— Бей воров, пиявок!
Это было как искра в солому. В одно мгновение весь мир словно изменился. Я и оглянуться не успел, а тут уже целая туча камней — д-р-р-рень! — полетела в евреев. Только успел заметить, как тот еврей, что убил Максима, торчал в окне, вдруг схватился за голову, заверещал, скрючился — и бух на землю. Больше я ничего не видел и не слышал. Поднялся такой крик, такой гвалт, будто настал судный день. Люди ревели без памяти, лезли вперёд, хватали, что попадалось под руку: колья с заборов, хворост, жерди, поленья, камни — и обрушивались на евреев. Поднялся вой, визг, будто вся бориславская котловина проваливается под землю. Часть евреев разбежалась, как пыль. Но несколько заперлись в Максимовой хате. Через окно было видно, что в руках у них топоры, мотыги, вилы — хватали, что могли. Но, видя, что народ окружает дом, как ревущая буря, они замолкли, будто окаменели от страха. Люди пошли к дверям, к окнам, к стенам. Затрещали доски, загремели рамы — грохот, крики, писк, а затем — страшный грохот, облако пыли… Люди разнесли стены по кускам — сруб и потолок рухнули на евреев, пыль накрыла это страшное зрелище…
Но в тот момент у меня было совсем другое на уме. Увидев, как народ, словно зверь, бросился на евреев, я схватил на руки маленькую девочку, сироту Максима, и стал продираться сквозь толпу. Едва вырвался в ту минуту, когда обрушился дом. Я помчался окольными тропками домой, боясь, как бы разъярённые евреи не перехватили меня на дороге. Добежав до хаты, я запер дверь и положил безжизненную девочку на лавку, начал приводить в чувство. Долго не мог её разбудить, уже думал, может, и её зацепил какой-то камень. Но, слава богу, пришла в себя, и я так обрадовался, будто это моя родная дочь ожила передо мной.
Матий замолчал на мгновение. Трубка погасла у него в зубах, и на лице, которое оживилось и горело во время рассказа, снова начала набегать старая унылая и безнадёжная тень. Спустя паузу он заговорил дальше:
— Из-за всего того, из-за забот с девочкой, я и совсем забыл про драку. Только потом узнал, что всё закончилось ничем. Разрушив хату Максима, люди словно сами себя испугались и разбрелись кто куда. Евреи, тоже перепуганные, не показывались из своих нор, — только к вечеру кое-кто из смелых начал вылезать, оглядываться… Пришли к Максимовой хате — а там что-то пищит. Разобрали завалы — трое евреев мертвы, пятеро — покалечены. Пропали. Приехала, правда, комиссия, забрали было нескольких в арест — так, наугад, да и выпустили вскоре.
А Марта осталась у меня. Честные бориславцы, видно, были заняты своими делами и не вмешивались в судьбу бедной сироты. Иногда только женщины приносили ей что-то поесть, постирали ей рубашку, подлатали — и всё. Ей тогда было двенадцать лет. Не сказать, чтобы красавица, но умная была девочка, а добрая — как чистая душа. Сначала она плакала за отцом, ну, а потом поняла — что поделаешь? Привыкла. И так ко мне прикипела, как к родному отцу.
А я тоже, что тут говорить, берег её как зеницу ока, такой она мне стала дорогой и милой. Другие рипники (работяги) не раз смеялись надо мной, спрашивали, когда свадьба будет или, может, крестины сначала? Но я на это — плевать. Говорите, что хотите!
Росла она у меня, слава богу, тихо и порядочно. Хоть я — рипник, бывший пастух, но, знаете, человек повидал в жизни горя. А беда — большая школа. Думал я себе: «Может, хоть ей бог даст лучшее счастье». Берёг её — ни тяжёлой работы, ни дурного слова… Шить научилась — не знаю где и когда — так ловко, что диво. Всё к ней бабушки несли — целыми днями сидела и работала. И побеседовать могла, и пошутить, и посоветовать разумно — всё умела…
Познакомился с ней один парень, тоже из Борислава, такой же несчастный сирота, как и она. Рипник, рабочий, звался Иван Пивторак — ты, Андрусь, знал его хорошо… Начал он к нам захаживать. Смотрю, девочка к нему тянется, расспрашиваю, выведываю об Иване, говорят: «Ну, бедный, но парень честный, работящий, толковый». Раз в воскресенье пришёл он к нам — думал, Марта дома, а её не было, куда-то вышла. Хотел уже уйти, а я зову: «Постой, Иване, надо мне с тобой поговорить». Он остановился, вспыхнул немного, потом сел на лавку.
— Ну, что такого? Говорите! — говорит. Я посидел немного — молчу, смотрю на него. Не знал, как бы начать, чтоб вроде прямо и с моста, но и парня не обидеть.
— А как ты, — говорю, — Иван, думаешь? Марта, вот наша, — ничего себе девушка?
— А вам какое дело, что я думаю? — отрезал он, а сам ещё больше вспыхнул.
«Ого, — думаю, — с тобой надо держать себя жёстко, коли ты так режешь».
— Ну, — говорю, — мне до этого немного, но вижу, что тебе она, похоже, по сердцу, а? А ты, чур, знаешь, что у неё отца нет, а я ей теперь и отец, и опекун, и сват, и брат. Понял? Как только замечу что-нибудь не то — знай, с кем имеешь дело! Со мной шутки плохи.
Иван даже задрожал от этих слов.
— Да пусть вас бог милует! — говорит. — Прицепились, грозите — ни за что, ни про что. А кто вам наврал, что я что-то плохое замышляю? Не бойтесь, Матий, — говорит потом серьёзно, — хоть я и молодой, но немного понимаю, как должно быть. Мы сегодня с Мартой хотели договориться, как быть дальше, а потом уже к вам, как к опекуну, обратиться за советом и благословением.
— Ну, смотри мне! — сказал я, но сам почувствовал, как будто голова закружилась, и слёзы брызнули из глаз… Эх, дурак человек — и всё тут!…
Ну, ничего. Договорились — поженились они. У Ивана от отца каким-то чудом остался кусок земли. Достаточно, что той весной он построил, — вернее, мы вдвоём — вот эту хату, и зажили они тут вдвоём. Правда, хозяйства тут не заведёшь в этой нищете, но Марта сначала зарабатывала, как раньше: то шитьём, то прядением, а потом, когда и того стало не хватать, бедная и она пошла работать на воск. А что делать?… Я отделился от них, жил отдельно, но чем мог — помогал. Привык, сжился…
И вот как-то через пару месяцев встречает меня Иван и говорит:
— А знаете, — говорит, — Матий, какую мы с Мартой придумали радость? Интересно, что вы скажете?
— Ну, какая радость? — спрашиваю. — Говори, какая?
— А такая. Хотим теперь понемногу откладывать деньги из заработка. Понимаете, лето идёт — может, чуть больше платить будут. Так мы надумали, что если хоть немного накопить, пусть даже жить впроголодь, как говорится, хоть ремень затянуть — может, получится… А знаете, в Тустановичах один продаёт участок с хатой — я с ним уже говорил. «Продам», — говорит. Надо дать 250 ринских. Земля хорошая, можно сторговаться до 200. А я бы свою эту убогую халупу с участком продал — может, натянул бы на 50 ринских. Как вы думаете?
— Ну что ж, — говорю, — если так — то и так. Дай вам бог счастья! Конечно, неплохо бы вырваться из этой проклятой ямы.
— Да, — говорит Иван, — не в том беда. Мне кажется, что нам вдвоём до осени тяжело будет наскрести 200 ринских — на это нужно года два. А если бы нас было трое — как думаете, может, быстрее?
Я уставился на него.
— Ну, — говорит он, — чего вы так смотрите? Тут всё просто: присоединяйтесь к нам. Перейдите жить к нам, не придётся платить за жильё отдельно, и на еду будет уходить меньше. Будем работать вместе — может, что-то и соберём.
Смотрю — парень разумно говорит, а сам я тоже не прочь выбраться из этого болота, а тем более — помочь им. Я согласился на эту затею.
Начали мы работать. Хорошо шло, радовались, что вот-вот переедем на своё. Иван вертелся, как юркий зверёк, туда-сюда — хоть бы птицей вылететь из Борислава. Работа в том году была хорошая — у нас денег набралось порядочно: и на землю хватило бы, и ещё что-то осталось бы на обустройство. «Господи, — говорил вечерами Иван, — лишь бы уже скорее!» Но кто знает — то ли бог не судил ему, бедному, дождаться выхода, то ли лихие люди помешали!…
Одну глупость мы сделали. Работали вместе и не брали деньги у жида. «Ай, — говорим, — у него они лежат, в его кассе надёжнее, чем у нас за пазухой, да и в книжке записано на нас — сам чёрт не выкусит». Так и сделали — брали только понемногу на расходы.
Прошло так лето, и осень, и зима — наступили праздники. После праздников мы собирались уезжать из Борислава. В Вербное воскресенье Иван пошёл в Тустановичи, чтобы окончательно договориться — на следующий день он должен был передать задаток, а когда переедем — отдать остальное. Пошёл мой Иван. Смеркается — нет Ивана. «Ну, ничего, — думаем, — может, где-то на угощении». Но Марта целый день ходит неспокойная, мается, сама не знает почему. Ночь прошла — Ивана нет. Приходим на работу — он не приходит. Начальник Мортко спрашивает меня, где он. Я всё ему рассказал, а тот только буркнул:
— А, где-то, лентяй, напился и спит, а на работу не идёт!
Я думаю — где же Иван? Вечером после работы прихожу домой — нету. Думаю: пойду по шинкам, поищу, поспрашиваю. Захожу в главный кабак — народу полно — вижу среди них Мортко, а кто из рипников — не помню. Какие-то четыре незнакомца, будто пьяные, стоят в центре и поют: один — рождественскую, другой — страстную, третий — плясовую, четвёртый — думу, ещё и меня спрашивают, мол, как вам наш квартет?
— Идите вы к чёрту! — крикнул я на них. — Там и пойте!
А они ко мне. Один за руку, другой за полу, зовут выпить. Со злости я махом осушил рюмку. Они в хохот, зовут вторую. Никак от них не отвязаться. А тут вижу, Мортко всё им подмигивает — чтоб не выпускали. Выпил я вторую. В голове загудело, люди и стены заходили хороводом. Помню ещё, вошли двое знакомых рипников, с которыми я поздоровался и пил, — но сколько ни мучаю свою дурную старую голову, до сих пор не могу вспомнить, кто это был.
— А зачем тебе это так уж важно? — перебил его рассказ Андрусь.
— Ах, важно ли! Мне, дураку, кажется, что именно из-за этого я всё дело и проиграл!
— Что? Из-за этого? А это ещё как так?
— Ба, да послушай! Только теперь, с опозданием, когда начал вспоминать всё до мелочей, что и как тогда было, — вот только теперь и вспомнил, что были какие-то двое знакомых, только не знаю кто…