А та, разве, лучше? День за днём хожу по закоулкам, де обитают немощные, голодные, безработные люди, — лежат, едва шевелятся, и ждут разве что божьей милости, потому что человеческой жалости уже давно перестали ждать. А теперь, вот, нам и плату урезали, и каждую неделю всё больше урезают — жить невозможно! Хлеб всё дорожает, а если в этом году не уродит, то нам всем сгинуть. Это обида, которую мы все терпим, что нас до костей гложет, а на кого её записать — и сам не знаю!…
Старик произнёс это с необычной для него живостью, с дрожащими от волнения губами, а когда закончил — обвёл всех взглядом и остановился на угрюмом лице Андруся Басараба.
— Так, так, ты прав, побратим Стасюра, — закричали все присутствующие, — это наша общая обида: бедность, беспомощность, голод!
— А на кого же её записать? — повторил старик. — Что, терпеть её молча, ту великую, всеобщую обиду, и лишь отмечать мелкие, частные, что составляют ту большую?…
Андрусь Басараб смотрел на Стасюру и на всех побратимов сначала угрюмо и как будто безразлично, но потом на его лице засияло что-то — словно скрытая глубоко в душе радость. Он встал и выпрямился так, что головой чуть ли не упёрся в потолок маленькой хаты.
— Нет, и этой всеобщей обиды терпеть мы не будем, а если и придётся терпеть, то не смиренно, не тихо, как остриженная овца. Всякая обида должна быть наказана, всякая неправда должна быть отмщена — и здесь, на этом свете, потому что какого суда ждать на том свете — нам неведомо! И ты думаешь, будто отмечая все эти мелкие обиды, мы забываем про общую? Нет! Ведь каждая, даже самая малая обида, которую терпит рабочий человек, — это часть той общей народной обиды, что давит нас всех и гложет до кости. И когда придёт день нашего суда и нашей кары, ты думаешь, не отомстится тогда и наша великая обида?
Стасюра грустно покачал головой, будто не вполне верил в обещания Басараба.
— Эх, побратим Андрусь, — сказал он, — отомстится, говоришь… Во-первых, не знаем мы, когда это будет… А во-вторых, что нам с того, если когда-нибудь, может быть, и отомстится, — ведь нам от этого теперь не легче. А если и отомстится, то думаешь, после станет легче?…
— А ты что, старик, — вскрикнул на него Андрусь, сверкая грозным взглядом, — расплакался, не пойми зачем? Тяжело нам терпеть! Разве я этого не знаю? Разве мы все не знаем? А кто может сделать так, чтобы мы не терпели, чтобы рабочий человек не терпел? Никто и никогда! Значит, терпеть нам до Судного дня — и всё тут. Тяжело или нет — кого это волнует? Терпи и молчи, не показывай другому, что тебе тяжко. Терпи, а если не можешь вырваться из беды — хоть мсти за неё, — это хоть немного облегчает боль. Вот такое моё мнение, и все признали, что оно верное — не так ли?
— Так, — ответили побратимы, но каким-то мрачным голосом, будто эта правда не особо их обрадовала, не пришлась по сердцу.
— А раз так, — продолжал Андрусь, — то и нечего тянуть. Рассказывайте дальше, кто о какой обиде знает.
Он сел. В хате стало тихо. Заговорил Матий. У него по соседству умер рабочий в тёмной жидовской каморке; как долго он там лежал, с каких пор болел — никто не знал, и евреи никому не хотели сказать. Говорят, рабочий имел немного сбережений, а как занемог — евреи отобрали у него деньги, морили голодом, держали взаперти, пока не умер. Тело его было страшно иссохшее, давно немытое и синее, как бог. Позавчера у другого еврея ночевала какая-то женщина. Ночью родила. Денег у неё не было, и на следующий день жид вышвырнул её с ребёнком из дому. Один рипник, знакомый этой женщины, рассказывал, что она ходила к попу, чтобы тот крестил ребёнка, но поп не захотел крестить, пока она не назовёт отца. Тогда она бросила младенца в яму, а сама пошла в сельскую управу, крича, чтобы её тут же повесили, потому что жить больше не хочет. Что с ней стало — Матий не знал.
А дальше пошли рассказы, одинаково тяжёлые и оглушающие своей вопиющей несправедливостью. И после каждого рассказа говоривший останавливался, ожидая, пока карбовий Деркач не зарубит отметку на своей палке, чтобы "каждому было воздано по заслугам", ведь сам их голос, само выражение лица были уже тяжёлым фактом, достойным записи на имя общей народной обиды и гнёта. Другие, всё больше разгораясь, проклинали угнетателей и требовали для них скорейшего наказания. Но больше всего всех потряс рассказ молодого парня по имени Прийдеволя. Когда дошла его очередь — он был самым младшим, потому его очередь пришлась на самый конец, — он разрыдался, сдерживаемым доселе плачем, и, заламывая сильные руки, выступил в середину хаты.
— Перед святым богом и перед вами, побратимы мои, жалуюсь на своё горе! На свою страшную обиду!… Осиротели меня на всю жизнь… забрали последнее и растоптали, и всё это — просто ради забавы!… О боже, боже, и ты глядишь на всё это и ещё терпишь?… Но нет, ты терпи себе, а я не могу, я не буду!… Побратимы, дорогие мои товарищи, скажите, что мне делать, как отомстить! Я на всё готов, на всё решусь, только не говорите мне — ждать, ради бога, не говорите ждать!…
Он замолчал, всхлипывая, как малое дитя. Через минуту заговорил уже спокойнее:
— Вы знаете, какой я круглый сирота на всём свете, в какой беде и нищете прошло моё юное время, пока несчастье не загнало меня сюда, в это проклятое пекло. Но вся беда, нужда, все несчастья были ничто для меня, пока жила хоть одна душа, которая могла меня утешить, приласкать, ободрить, которая отдала бы за меня жизнь… которая любила меня!… И вот этой одной-единственной отрады позавидовали мне враги!… Послушайте, что они сделали. Вы знаете, она ради меня оставила свой дом, свою старую мать и пришла сюда, в Борислав, чтобы быть рядом со мной. Мы жили вместе уже полгода. Она работала в магазине у богача Гольдкремера. На своё несчастье, она понравилась там всем этим псам, что её увидели. А там их — как собак: кассир, молодой жид Шмулько Блютігель, надсмотрщик — тоже жид, да ещё какие-то проходимцы, чтоб их поразило!… Начали к ней приставать, не давали покоя. Сначала она их мягко отсылала, а потом, когда Блютігель застал её одну в сенях магазина и осмелел настолько, что начал совсем уж нагло лезть, она, недолго думая, откинула руку и как ударила жидка между ушей, что у того аж кровь изо рта и носа пошла, а сам, как куль, покатился между бочками. Мы тогда вечером насмеялись от души, когда она рассказала нам всё это. Но рано смеялись. Жидок разозлился, сговорился с другими — и решили отомстить. Позавчера была выплата. Вечером я прихожу домой — нет моей Варки. Сел под окном, жду, выглядываю, а у самого под сердцем как змея извивается. Уже стемнело — нет Варки. Закинул я торбу на плечо, вышел на улицу, ищу Варку. Нет. Спрашиваю работниц, что с ней получали — говорят, что оставили её там, мол, наверное, ей платили в последнюю очередь. Сердце сжалось. Бегу к канцелярии — заперто, в окнах свет горит. Стучу — не открывают. А потом думаю: "Да чего я тут стучу, может, она уже дома, ждёт…" Бегу обратно — нет. Снова по улицам, к знакомым, по всем кабакам, где мы с ней бывало перекусывали или селёдку брали — нет. Всех спрашиваю — никто не видел Варки. Как в воду канула. Мчусь снова к канцелярии — что-то тянет меня туда. Думаю: "Выбью дверь, но узнаю, что с ней, где она". Но как дошёл — всё мужество пропало. Смотрю: в окнах свет, но шторы задернуты, ничего не видно, только тени мелькают. "Нет, — думаю, — она там, она там должна быть, потому что где же ещё?" А потом сам себе не верю — что ей там делать? Вспомнилась история с жидком Блютіглем — весь задрожал, оцепенел. Уговариваю себя, что это всё выдумки, шутка, пустяки — нет, что-то как рукой держит меня под тем проклятым окном. "Никуда не пойду, — думаю, — буду тут ждать, пока свет не погаснет. Нет, буду ждать хоть до утра". Сел я на какую-то бочку под стеной прямо под окном, сижу — а меня всего трясёт, будто лихорадка. Прислушиваюсь. Там слышно: где-то в кабаке рипники хриплыми голосами допевают песни, где-то псы лают, от церкви доносится, как стон умирающего, сторожевое "осторожно с огнём!"… И вот слышу: в канцелярии смех, загалдели жиды, узнал голос Блютігеля, голос надзирателя. Потом что-то грохнуло, как будто разбилась посуда, снова смех, снова шорох — и тишина. Господи, каждый звук, каждый шорох врезался мне в сердце, как острый нож… Я застыл, приложив ухо к стене. И вдруг, уже под утро, раздался страшный крик — всего на одно мгновение, — но этот крик пронзил меня, как гром, ужалил, как змея. Я вскочил — это был Варкин крик. И едва я успел подумать, что делать, едва подбежал к двери, чтобы с последним усилием выломать её, как вдруг дверь распахнулась — и вылетела Варка, словно громовая стрела. Но уже не кричала… Я узнал её по одежде, потому что лица в темноте сразу не увидел. И она меня не заметила, только, вылетев из двери канцелярии, побежала напрямик через насыпи глины, между сараями и ямами. Я за ней. "Варко! — кричу. — Варко, что с тобой, что случилось, ради бога, остановись, откликнись!" Она остановилась на мгновение, оглянулась — и только тогда я увидел, что вся её голова была чёрная, как уголь, заляпана дегтём, а длинные её косы — обрезаны. "Господи, Варко! — кричу я, подбегая ближе. — Что с тобой случилось?" Но она, узнав меня, тут же отвернулась и, будто безумная, бросилась дальше вслепую, разбиваясь о столбы ворот. Я со всех сил гнался за ней — и вдруг страшный крик, мгновение — и Варка исчезла прямо у меня на глазах, как видение во сне, — прыгнула в открытую яму… Я подбежал, встал — и только глухо загудело, как она внутри, разбиваясь об стенки, в конце концов плюхнулась в воду. И всё. Что было со мной потом — не помню.