Они, впрочем, принялись искренне трудиться над тем, что задумал Бенедьо, зная, что если удастся воплотить его замыслы, то по ходу дела исполнится и то, чего желали они сами; а если Бенедьова идея провалится, тогда исполнение их первоначальной цели станет ещё более вероятным. Значит, так или иначе, работая на благо всех, Бенедьо работал и на них.
Зато какое же оживление, какое движение началось теперь в маленькой хате на окраине Борислава, где жили Матий и Бенедьо! Каждый вечер приходили побратимы — по двое, по трое — рассказывали, как идут дела, как рипники воспринимают их слова, как просят совета, как противостоят жидам. Собрания затягивались подолгу, и перед глазами наших знакомых всё яснее вырисовывался путь, по которому следовало идти дальше. Ещё в самом начале, когда побратимы решили привлекать к своему братству широкую массу бориславских рипников, они два вечера подряд совещались о том, как это начать, чтобы добиться успеха и не привлечь преждевременно к себе внимания. Тогда ещё были свежи в памяти преследования и аресты поляков — участников восстания 1863 года, и некоторые побратимы выразили опасение, что в случае разоблачения полиция может обрушиться на них и обвинить в заговоре — а в таком случае вся работа пропала бы зря. В конце концов, Бенедьо предложил действовать так: сначала осторожно, как бы мимоходом, случайно, но упорно в каждой беседе напоминать рабочим об их бедственном положении и в то же время указывать вдали на возможность улучшения. Таким образом, — говорил Бенедьо, — среди людей пробудится беспокойство, раздражение, стремление к переменам — словом, в массе рипников возникнет напряжённость, которую при умелом поддержании можно будет в нужный момент направить в действие с большой силой. Этот совет понравился всем побратимам, и они пообещали ему следовать. Не прошло и двух недель, как эта цель была почти полностью достигнута. После работы рабочие толпами ходили по Бориславу, разговаривали и совещались; кабаки пустели всё больше, а раздражение и беспокойство среди народа усиливались, и нетерпеливые побратимы всё настойчивее требовали, чтобы уже открыто выступить и взять на себя руководство широким рабочим движением. Но Бенедьо, а за ним и братья Басарабы, настаивали, что надо ещё немного подождать — пока волны недовольства не станут бить выше и яростнее.
А эти волны, вызванные настоящей нуждой и давлением, подогреваемые жгуче-правдивыми словами побратимов, били всё выше и бурнее. Простой человек — враг всяких долгих размышлений и расчётов. Правда, собственным умом он не сразу доходит до ясной окончательной мысли, долго мается засевшей в голове думой — но когда она уляжется и прояснится, сложится в твёрдый и чёткий образ — тогда он уже не для забавы живёт, не для рассуждений, тогда он всеми силами своей души стремится воплотить свою мысль в дело. Тогда начинается настоящая борьба между ним и противниками его идеи. Так было и здесь. Казалось бы, что трудного в том, чтобы человек, ежедневно страдающий от бедности и несправедливости, осознал своё положение — а между тем, как долго бориславские рабочие шли к этому осознанию! И казалось бы, что особенного в этом чувстве — грустном и безотрадном. А между тем, сколько тревоги, какую бурю оно подняло в душах всех рабочих! И быстро из этого безотрадного чувства выросло грозное упорство, непроизвольное братство и непокорность по отношению к своим угнетателям. От слов дело начало переходить к поступкам. Однажды по Бориславу пронеслась весть, что там и там рабочие проучили какого-то кассира, который, вместо обычных двух центов, начал брать с них по четыре за «кассирские» — за один рабочий день в шахте, то есть за 12 часов. Эта весть стала знаком, за которым последовали другие подобные случаи. С каждым таким случаем росли отвага и решимость рипников. Они начали прямо в лицо кассирам, надзирателям и контролёрам говорить, что больше не будут терпеть над собой гнёта. Страх начал охватывать всяких человеческих пиявок. А когда разнеслась по Бориславу молва, что один надзиратель несправедливо наложил большую кару на рабочего, а кассир попытался вычесть её при выплате — рипники подняли при кассе громкий шум, потребовали, чтобы надзирателя привели к ним и он объяснил, за что наложил штраф. Надзиратель спрятался. Кассир в шутку, чтобы отделаться, сказал: «Идите, поищите его, а найдёте — приводите сюда за ухо!» Рипники с криками кинулись по всем углам и вскоре нашли надзирателя, начали с ним возиться и на самом деле, за уши, притащили его к кассе — понятное дело, привели побитого, поцарапанного и с порванными ушами. И хотя нескольких рипников за это арестовали и посадили в местную тюрьму, весть об этом происшествии наделала много шума, а на жидов нагнала немалого страха. Тем же вечером рипники огромной толпой, под предводительством братьев Басарабов, пошли к бориславскому войту и добились освобождения всех арестованных — и весёлый смех и ликование прокатились среди рабочих. Песни и угрозы зазвучали по улицам Борислава, освобождённых водили из кабака в кабак, угощали и по тысяче раз расспрашивали, как это они вели надзирателя за уши к кассе.
Пока по улицам Борислава гремела пьяная радость, в бедной хате Матия сидели побратимы и совещались, что делать дальше. Все были согласны: пора, пора действовать.
— Созывать сход! Сход! — твердили все.
И постановили, не раскрывая своего братства, созвать общее собрание рипников за Бориславом, на пустыре. В воскресенье, после службы Божьей, должны были все собраться там на совет.
Словно молния, на следующий день от уха к уху, от шахты к шахте, от барака к бараку, от нефтеперерабатывающего завода к заводу разлетелось неслыханное доселе слово:
— В воскресенье, после службы Божьей! На пустырь возле Борислава! Совет! Совет! Совет!
Никто не знал, что это будет за совет, о чём будут говорить, кто его собирает? Да и никто не спрашивал об этом. Но все чувствовали, что это будет великий момент, от которого многое зависит, — и все возлагали на него большие, пусть и неясные, надежды. Совет! Совет! Совет! Это слово, как заклинание, осветляло измождённые, обездоленные лица, крепило мозолистые руки, распрямляло сутулые от бедности плечи. «Совет! Наш совет!» — неслось то вслух, то шёпотом по всем закоулкам, и тысячи сердец стучали в нетерпении, дожидаясь воскресенья и совета.
С нетерпением ждали его и наши побратимы, особенно Бенедьо и Андрусь Басараб.
X
Над Бориславом собиралась буря — не с неба на землю, а с земли к небу.
На широкой поляне, на бориславском и банском пустыре, сгущались грозовые тучи: это рипники собирались на большой рабочий совет. Все с интересом ожидали новой, доселе невиданной акции; все были полны надежд и какого-то тайного страха; все были едины в своём гневе и ненависти к угнетателям. С гулом и шёпотом, малыми и большими группами, с верхнего и нижнего конца Борислава или из его центра стекались и стекались они. Чёрные, засаленные кафтаны, лейбики, серяки и гуни, такие же рубахи, подпоясанные то ремнями, то верёвками, то лыком, бледные, пожелтевшие и позеленевшие лица, потрёпанные и засаленные шапки, шляпы, солдатские фуражки, бойковские фетровые крисани и подгорские соломенные — всё это плотной, грязной, серой массой покрывало пустырь, толпилось, волновалось, гомонило, как разлившаяся река.
— Что тут долго думать? — гомонили в одной группе. — Тут один выход: жиды захватили весь свет, жиды нам не дают жить, жиды навели голод на народ!
— Надо нам держаться вместе, не поддаваться жидам! — кричали в другой группе.
— Легко вам говорить — не поддаваться. А как голод подступит, заработка жид не даст — вот вы и хвост подожмёте и поддадитесь не то что жиду, а и сухому дубу.
Голод — великое слово. Словно страшная тень, стоял он у каждого за плечами, и при его упоминании стихали даже самые громкие и смелые голоса.
— В яму каждого, кто издевается над нами! — гремели в другом углу.
— Да что с того, — успокаивал старый Стасюра. — Во-первых, кто бросит другого в яму, тот сам загниёт в тюрьме…
— Овва, ещё не известно, попадёт ли! — печально сказал Матий. — А вот злодей Мортко бросил моего Иванчика, ещё и деньги его забрал — и до сих пор ходит на свободе да смеётся над христианами!
— Э, так то же жид, то жид! — закричали некоторые. — Жиду всё с рук сойдёт. А если бы христианин такое сделал — ну-ну!
— А во-вторых, — продолжал Стасюра, — сотня издевается над нами, а тысяча обдирает нас «по праву», так что и сказать нечего, что издеваются. Всё чинно, с порядком: вот тебе, мол, что тебе положено — а при этом чувствуешь, что с тебя кожу живьём дерут. Вот в чём беда!
— Правда, правда! — гудели рипники.
— Да что тут, — говорили другие, — на то уж, видно, и нету совета.
— Как нету совета, — сказал Стасюра, — на каждую болезнь есть трава, надо только поискать. Что ж, неужели и на нашу беду не найдётся лекарства? Надо поискать. Для того мы нынче, слава Богу, и собрались такой гурьбой — чтобы об этом поговорить. Ведь знаете: громада — великая сила; где один своим умом не дойдёт, там громада скорее разберётся.
— Дал бы Бог, чтобы мы сегодня к какому-то решению пришли, — говорили рипники. — А то ведь уже пора, беда до кости доела!
Такие и подобные разговоры велись по всей поляне, в каждой группе. Побратимы разделились и повсюду подготавливали народ к своим мыслям, укрепляли в них веру в возможность улучшения жизни, в силу и разум сообщества. А тем временем всё новые и новые группы подходили и подходили. Солнце стояло уже высоко в небе и нещадно пекло, поднимая над Бориславом густой вонючий нефтяной смог. Над синеватой стеной гор колебались волны раскалённого воздуха. От речки веяло прохладой.
— Ну, что же, пора начинать совет, начинать совет — все уже собрались! — загомонили рабочие со всех сторон.
— Кто имеет что сказать, пусть выходит в круг, вот на этот камень! — сказал своим сильным, звучным голосом Андрусь Басараб.
— Становитесь кругом, освободите место вокруг камня! — говорили рипники, обступая.
На камень вышел Бенедьо.