— Побратиме, ты, видно, просто на ветер говоришь. Вот нас тут двенадцать, и, думаю, каждый из нас с радостью на это согласится.
— Согласимся, согласимся! — загудели некоторые побратимы.
— Только надо хорошо обдумать, на что будут идти эти деньги и что с ними делать! — сказал с важностью Андрусь.
— Ну, конечно, давайте сразу и обмозгуем! — подхватил Стасюра.
— Ба нет, — сказал Бенедьо, — прежде всего надо узнать, вообще-то собираемся ли мы скидываться или нет. Тут, как я вижу, некоторые побратимы не слишком этому рады, хотели бы, чтобы всё оставалось по-старому…
— Ты уж тоже крутишь, — перебил его полугневно Матий, который до сих пор молча сидел рядом с Андрусем, сначала будто бы думая о чём-то постороннем, но чем дальше, тем с большим интересом и вниманием прислушивался к происходящему в комнате. — Ты не спрашивай, приятно ли кому-то это слушать или нет. Знаешь что-то хорошее, разумное и полезное для всех — выкладывай это прямо на стол, говори прямо и честно. Если увидим, что твой совет лучше других — примем, а если хуже, тогда уж и можешь извиняться, что попусту тратил наше время.
После такого раздражённого поощрения Бенедьо начал говорить «прямо с моста».
— Потому что, — начал он, — знаете, если уж мы решим собирать взносы для взаимопомощи, то надо всё переделать, не так, как было до сих пор. Всякое карбование — в сторону, руководство — тоже в сторону (при этих словах Бенедьо показалось, что горящие лихорадочные глаза Прийдеволи из тёмного угла взглянули на него и прожигают лицо своим ядовитым, палящим взглядом, и он смутился и опустил голову), — нужно совершенно иначе обращаться к людям. Не месть им показывать, а спасение. Разумеется, не закрывать глаза на обиды и злодейства, но подводить людей к тому, чтобы объединялись, потому что одинокий работяга не устоит против богача или сильного, а вот все вместе — наверняка смогут устоять.
— Смогут устоять? — снова отозвался неверующий Сень. — Хотел бы я знать, как это они смогут устоять? Что, заставят жидов платить больше за работу, что ли?
— А почему бы не заставить? — живо подхватил Бенедьо. — А ну, если бы все договорились и сказали: не пойдём работать, пока не поднимут плату? Что тогда жиды бы сделали?
— А! А ведь и правда! Вот это мысль хорошая! — закричали побратимы в один голос. Даже лицо Андруся немного просветлело.
— А что бы сделали, — ответил Сень, — нагнали бы новых работников со всех сторон, а нас бы выжили.
— А если бы мы встали стеной, не пустили бы этих новых и попросили бы их подождать хотя бы до тех пор, пока наша борьба не завершится? Можно ведь послать своих по окрестным сёлам, чтобы там объявили: до такого-то времени не ходите в Борислав, пока идёт наша война!
— Ура! — закричали побратимы. — Это дело! Война, война с жидами и грабителями!
— Ну и я считаю, что такая война лучше всякой другой, — продолжал Бенедьо, — во-первых, потому что это мирная война, без крови, а во-вторых, потому что можем вести её открыто и смело, и никто нам за это ничего не скажет. Каждый, если на то пойдёт, может сказать: не иду работать, потому что мало платят. Заплатят столько-то — пойду, и всё.
Радость побратимов была велика, когда они услышали этот совет, и сам Бенедьо радовался не меньше других, потому что эта мысль пришла к нему совершенно неожиданно, в пылу спора с Сенем Басарабом.
— Ба, хорошо ты говоришь: война, перестать работать! Но даже если все согласятся на это, то скажи мне, пожалуйста, с чего они будут жить всё это время без работы? Ведь трудно и представить, чтобы богачи уже в первый день смягчились и согласились добровольно платить больше. Может, придётся сидеть без дела неделю, а то и дольше. Ну, так чем тогда кормить столько народу?
Возражение было действительно весомым, и лица работников снова омрачнели, их только что пробудившаяся надежда на новую «войну» и победу над богачами ещё была слишком слабой и сразу начала тускнеть.
— Вот для этого и надо сделать взносы, чтобы обеспечить себя на такой случай. А когда из взносов уже наберётся порядочная сумма, допустим, чтобы хватило на неделю или две, тогда можно объявлять забастовку. Разумеется, тех, кто не захочет присоединяться и пойдёт работать, — таких сразу, по-хорошему или по-плохому, за шиворот и вон из Борислава, чтобы не портили дело. Так же во время безработицы наши же люди могут наниматься где-то ещё — в лес, в мастерские, куда угодно, только не на нефтяные работы. Таким образом мы быстро сломим еврейскую надменность и точно добьёмся лучшей оплаты.
— Правильно говорит! Так и надо делать! Добрый совет! — отзывались рипники. В доме начался живой шум, все хвалились, что прижмут жидов-дранников к ногтю, каждый высказывал своё мнение и не слушал чужих, каждый дополнял и перекраивал мысль Бенедя на свой лад. Один только Сень Басараб сидел молча на своём месте и с грустью смотрел на это оживлённое собрание.
— Что с ними поделаешь, — ворчал он, — коли они готовы бежать за любым, кто покажет им два-три красивые слова! Ну, про меня — пусть бегут за этим медовиком, посмотрим, как им сладко будет. А я с тропы не сверну! А ты, побратим? — обратился он к Прийдеволе, который всё ещё стоял в тёмном углу и неуверенно поглядывал то на Бенедя, то на возбуждённых рипников.
Он вздрогнул, когда Сень заговорил с ним, а потом быстро сказал:
— И я, и я с вами!
— С какими — с вами? — резко спросил Сень. — Потому что тут, как видишь, уже два лагеря. Ты с ними или с нами с братом?
— С вами, с тобой и братом! Ты слышал, что он говорил про руководство? Как ножом в сердце резанул меня.
— Э, да не принимай ты всё так близко к сердцу! — уговаривал его Сень тихим голосом. — Что ж такого случилось? Тот пёс, может, и заслужил. Ты разве забыл о своей…?
— Нет, нет, не забыл! — перебил Прийдеволя. — Конечно, заслужил! Сто раз заслужил!...
— Ну так чего тогда маяться? Чего боишься? Суда? Не бойся, комиссия уехала в полной уверенности, что он сам упал в яму; ещё и жида накажут, что не закрыл яму!
— Нет, нет, нет, — снова с горячечным надломом заговорил Прийдеволя, — не боюсь комиссии! Что комиссия… Мне даже кажется, что если бы комиссия… э-э… признала бы, то мне бы стало легче!
— Тьфу, да упаси бог, что ты несёшь?
— Послушай только, Сеню, — шептал Прийдеволя, склоняясь к нему и судорожно сжимая его плечо своей сильной рукой, — мне кажется, что тот… жидок, знаешь… тот, что погиб в яме, что он не виноват был, что это кто-то другой всё сделал, или как?
— Как? Что? Вот тебе раз! А разве он не был там?
— Был, был, даже смеялся… но разве за это смерть? А может, он вообще ничего не делал, а только те другие?
— Да откуда тебе такие мысли в голову лезут, парень? — изумлённо спросил Сень. — Упал старик с высоты — чёрт с ним! Погиб — и ладно!
— А если он не виноват? Понимаешь, когда я его поймал, и он понял, к чему всё идёт, так завопил: «Пощади! Пощади!» А когда я в тот же миг толкнул его… знаешь… то он только вскрикнул: «Не виноват! Не виноват!» Потом загрохотало, затрещало — я сбежал. Но тот его голос всё за мной, всё во мне, я его слышу! Господи боже, что же я сделал! Что я сделал!
Бедный парень заламывал руки. Сень напрасно пытался его утешить. Ему всё казалось, что кассир, брошенный в яму, был невиновен.
— Ну, если тот был не виноват — так исправь ошибку, — сказал наконец раздражённо Сень, — и пошли виновных той же дорогой! Пусть невиновный даром не страдает!
Эти слова были как удар дубиной для Прийдеволи. Оглушённый ими, он опустил голову и снова замкнулся в своём углу, не говоря ни слова.
А тем временем побратимы заканчивали совет.
— Главное теперь, — говорил Бенедьо, — вербовать людей в нашу кумпанию. Кто с кем работает, или в шинке встретится, или на улице разговор заведёт — сразу и поднимать разговор! Всё рассказывать: какая нищенская плата и какой возможен выход. И собирать взносы. Я думаю, пусть каждый собирает среди своих знакомых, а собранное каждый вечер отдаёт главному кассиру, которого сегодня же надо выбрать.
— Хорошо, хорошо, надо выбрать кассира! — закричали все. — Ну, кого бы выбрать в кассиры?
Советовались — то того, то другого, наконец решили, что нет лучшего кассира, чем Сень Басараб.
— Что? — сказал недовольно Сень, услышав это. — Я должен быть вашим кассиром? Никогда! Я с сегодняшнего дня вообще не хочу больше быть с вами! Ни я, ни мой брат.
— Не хочешь быть? А это ещё почему? — закричали все.
— Потому что вы сходите с того пути, на который когда-то сознательно встали. Я своего пути не покину!
— Но кто же путь меняет? — сказал Андрусь. — Здесь вообще ничего не меняется!
— Что? И ты с ними? — мрачно отозвался Сень.
— С ними!
— А присягу забыл?
— Нет, не забыл.
— А топчешь ногами, хоть и не забыл.
— Не топчу! Послушай только и не бушуй!
И Андрусь подошёл к нему и начал тихо говорить ему что-то на ухо, что поначалу, казалось, Сеню не нравилось. Но чем дальше, тем светлее становилось его лицо, и наконец он почти радостно вскрикнул:
— А, если так — тогда хорошо! А я, дурак, и не догадался! Здорово, побратимы, буду вашим кассиром и надеюсь, не пожалуетеся на меня!
— А теперь ещё одно, — сказал сильным, радостным голосом Бенедьо, который сегодня вдруг из обычного побратима стал будто бы главой и вождём всех. — Побратимы-друзья! Вы знаете, я простой работяга, как и вы, вырос в бедности и нужде, — бедный помощник каменщика, и не более того. Неожиданно и без просьбы на меня свалилась еврейская «милость», и Гаммершляг поставил меня мастером, а потом и прорабом на строительстве новой нефтянки. Благодарить мне его не за что, ведь я у него ничего не просил, да и ему выгодно — не надо платить отдельному инженеру. А мне платит по три ринских в день — для меня, бедняка, это очень большая сумма. У меня в Дрогобыче бедная старая мать — ей я должен отправлять каждую неделю часть заработка, пусть два ринских, ещё два — на себя, — значит, остаётся четырнадцать ринских в неделю. Всё это я обещаю отдавать в нашу кассу!
— Ура! — закричали побратимы. — Да здравствует побратим Бенедьо!
— Я тоже обещаю по ринскому в неделю!
— Я по пять шустаков!
— Я по пять шустаков!
— Вот мои три шустачки!
— И мои!
— И мои!
Речь Бенедя, а особенно его пример, разбудили в каждом воодушевление и энтузиазм.