Опухшие от голода крестьянские дети, голые и посиневшие, целыми гуртами бродили по лугах и сенокосах в поисках щавеля; не находя его, они щипали траву, как телята, обрывали листья с вишен и яблонь, жевали их, вздувались животами и умирали десятками. Деревни, некогда наполненные детским гомоном и пением в погожие летние дни, теперь стояли тихие и мрачные, словно по их пыльным улицам прошёл мор. Эта необычная, мёртвая тишина тяжёлым камнем ложилась на грудь даже случайному путнику. Идёшь по деревне — ни души, разве что измождённый, худой скот бродит сам по себе вдоль изгородей, а где-то на горизонте медленно пересекает дорогу, будто в бреду, сгорбившийся, опустившийся человек. По вечерам в избах темно: печи не топятся, варить и печь нечего, — каждый спешит забиться в свой угол, чтобы хотя бы ночью не слышать стонов и не видеть чужих мучений. Эта страшная, мёртвая тишина в подгорных сёлах — знак того, что народ начинает опускать руки, теряет надежду и впадает в состояние безучастного оцепенения, в котором человек от чрезмерной боли перестаёт чувствовать боль и умирает тихо и безжалостно, как тихо и безжалостно вянет пригнутая трава под палящим солнцем.
И сенокос — пора самой оживлённой и самой поэтической сельскохозяйственной работы — не принёс ни жизни, ни поэзии в этот мёртвый облик подгорных поселений. Медленно, будто за похоронной процессией, брели на сенокос голодные парни и мужчины: косы едва держались на их исхудавших плечах. А если взглянуть на их работу со стороны — сердце сжималось от боли: настолько утомлёнными, болезненными и медлительными были движения этих косцов. Ни обычных косарских песен, ни звонкого смеха, ни шуток и прибауток не слышно. Один да другой пройдёт ряд-другой, бросит косу на землю, тяжело вздохнёт и ложится на влажное холодное сено, чтобы хоть немного освежиться, отдохнуть, впитать из земли новые силы в ослабевшее тело. Сердце сжималось: это была не работа, а отчаяние.
Через эти сёла, поля и луга летела парой лоснящихся коней запряжённая лёгкая бричка по Самборскому тракту в сторону Дрогобыча. Кони гладкие, откормленные и здоровые, кучер — крепкий, сытый и красиво одетый, бричка — новая, чёрная лакированная, а сам господин — статный, плотный мужчина в расцвете лет и сил, с румяным лицом и густой чёрной щетиной, в дорогом нарядном костюме — всё это резко выделялось на фоне убогой окружающей местности и народа. Но, пожалуй, и сам вид проезжавшего пана и его экипажа не был в большей противоречии с обликом обнищавшего, умирающего от голода Подгорья, чем мысли и намерения этого пана — с мыслями, царившими вокруг, с тем, что витало в воздухе над бедными сёлами. Здесь — беспомощное отчаяние, чувство безысходной гибели, полуосознанное стремление хоть как-то продлить ещё на несколько дней это жалкое, мучительное существование. А там… Какие мысли, какие замыслы роились и вились в голове проезжавшего пана — легко догадаться, если узнать, что этот пан — наш давний знакомый Герман Гольдкремер и что после долгого пребывания в Вене и во Львове он возвращается теперь в Дрогобыч. Вид всеобщей нищеты и гибели вызывал у него сытое, довольное спокойствие, чуть ли не радость. «Это для меня происходит! — думалось ему. — Солнце — мой верный сотник. Высушивая эти поля, высасывая все живые соки из земли, оно трудится на меня, оно гонит дешёвых и покорных… работников к моим ямам, к моим фабрикам!» А таких дешёвых и покорных работников теперь как раз и требовалось Герману в большом количестве, ведь он затеял новое блестящее и масштабное предприятие, которое должно было ещё выше вознести его по лестнице богатства.
Но чтобы точно и верно понять все чувства и мысли Германа при возвращении в Дрогобыч, нужно рассказать, что происходило с ним за последнее время, с тех пор как мы видели его на закладке у Гаммершляга, а затем в его доме, где его внезапно настигла страшная и потрясающая весть о том, что его сын Готлиб бесследно исчез.
Крайне расстроенный и подавленный Герман поехал во Львов, чтобы выяснить, что случилось с его сыном. Он метался в мыслях, то внушая себе, что Готлиб жив, то вновь собирая в уме все доказательства, подтверждающие правдоподобие его гибели. Но эта внутренняя борьба истощала его силы, будоражила кровь, так что вскоре он дошёл до полного изнеможения, не в силах ни о чём ясно думать, и вместо сложных размышлений перед его взором мелькали какие-то неясные призрачные образы, лоскутные обрывки мыслей. Он пытался уснуть под мерное покачивание брички, но и сон не шёл; душевная усталость и нервное напряжение довели его почти до горячечного состояния. Но постепенно долгая и унылая дорога, однообразные мрачные пейзажи надднестрянских болотистых равнин немного притупили впечатления и начали успокаивать его нервы; Герман собрал волю, чтобы не думать о сыне, и чтобы отвлечься, достал телеграмму, полученную перед отъездом от венского агента, и стал перечитывать её по десять раз — короткое послание, первый и на вид незначительный узел будущей золотой нити. Он вчитывался в каждое слово, строил планы, и это понемногу охладило его лихорадку, освежило дух.
Так он и приехал во Львов и сразу отправился в полицию. Следов — никаких, вестей — никаких. Он пообещал сто ринских тому, кто первым выяснит что-либо определённое о его сыне, а, возможно, в пять раз больше раздал полицейским и потратил на «обработку» комиссаров, чтобы те прилагали все силы и старания, чтобы как можно скорее найти хоть какую-то зацепку. Его объявление напечатали в газетах, и Герман просидел во Львове ещё две недели, ежедневно ожидая, что вот-вот появится посланец из полиции и вызовет его к директору. Но ни вестей, ни следов так и не было, и Герману самому приходилось вновь и вновь ходить туда. Всё напрасно. Кроме найденной у пруда одежды — ничего. Через две недели полицейские и комиссары сказали ему в один голос, что в окрестностях Львова Готлиб не погиб. Но мог ли Герман успокоиться? Не погиб здесь — так, может, погиб где-то ещё? А если и не погиб, то куда же он мог деться? Всё это терзало Германа ещё сильнее. Он попросил полицию объявить розыск, а сам поехал в Вену — улаживать дела.
В Вене его с нетерпением ждал агент и уже на следующий день привёл его к Ван-Гехту. Два или три дня шли переговоры, — Герман упорно торговался, и бельгиец, чьи надежды и ожидания поначалу были так высоки, под давлением сухих, сугубо деловых, еврейских расчётов Германа, хоть и нехотя, но всё же пошёл на уступки. Ван-Гехт снижал цену, и, наконец, оба соперника сошлись на еженедельной плате в 500 ринских в течение семи лет, с оговоркой, что Ван-Гехт всё это время будет сам управлять фабрикой, и на 5 % дивиденда от чистой прибыли за проданный церезин, произведённый в последние два года действия контракта. Разумеется, Герман не без опасений подписывал такой контракт и обещал технику такую неслыханную в Бориславе сумму; он утешал себя мыслью, что впоследствии сумеет каким-то образом выкрутить Ван-Гехта, вытянуть из него максимум, а заплатить — минимум. И это ему впоследствии удалось!
Производство церезина должно было начаться только с нового года. Осенью Ван-Гехт должен был приехать в Галицию, в Дрогобыч, чтобы наблюдать за строительством фабрики. До того времени Герман обязался выплачивать ему небольшое ежемесячное пособие — по 100 ринских, ведь контрактные обязательства начинались только с нового года.
Но кроме этого одного дела Герман по дороге устроил ещё одно — и куда более важное. Общаясь на бирже со многими знакомыми спекулянтами и капиталистами, он часто вступал с ними в беседы о бориславских рудниках, их богатстве, очистке воска, затратах, выработке парафина и прочем. Сначала он удивлялся, почему его так настойчиво расспрашивают о деталях люди, которые ранее не проявляли к ним особого интереса. Он ещё больше удивился, когда убедился, как много некоторые из них уже знают о Бориславе, о добыче и богатстве его недр и о всех махинациях при очистке и фальсификации церезина. И лишь позже он узнал, что в венских «капиталистических кругах» возникла и дозрела идея создать крупную «Спілку визискування земного воску» (Ассоциацию по эксплуатации земного воска). Поначалу эта идея не обрадовала его. Он опасался, что «Спілка» станет на пути его интересов, вступит с ним в конкуренцию и подорвёт его богатство. Но, обдумав всё, он даже рассмеялся над своим страхом. Венские капиталисты — а «Спілка» в Бориславе! Это смешной абсурд. Кто будет вести дела «Спілки» в Бориславе? Если какой-нибудь венский, вообще европейский человек, а не галицкий еврей, — гибель «Спілки» неминуема, причём в очень короткие сроки. Борислав того времени был не тем местом, где мог бы устояться европейский предприниматель с полупорядочным поведением, с полусовременными представлениями о производстве, без вечных грязных еврейских махинаций и обмана, без фальсификаций, без обмана рабочих, надсмотрщиков и всех, кого только можно было обмануть. Правда, и европейские фабриканты-предприниматели не слишком брезгуют всеми этими «прекрасными» еврейскими качествами, не слишком чистыми руками ведут производство, но всё же до такой степени грязи и бесстыдного, рабского (уже не легального, как на Западе) вымогательства они не доходят. К тому же в Европе привыкли больше к порядку, системности, чёткому бухгалтерскому учёту, а в Бориславе в то время всё это было ещё слабым и редким. Большинство предпринимателей вели дела по-ворамски, без порядка, лишь бы выжать из рабочего побольше, урезать ему плату, а и то, если можно — тут же выдурить назад. Потому понятно, что при такой системе европейские предприниматели, особенно немцы, привыкшие к пунктуальности и системе, не могли удержаться в Бориславе.
Всё это Герман быстро обдумал и постарался поближе разузнать, как, на каких основах и кем создаётся «Спілка визискування». Всё, что он узнал об этом предприятии, обрадовало его ещё больше. К «Спілці» присоединилось немало известных капиталистов, основной фонд должен был быть весьма значительным — чуть ли не целый миллион.