то так и не собрались подать совместное прошение. То ли жара и усталость сказывались, то ли, как у нас водится — будь то евреи или христиане, — хроническая нехватка инициативы в общественных делах, в делах, выходящих за рамки личных, частных интересов, то ли это была уверенность, громко высказанная Леоном, что власть сама должна заботиться о безопасности предпринимателей в Бориславе, ведь для того она и существует, — словом, бориславские евреи на этот раз как-то не собрались с духом, чтобы обратиться к властям, даже не донесли им о недавнем рабочем движении. А ещё, бесспорно, внезапное затухание этого движения лишило их прямой причины для таких действий. О чём докладывать властям? Что следить? Что несколько недель назад появились тревожные признаки какого-то движения, которые быстро исчезли? Почему же тогда не сообщили об этом вовремя? Так всё дело и замялось, пока неожиданный и довольно таинственный случай не разбудил евреев от дремоты, словно громовой удар из небольшой тёмной тучки. Не нужно, конечно, и говорить, что весь этот внезапный переход от шума к тишине и покорности был делом наших побратимов, предпринятым именно с целью усыпить и ослабить бдительность и подозрения евреев. Разговор Ицка Бауха, который подслушал Сень Басараб, убедил побратимов, что евреи могут сильно навредить им, а то и разрушить всё дело при помощи властей, если оно и дальше будет вестись открыто и шумно. Вот они и начали уговаривать всех — затаиться до поры, притвориться, задавить в себе бурные чувства гнева и радости, пока не придёт нужный момент. Много труда стоило побратимам, чтобы искусственно притушить бурю и держать её словно на привязи, чтобы она где-нибудь от первого толчка не вспыхнула раньше времени. Много труда стоило это и держало их в постоянном страхе, что вот-вот может случиться нечто такое, что евреям не повредит, а рабочих выдаст и разобьёт. Единственным способом сдержать людей было обещание побратимов, что так — будет быстрее. Но насколько опасными и обоюдоострыми были эти обещания, побратимы знали очень хорошо. Ведь этими обещаниями они прямо-таки готовили неудачу своему делу. Потому что откуда они возьмут средства, чтобы действительно начать восстание так быстро, как того жаждал изнывающий народ? До главной кассы поступило немногим более восьмисот ринских, — взносы пока шли исправно, но евреи начали давить ещё сильнее, чем раньше, и можно было ожидать, что поступления скоро иссякнут, и что в частных кассах придётся оставлять большую часть денег на помощь нуждающимся, больным и безработным. А таким образом сколько ещё месяцев пройдёт, пока соберётся нужная сумма! А если так, то и задуманная борьба не сможет начаться быстро, и рабочие начнут сомневаться в своих силах, их пыл остынет, и всё пропадёт. Или же, наоборот, разъярённый народ взорвётся раньше времени, без плана и без цели, истратит силы напрасно, и задуманное дело всё равно погибнет.
А уж кого такие мысли мучили и терзали больше всего, так это Бенедя. Ведь это дело было для него родным, выстраданным в тысячах мук и трудах, окутанным сиянием надежды. Ведь в этом деле — он чувствовал это ясно — лежало теперь всё его сердце, все силы, вся жизнь. Он не знал, не видел ничего за его пределами, и возможность неудачи казалась ему равносильной собственной смерти. Неудивительно, что теперь, когда при осуществлении замыслов начали нарастать новые трудности, Бенедя день и ночь думал лишь об одном: как их преодолеть или обойти, и от этого совсем исхудал, позеленел, и не раз по ночам, как сомнамбула, долго бродил по Бориславу, грустный, угрюмый, молчаливый, и лишь изредка тяжело вздыхал, глядя в тёмное, неприветное небо. А трудности нависали всё выше, и Бенедя чувствовал, что ему начинает не хватать сил, что голова — как будто забита колодой, мозг — словно онемел, не может больше работать с прежней остротой, не может найти удачного выхода.
Так и дождался Бенедя очередного вечера, когда в избушке Матія снова собрались побратимы на совет. Что делать? Народ нетерпелив. Почему не подают знак, почему не начинают, почему ничего не предпринимается? Люди начинают опускать руки. Взносы начинают поступать слабее, евреи снова урезали оплату — ещё меньше, чем прежде. Голод в деревнях немного отступил, но урожай столь скудный, какого люди не помнят с времён неурожайных лет: редко кому хватит своего на жизнь до Великого поста, а больше половины еле дотянет до Покрова. Народ ещё сильнее, чем прежде, хлынет в Борислав. Если начинать — то сейчас самое время, потому что теперь легче удержать людей по селам, чтобы не шли в Борислав, и даже можно было бы отправить большую часть обратно в деревни на пару-тройку недель, чтобы тут было легче держаться без работы. А тут нет денег на это — вот беда! Когда побратимы договорились до этого «сука» (узлового места), все притихли и опустили головы, не зная, что предпринять. Мертвая тишина повисла в избе, только неравномерное, тревожное дыхание двенадцати человек раздавалось между низкими, покосившимися стенами. Долгое молчание.
— Ну, да будет воля Божья, — вдруг вскрикнул Сень Басараб, — не горюйте, я что-нибудь придумаю!
Этот голос, эта внезапная решимость среди всеобщей тишины и бессилия поразили побратимов, как внезапный выстрел из ружья. Все вскочили и обернулись к Сеню, сидевшему, как всегда, на табуретке у порога с трубкой в зубах.
— Ты что-то придумаешь? — спросили все хором.
— Придумаю.
— Но как?
— Это моё дело. Не расспрашивайте, просто расходитесь. А завтра в это же время приходите сюда, увидите!
И больше он ничего не сказал, и никто его не спрашивал, хоть у всех, особенно у Бенедя, на сердце осела тревога, какая-то холодная боль. Но никто не сказал ни слова, и побратимы разошлись.
Когда они вышли на улицу, Сень Басараб взял за руку Прийдеволю и шепнул:
— Пойдёшь со мной?
— Пойду, — ответил парень, хотя рука его, не пойми почему, дрожала.
— Сделаешь, что я скажу?
— Сделаю, — сказал он снова, но неуверенным, словно недобровольным голосом.
— Не бойся, — поспешил его успокоить Сень. — Ничего страшного в том, что я задумал, нет.