А иначе, так я и не знаю, зачем тогда и начинать.
— Эге-ге! — покачал головой Сень, попрощался и ушёл. Ещё тяжёлые думы навалились на Бенедя после ухода побратима. «Что ж, — думалось ему, — может, и правда… может, и лучше, что одним злым человеком стало меньше на свете?.. Но легче ли от этого добрым людям? Вовсе нет! Стало ли хоть немного легче тем самым рипникам, что радуются его гибели? И это — нет. Придёт другой кассир на его место — и будет обижать их так же, а то и хуже. Вот если бы вдруг разом исчезли все злые люди… Но нет, это уж… пустое! Даже думать не стоит! Лучше думать о том, что перед носом, что мы можем сделать!»
Побратимство рипников, в которое Бенедьо так неожиданно был принят сразу же по приезде в Борислав, сразу же заняло его мысли и придало им определённое, пусть поначалу и неясное направление. Уже на первом собрании, когда его так глубоко потрясли рассказы рипников и их желание наконец выступить с каким-то заметным делом, — тогда уже в его сознании промелькнул образ такого побратимства, большого и сильного, которое могло бы соединить вместе разрозненные силы рабочих, могло бы подняться этой объединённой силой и защитить каждого обиженного и страдающего работника гораздо лучше, чем это под силу одному человеку. Среди непрерывной работы мысли, подогреваемой всё новыми страшными, грязными и душещипательными событиями, этот образ побратимства всё больше прояснялся и укреплялся в голове Бенедя. Ему казалось, что только таким объединением своих сил для общей помощи и защиты рабочие смогут добиться хоть каких-то уступок. И он решил, во что бы то ни стало, выступить со своей идеей на ближайшем собрании побратимов и всей душой постараться увести побратимство Андруся Басараба с опасной тропы — ненависти и мести, которая при их слабости может только навредить каждому, но не помочь никому, — и направить внимание и силы побратимов на более широкую, спокойную и, как казалось Бенедю, гораздо более полезную работу.
Собрание побратимов было назначено на вечер воскресенья. В полдень того дня вернулись из Дрогобыча Матий, Андрусь, Стасюра и ещё несколько рипников. Матий был очень весёл, разговорчив и добродушен, но когда Бенедьо спрашивал его, как дела и чем так долго занимались в Дрогобыче, — он только цокал языком и отвечал:
— Всё хорошо, небоже, всё хорошо!
Ещё не стемнело как следует, и Матий только что зажёг на печи светильник, наполненный буровой смолой, как в дом гурьбой вошли побратимы. Впереди всех шмыгнул, как ящерица, Деркач, молча поздоровался с Матием и Бенедьом и начал по-своему метаться от угла к углу, закатывать рукава и коситься по сторонам. За ним вошли остальные: братья Басарабы, мрачные и молчаливые, как обычно; Стасюра с большим теплом пожал Бенедю руку, все прочие тоже обходились с ним, как с равным, как со «своим человеком». Последним вошёл Прийдеволя. Его молодое лицо было какое-то бледное и осунувшееся, он исподлобья поглядывал по сторонам и всё старался держаться в тёмном углу возле порога. Во всём обществе было как-то меньше движения, меньше шума, чем обычно. Всех словно что-то давило, хотя никто и не признавался в этом. Все чувствовали, что, хотят они того или нет, приближается какое-то важное событие, в котором придётся выступить открыто и решительно. Недавний случай с убийством жидовского кассира был — все это чувствовали — предвестником поворота в бориславских делах. Но какой это будет поворот, что за события надвигаются и как к ним отнестись — этого побратимы не знали, хотя каждый надеялся, что на общем совете кое-что прояснится. Неудивительно, что нынешнее собрание началось тяжёлым, гнетущим, напряжённым молчанием, что побратимы собрались в полном составе и даже раньше обычного времени: каждый знал, что на фоне всё более тяжёлой жизни в Бориславе, на фоне ежедневной растущей нищеты и наплыва незанятых рабочих рук что-то должно случиться — но что именно и какими средствами, никто не мог себе представить, и именно этих разъяснений все ждали от общего совета.
Один лишь Андрусь Басараб словно ничего особенного не чувствовал. Он уселся на своём месте у стола под окном и окинул взглядом всех собравшихся.
— Ну что, все собрались, — сказал он, — можем начинать. А ну, Деркачу, за палочками!
Деркач, послушный и проворный, уже протискивался сквозь стоящих в центре комнаты побратимов, когда вдруг встал старый Стасюра и попросил слова.
— Ну, что там такое, — сказал нехотя Андрусь, — говори, побратим Стасюра, хотя, думаю, всё-таки лучше бы, чтобы у Деркача палочки были под рукой. Не помешает кое-что записать, если будет интересно.
— Нет, — твёрдо сказал Стасюра, — я не скажу ничего такого, что стоило бы карбовать.
— Ну а что же тогда? — спросил Андрусь и снова оглядел побратимов. Он заметил, что те сидели или стояли с понурыми лицами и не смотрели на Стасюру, а только словно приготовились слушать. Андрусь понял, что они договорились заранее.
— Вот что, побратим Андрусь, — говорил смело старый рипник, — пора бы нам поискать себе другую, лучшую работу, чем это ваше карбование. Что мы — дети, что ли? У побратима Деркача целые связки вырезанных палочек, а толку от них? Кому они помогли?
Андрусь с удивлёнными глазами смотрел на старика. В самом деле, никто ещё так здесь не говорил, и у него самого промелькнуло в голове: «А правда, к чему эти палочки?» Но, не найдя сразу достойного ответа, он решил пока стоять на своём, чтобы вызвать дальнейшие пояснения.
— Кому помогли? — медленно произнёс он. — Но разве мы их делаем ради какой-то пользы? Ты забыл, что мы их делаем для мести?
— Для мести, да-да! Но как же ты будешь мстить этими палочками? Если уж мстить — то, я считаю, нужен другой способ, а не тратить время на детскую забаву. Если мстить — нужна сила, а от этих палочек тебе, верно, силы не прибавится.
— Так, — ответил Андрусь, — но ведь мы хотели, когда придёт время, устроить настоящий суд над обидчиками, чтобы иметь чистую совесть.
— Пустая наша работа, — возразил Стасюра. — Чистую совесть мы и сейчас можем иметь, каждый и так чувствует, сколько, чего и как терпит. А чтобы отомстить и изменить положение, нужно не только чистая совесть, но и сила. А у нас что за сила?
— Ну, а где же нам взять силу? — спросил Андрусь.
— Надо принимать больше людей в побратимство, собирать всех вместе, указать всем одну цель, — отозвался Бенедьо.
Все посмотрели на него как-то недоверчиво и настороженно, только один Стасюра радостно поддержал:
— И я так говорю, и я так говорю!
— Но побойтесь бога, побратимы, подумали ли вы, к чему это приведёт? Первый встречный донесёт на нас, настучит в городе, и нас всех повяжут и отправят в Самбор как разбойников! — сказал Андрусь.
Эти слова холодом прошли по побратимам, и все тревожно и с интересом уставились на Бенедя, словно ждали, что он скажет.
— Может, это и правда, — сказал Бенедьо, — но если правда, то что это значит? А значит, что с такими целями, как у вас до сих пор, нельзя показываться среди людей. Что если хотим собрать их вместе, надо им показать не одну месть — ведь местью никто не насытится, — а показать какую-то пользу, помощь, улучшение!
— Эге-ге, опять он со своей помощью! — раздался от дверей грубый голос Сеня Басараба, как раз в ту минуту, когда Бенедьо от волнения перехватило дыхание. Он чувствовал, как в нём закипает кровь, как мысли, которые раньше не поддавались, теперь будто чудом складываются и проясняются в голове. Слова Сеня Басараба, наполовину гневные, наполовину насмешливые, были для него как шпоры для бегущего коня.
— Да, я всё про помощь говорю и не перестану говорить, потому что мне кажется, что только мы сами можем себе помочь, никто больше нас не спасёт. Ни жиды, ни паны не хотят, чтобы рабочим жилось лучше. Они, если бы могли, сделали бы нам ещё хуже — потому что им выгодно, когда работник доведён до последнего, когда он не за что зацепиться не может и вынужден сдаться на их милость. Тогда они и заставят его работать как хотят, и заплатят, что им вздумается — ведь у него, голодного и голого, нет выбора! Нет, только мы сами должны себе помогать, если не хотим пропасть окончательно. А мстить — подумайте сами, к чему это приведёт. Ни от какой мести нам легче не станет — разве что захотим поднять войну по всей стране, или ещё что похуже. А так — накажете одного или другого кровопийцу, на его место другой давно уже зуб точит. И страха на них не будет — ведь вы всё равно будете делать это тайно, так что никто и не узнает, кто и за что это сделал. А если узнают — ещё хуже, посадят, и гни. Я думаю, нам надо хорошо подумать и искать другого выхода.
Снова замолчал Бенедьо, замолчали и побратимы. Его слова непреодолимой силой врезались в их убеждения, но, к несчастью, они разрушали то, что там стояло до сих пор — надежду на месть, но ничего нового взамен не предлагали. Один лишь Сень Басараб, сидя у порога с трубкой в зубах, недоверчиво покачивал головой, но больше ничего не говорил. Даже Андрусь, хотя и видно было, что вся эта новая смена мыслей среди побратимов была ему неприятна и нежеланна, — и он поник своими могучими плечами, опустил голову: слова Бенедя заставили задуматься и его.
— Хорошо бы то было, это уж точно, — сказал он наконец, — но как это сделать, как помочь себе самим, когда у нас нет силы даже на то, чтобы каждый сам себе помог.
— Вот именно! У одного человека нет силы, а если соберутся многие — сила будет. Один ты стометровый камень не поднимешь, а несколько нас — поднимем без труда. Для рипника с какой-никакой зарплатой — не такая уж беда отдать шесть крейцеров в неделю, а если наберётся сотня таких — уже есть десять ринских еженедельно, и можно будет хотя бы в крайней нужде помочь кому-то из своих! Я правду говорю, побратимы?
— Гм, да, это правда, конечно, так, так! — послышалось с разных сторон, только там, в углу, возле двери, молча мрачнел Прийдеволя и недовольно ворчал Сень Басараб.
— Легко ему, городскому, говорить о взносах! А ну-ка попробуй, найдёшь ли ты в Бориславе десяток таких, кто захочет давать тебе эти взносы!
— Ну, — живо ответил Бенедьо, — это уж ты…