Быстро его окружила группа евреев, пожимая ему руки и желая удачи с новой построенной фабрикой. Затем начались разговоры о всяких текущих делах, которые более всего интересовали еврейских капиталистов. Разумеется, прежде всего некоторые начали расспрашивать Леона, как стоят такие-то и такие-то курсы, не нужно ли ему ещё больше воска, сколько он намерен производить парафина в неделю на своей фабрике, а когда их любопытство в этом было удовлетворено, беседа перешла на бориславские новости.
— Ох-ох-ох, Gott über die Welt! — сказал, тяжело вздыхая, низенький и толстенный еврей Ицик Баух, один из мелких владельцев нескольких шахт. — Что тут у нас делается, что тут у нас делается, то и рассказывать страшно! Вы не слышали, пан Гаммершляг? Ох-ох-ох, бунт, да и только! Разве я давно не говорил: не давать этим мерзавцам, этим опришкам — фу-у! — не давать им такой высокой платы, потому что как разберутся, так и подумают — ох-ох-ох, — что им ещё больше полагается! А теперь видите, сами видите, что по-моему стало!
— Да что такое? Какой бунт? — недоверчиво спросил Леон.
— Ох-ох-ох, Gott über die Welt! — продолжал пыхтеть Ицик Баух. — Скоро всем честным гешефтсменам придётся убегать из Борислава, auf meine Nunes! Рабочие бунтуют, всё острее к нам относятся, а в воскресенье — ох-ох-ох — мы уж думали, что то будет наш последний день, — фу-у! — что вот-вот бросятся резать! На толоке столько их собралось, как воронья на падаль. Мы все от страха чуть не умерли. Никто, конечно, не посмел подойти, потому что порвали бы в клочья, — ну вы же знаете, дикий народ! Ох-ох-ох, что они там говорили между собой, того мы не знаем и узнать не можем. Я спрашивал своих банюсов, а они отвечают: «Мы так, в гагилки играли!» Лгут, бестии! Мы видели с крыши, как один влез на камень и что-то долго говорил, а они слушали-слушали, а потом как загомонят: «Виват!» Ох-ох-ох, страшные вещи, страшные вещи!
— Но я во всём этом не вижу ничего страшного, — сказал, гордо улыбаясь, Леон. — Может, и вправду в гагилки играли.
— Ох, нет, ох, нет, — продолжал Ицик Баух. — Уже я знаю, что нет! И вернулись оттуда такие весёлые, с песнями, а теперь между ними какие-то заговоры, какие-то складки. Gott über die Welt, будет беда!
— Я всё ещё не вижу… — начал было Леон, но другие евреи перебили его, полностью подтверждая слова Ицика Бауха и добавляя ещё много подробностей. Надо сказать в честь бориславских рабочих, что они с самого начала хорошо понимали свою задачу и по крайней мере в тот момент никто из них не выдал евреям, какова была цель их собрания и что на совете было решено. Впрочем, может, и не так уж много рабочих сразу всё понимало: те, кто понимал, не говорили об этом евреям, а те, кто не понимал, и рассказать толком ничего не могли. Единственное, что стало известно евреям, это то, что среди рабочих собираются какие-то взносы, что они хотят сами себе помогать, и что ко всему этому их подтолкнул каменщик Бенедьо Синиця!
— Бенедьо? Тот, что у меня фабрику строил? — воскликнул поражённый Леон.
— Тот самый.
— Складки? Сами себе помогать? Гм, я бы не подумал, что у Бенедя на столько ума хватит. Каменщик, родился и вырос в Дрогобыче, — и откуда он до всего этого додумался?
— Э, чёрт его там побери, откуда додумался, додумался — и всё! — фыркнул Ицик Баух. — Но как он смеет тут нам людей бунтовать? Надо послать в Дрогобыч за жандармами, пусть в кандалы его и шупасом отсюда!
— Да прошу вас, господа, — остановил их Леон, — я не понимаю, чего вы так тревожитесь? Что в этом всём страшного? Я бывал в Германии, там рабочие повсюду собираются, советуются, делают взносы, как им вздумается, и никто им этого не запрещает и никто этого не боится. Напротив, умные капиталисты даже сами их к этому поощряют. Там каждый такой капиталист, как говорит с рабочими, то у него на языке только Selbsthilfe да Selbsthilfe. «Помогайте себе сами, всякая сторонняя помощь вам не поможет!» И думаете, плохо на том выходят? Наоборот! Как рабочие сами себе помогают, значит, капиталисту помогать им уже не нужно. Кто там на фабрике покалечится, заболеет, состарится — Selbsthilfe! Пусть делают складки, пусть помогают сами себе, лишь бы мы им не были должны помогать. А мы уж постараемся, чтобы рога у них слишком высоко не росли: только чуть взбрыкнутся, мы — цап! — плату снизим, и пусть тогда свищут тонко, как нам нужно!
Леон произнёс всю эту речь с таким жаром внутреннего убеждения, что значительно успокоил и приободрил слушателей. Один только красноносый, грузный Ицик Баух недоверчиво качал головой и, тяжело сопя, сказал:
— Ох-ох-ох! Хорошо бы, если бы всё было так, как вы говорите, пан Гаммершляг! Но боюсь, что не будет. Нашего рабочего, дикаря, бойка, сравнивать с немецким? Где уж нашему до какой-то разумной Selbsthilfe? Gott über die Welt! А вдруг он поймёт Selbsthilfe так, что надо браться за ножи и резать евреев? Га?
Все слушатели, включая самого Леона, вздрогнули от этих зловещих слов, мороз пробежал у них по спине. А тут как раз мимо них прошла с гомоном толпа рипников, среди которых, на целую голову выше остальных, виднелся суровый Сень Басараб. Он грозно смотрел на евреев, особенно на Бауха, своего принципала. Бауху от этого взгляда стало как-то нехорошо, и он замолчал, пока толпа не скрылась в тёмном переулке.
— Вот, посмотрите, какие они! — заговорил он снова. — Дичь да и только! Вот тот высокий среди них — он у меня работает — разве не самый настоящий медведь? Да вы ему только скажите слово Selbsthilfe, он сразу схватит нож и прирежет вас!
Но Леон, а за ним и другие евреи начали спорить с Баухом. Спорили тем оживлённее, чем больше им самим было страшно, и, убеждая Бауха, что никакой опасности нет, на самом деле пытались убедить в этом себя. «Не всё так плохо, — говорили они. — Наш народ хоть и неотёсанный, и угрюмый с виду, но не такой уж он и злой и кровожадный, как кажется Бауху. И случаи настоящих, порядочных союзов у нас бывают, и людям тут это не чуждо. А если бы должно было что-то случиться, то уже бы случилось после первого собрания. И Бенедьо — человек слабый, с мягким характером. И Леон завтра же поговорит с ним, расспросит обо всём, и Бенедьо должен будет ему всё рассказать, ведь в какой-то степени он обязан Леону. Так что заранее можно быть уверенным: никакой опасности никому не грозит».
— Ох-ох-ох, где больше языков, там больше и разговоров! — не унимался Баух. — Но я вам советую: не верьте этим разбойникам, разгоните их складки, а особенно — снизьте им плату так, чтобы, собака, ни один не имел за что и вдохнуть, вот тогда и отобьётся у них охота к этим складкам!
— Эге-ге, посмотрим, отобьётся ли! — пробурчал сквозь зубы Сень Басараб, который, подползши позади кошар и заборов, подслушал весь разговор, отлично понимая еврейский жаргон. — Эге-ге, посмотрим, милок, отобьётся ли! — бурчал он, поднимаясь с-за плота, когда евреи разошлись. — Только бы тебе самому чего похуже не расхотелось!
И, распустив шаг, Сень поспешил к хате Матія, чтобы рассказать побратимам, что говорят евреи о их совете и что им уже известно.
На следующий день утром, перед работой, Леон встретился с Бенедьом уже на фабрике. Бенедьо представил ему Деркача, Прийдеволю и Побігайка как избранных для работы в отдельной комнате. Леон теперь немного жалел, что вчера поспешил дать Бенедьо такое поручение, ведь был уверен: тот выбрал себе единомышленников! Он даже начал бояться, не подозревает ли Бенедьо чего-то о его нечистой церезиновой авантюре, и потому велел Шеффелю быть как можно осторожнее даже по отношению к этим рабочим. Но что делать? Отказываться от своего слова уже поздно, и Леон, хоть и с тревогой, решил: что будет, то будет. Надо только расспросить самого Бенедя обо всём.
Он, сказав новоизбранным рабочим пару ободряющих слов, отвёл Бенедя с собой в отдельную комнату и прямо спросил его, что это было за собрание и что он там говорил рабочим. Он рассудил, что если у Бенедя есть что-то злое на уме, то такое прямое обращение ошеломит и смутит его. Но Бенедьо был к этому с вечера готов и, не показывая ни малейшего смущения, ответил, что раз уж некоторые рабочие подняли мысль помогать друг другу взносами, то он посоветовал им создать такую кассу, как в городах у цеховых ремесленников для взаимопомощи, и включить в управление этой кассой поровну избранных представителей от рабочих и от предприимчивых господ. Леон был ещё больше поражён, услышав такие слова от Бенедя, которого до сих пор считал простым и ничем не интересующимся работягой.
— Откуда же у вас такая голова? — спросил Леон.
— Да что вы, прошу пана, — ответил Бенедьо, — у нас в городе так заведено, вот я и здесь то же посоветовал. Это не моя мудрость, куда мне!
Леон похвалил Бенедя за такой совет и добавил, что для управления кассой обязательно нужно выбрать кого-нибудь из грамотных предпринимателей, кто бы умел вести учёт, и что необходимо составить устав кассы и подать его на утверждение наместничеству. Он даже предложил сам заняться этим уставом, за что Бенедьо поблагодарил его заранее. На этом они и разошлись. Бенедьо было неприятно, что пришлось врать Леону, — но что делать, иначе нельзя было.
А Леон ушёл радостный, чувствуя себя неким великим либералом, который вот, мол, поощряет рабочих к солидарности и самопомощи, и потому стоит на целую голову выше всех этих бориславских «халатников», которые в самопомощи рабочих видят только бунт и угрозу и тут же готовы, как курята, спрятаться под крыло жандармов и полиции. Нет, пора и им узнать, как устроено всё в мире, пора и Бориславу иметь своё рабочее движение, — разумеется, легальное, мирное и разумно организованное! И с этими либеральными мыслями Леон отправился дальше, мечтая, что вот-вот наступит великое «братство капитала с трудом», и начнётся оно не откуда-нибудь, а именно из Борислава, и что в истории этого братства первым и важнейшим шагом будет его разумный и либеральный разговор с Бенедьом и выраженная в нём поддержка нового рабочего движения.