Напился покойник Пивторак, упал в яму — так что ж я в этом виноват?
При этих словах Матий, будто оглушённый ударом дубины, опустил голову и не мог вымолвить ни слова. «Пропало, пропало! — шептало, шипело, вертелось что-то в его голове. — Погиб человек, и след его застыл, а этот…»
В ту минуту Андрусь Басараб, который до сих пор молча слушал весь разговор, сам обратился к жиду:
— Что это за дело такое, Мортко? Что у тебя за дело с Матием?
— А зачем тебе это знать? — обидчиво ответил Мортко.
— Не тебе спрашивать, зачем мне знать, — отрезал Андрусь. — А тебе — что мешает рассказать?
— Н-н-не мешает-то не мешает, но… — Жид пристально посмотрел на Андруся, будто боялся нажить себе в нём нового врага.
— Так говори же, коли не мешает! — сказал Андрусь и встал над Мортком, как чёрт над грешной душой.
— Да что тут говорить — пустое дело, puste Geschaft, и только! Помните, вот уже два года назад из ямы вытащили кости человека. По перстню узнали, что то был Иван Пивторак, муж той самой Пивторачки, чей дом вон там! Он год назад как-то пропал. Ну, а Матий откуда-то взял в голову, что я в этом виноват, что он упал в яму, и подал на меня в суд. Он думал, что меня сейчас арестуют и повесят… А ведь в суде так не бывает: если обвиняешь — докажи! А тут как это докажешь? Ну, но слава богу, дело уже закончено! Слушайте, Матий, я вам ещё раз говорю: зачем вы вмешивались и тратились на процесс? А теперь, когда проиграли, забудьте всё и давайте снова будем в хороших отношениях, как раньше! Ну, подай руку, старик!
Жид протянул руку к Матиеву.
— Я, тебе?! — вскрикнул Матий. — Я должен свою руку положить в ту, что моего Иванчика в могилу загнала? Нет, не дождёшься!
— Ну, видите, — сказал жид, обернувшись к Андрусю, — он всё по-своему. Слушай, Матий, брось ты такие разговоры, ведь теперь, когда суд сказал, что я невиновен, никто не смеет меня в этом обвинять. Теперь я сам могу подать на вас в суд за оскорбление!
— Ну и подавай, подавай! — закричал Матий. — Пусть меня повесят, как должны были повесить тебя. А я, хоть бы и десять судов не сказали, всё равно буду стоять на своём: никто другой, только ты столкнул Ивана в яму! И всё тут. А теперь убирайся из моей хаты, пока терпения у меня не лопнуло, а то может случиться что нехорошее между нами!
Мортко пожал плечами и вышел. Но в дверях ещё раз обернулся, взглянул с презрением на Матия и сказал:
— Глупый гой! Думал, что судом чего-то добьётся — а надо бы пораньше вставать, чтоб мне хоть что-то сделать!
И с этими словами Мортко ушёл. А Матий всё ещё сидел на лежанке — бледный, разбитый, дрожащий, без мысли, без движения. А в голове у него, как мельничное колесо, тарахтело одно мрачное, пустое, холодное слово: пропало! пропало! пропало!…
Андрусь Басараб подошёл к нему и положил свою сильную ладонь ему на плечо:
— Побратим Матий!
Матий поднял глаза и посмотрел на него, как утопающий.
— Что это за дело? Что за процесс? Почему мы до сих пор ничего о нём не знали?
— Эх, всё пропало! — ответил Матий. — Что теперь и говорить об этом!
— Нет, расскажи, тебе самому легче будет!
— Ой, ну, легче мне от этого будет! — сказал Матий. — Пропало, и всё тут!
— А кто знает, что пропало, — вмешался Бенедьо. — Ведь нередко можно проигранное дело начать заново и выиграть! А здесь, как сказал тот жид, и не всё так плохо… Ведь ваше дело даже в суд не попало, а только прокуратура признала, что доказательств недостаточно для обвинения. Значит, если бы доказательства были — обвинение тоже будет.
Лицо Матия немного прояснилось при этих словах.
— Правда? — спросил он, выпрямляясь. Но какая-то тяжёлая мысль снова навалилась на него и пригнула к земле.
— Нет, нет, нет, нечего и думать, — сказал он. — Так или иначе, всё пропало. Прошло три года, где ж я теперь найду лучшие доказательства? Нет, нечего и мечтать!
И он закрыл лицо руками, и из глаз его хлынули горячие, наболевшие слёзы, струились сквозь пальцы и капали на пол. Бенедьо и Андрусь поняли, что сегодня с ним больше говорить бесполезно, — удар был слишком сильным и внезапным, он подрубил всю его стойкость. Тогда Андрусь молча пожал руку Бенедьо, надел шапку и тихо вышел. Бенедьо тоже тихо разделся и лёг на лавку на свой свёрток. А Матий сидел на лежанке, как окаменевший, словно вытесанный из камня. Керосиновая лампочка тускло и всё тусклее мерцала на камине. В углах хаты стояли столбы сумерек, будто только и ждали минуты — гаснущего света, — чтобы вырваться из тьмы и накрыть всё от верха до низу. Бенедьо только лёг — и под тяжестью тысяч впечатлений дня провалился в мёртвый сон. Уже минула полночь, лампа догорела, и темнота наполнила хату, а Матий всё сидел на припеке, с лицом, закрытым руками, без движения, без слова, без мысли, чувствуя в сердце только ужасную боль, великую пустоту и как бы свежую, ещё кровоточащую рану — от мысли, что и в судах больше нет правды для бедного работника. И только под утро сон одолел измученное тело: голова его склонилась, руки бессильно опустились, и, улёгшись на голую лежанку, Матий заснул на часок — пока по всему Бориславу не раздался утренний стук и звон, созывающий рабочих к труду.
V
В понедельник утром из-за розовых облаков выныривало сверкающее солнце, чтобы вновь целый день палить и жечь нераспустившуюся подгорную землю. В блестящей лёгкой коляске на рессорах, запряжённой парой быстрых серых коней, ехал Леон Гаммершляг из Дрогобыча в Борислав. Весёлое, розовое было настроение его духа, сияющие надежды возникали перед ним, разрастались, крепли, наливались плотью и кровью. Мерное покачивание коляски убаюкивало его, а его собственные мысли и мечты золотили перед ним весь мир. Но и поработал же он, побегал за эти три недели, перенёс тревогу, суматоху, наобщался с разными людьми, пока, наконец, не добился своего, не ухватил среди этой суеты золотую нить, которая, возможно, приведёт его и к клубку богатства! Его поездка в Вену, как ни крути, была одной из самых дерзких и удачных его спекуляций! Это была настоящая охота за золотой рыбкой! И как же удалась эта охота — лучше и не пожелаешь! Леон прокручивал в голове все подробности той героической ловли, рассчитывал время и деньги, чтобы всё в задуманной им афере пошло правильно, умело и точно, как в часах. Суть его расчётов была в следующем.
Живущий в Вене бельгийский химик Ван-Гехт, который в течение нескольких лет занимался анализом земного воска, после долгих экспериментов изобрёл способ его очистки до такой степени, что очищенный воск терял свой характерный, неприятный нефтяной запах. Небольшая примесь пчелиного воска придавала ему аромат, а ещё одна химическая добавка — цвет обычного чистого пчелиного воска. Этот новый продукт он назвал церезином и добился патента на исключительное право его использования. Образцы своего воска Ван-Гехт отправил, среди прочих, и в церковный синод в России с вопросом, можно ли было бы использовать его в православных церквях, указав при этом, что в случае положительного ответа он может поставлять его в больших объёмах и по цене значительно ниже, чем пчелиный воск. Синод через некоторое время ответил ему, что предложенный воск был испытан, признан ничем не хуже пчелиного и что в каждой православной церкви в России свечи из такого воска могут использоваться без ущерба для божьей хвалы. Если он, Ван-Гехт, сможет поставлять такие объёмы по дешёвой цене, синод предвещает ему большой сбыт в России. Обладая этим важным разрешением и патентом на семилетнее владение изобретением, Ван-Гехт задумал добиться с его помощью миллионного состояния. До этого он был бедным техником, едва наскреб денег, чтобы обустроить в Вене маленькую химическую лабораторию, где сам работал с единственным помощником — немцем Шеффелем. Поэтому неудивительно, что теперь он решил продать плод своего труда как можно дороже. С этой целью он разместил в торговых и биржевых венских газетах объявление о своём изобретении и созданных для него обширных рынках сбыта, приглашая «господ предпринимателей, фабрикантов и капиталистов, которые с его участием хотят сделать выгодную спекуляцию, к переговорам — лично или через агентов — с изобретателем Ван-Гехтом». Это объявление сразу же вызвало немалый ажиотаж среди венских капиталистов, а особенно среди галицких евреев, которые давно уже грели руки на бориславской нефти и бориславском воске. Вокруг бедной лаборатории Ван-Гехта, размещённой в арендованной сырой квартире в подвальном помещении, начали украдкой и тайком бегать разные агенты: один другого избегал, и никто не приступал к делу прямо, все заходили с боку, как собаки. Ван-Гехт всё это видел и, хоть и начинал терять терпение в ожидании вожделенного миллиона, всё же радовался: он знал, что в капиталистическом мире так заведено — когда дело серьёзное, все сначала вынюхивают и щупают, никто никому не доверяет, каждый боится каждого, и хотя каждый хотел бы обогнать других в гонке за прибылью, а при случае ещё и свалить соперника с ног, с другой стороны — никто виду не подаст, хоть внутри и горит нетерпением. Ван-Гехт это понимал и сам старался держаться невозмутимо. Продолжал работать с помощником в лаборатории, иногда появлялся на бирже, но всегда держался в тени, скромно, словно и вовсе не тот. Тем не менее он прекрасно замечал, что его низенькая, коренастая и чуть обрюзгшая фигура начинает привлекать внимание мира денежных воротил.
И неудивительно. Ведь всё это происходило в конце 1860-х годов — в эпоху бурного промышленного подъёма в Австрии, в разгар спекулятивной горячки, великого «Aufschwindl»-а! Ведь именно в то время, когда в газетах появилось объявление Ван-Гехта, закладывались фундаментальные камни под знаменитую «Ротонду» — главный павильон Венской Всемирной выставки 1873 года! А то, что одновременно с этой биржевой и спекулятивной эйфорией сеялись семена венского краха 1873 года, — тогда в разгар горячки никто и не догадывался, а Ван-Гехта это и вовсе не интересовало.
Но уж точно никого это объявление не взволновало так, как наших знакомых бориславских «тузов» — Германа Гольдкремера и Леона Гаммершляга.