Я очнулся только сегодня, после полудня, и когда спросил о Варке, мне сказали, что её (на мой крик!) вытащили из ямы и уже похоронили. Значит, всё пропало! И никто не скажет, что они с ней сделали в ту страшную ночь. Сожрали, нелюди, мою Варку живьём, убили моё счастье!… Побратимы мои дорогие, перед святым богом и вами жалуюсь на своё горе, советуйте, учите, что мне делать, только не говорите ждать!…
Глубоко тронул всех рассказ Прийдеволи, хоть все и раньше уже знали по смутным слухам, какое несчастье стряслось с их побратимом. На всех лицах во время рассказа отражались все переходы чувств — от беспокойства до крайней тревоги и отчаяния, так же, как они читались и на лице самого рассказчика. А когда Прийдеволя замолк и, заламывая руки, встал среди хаты, словно немой свидетель великого преступления, — все тоже умолкли, будто прибитые, каждый мысленно ставил себя на место товарища, пытаясь таким образом понять всю глубину — его боли и муки. Но посоветовать — что они могли ему посоветовать в этом деле, где уже не было никакого совета, никакого выхода, кроме смерти? Как могли они научить его, на какую дорогу направить?…
Первым очнулся Деркач и схватился за свои палки, чтобы и этот случай зарубить.
— Стой, побратим Деркач, — вдруг решительно сказал Андрусь Басараб, — этого не зарубляй!
Деркач посмотрел на него с недоумением.
— Не надо, — коротко сказал Андрусь, а потом, обратившись к побратимам, спросил:
— Больше никто не хочет ничего сказать?
Никто не отозвался.
— Значит, на сегодня беседа окончена! Расходитесь по одному!
Но, несмотря на это распоряжение, никто не двинулся с места. Все как-то странно переглядывались. Андрусь грозно осматривал их, не понимая, что это значит. Пока наконец не поднялся Стасюра, старший из побратимов.
— Слушай, побратим Андрусь, — сказал он спокойным голосом, — о чём у нас между побратимами в последние дни шла речь… То не от себя я тебе скажу, а от всех. Ты знаешь, как мы собрались вместе — собирать людские обиды и вершить рабочий суд над теми, кого невозможно призвать в суд панский, — то ты обещал нам, что как только накопится достаточно недоли в народе, мы проведём подсчёт, чтобы узнать, для кого чаша переполнена. Так?
— Так, — ответил Андрусь как-то неохотно.
— Так вот, уже почти год мы собираем зарубки на людскую обиду, побратим Деркач изрубил ворох палок, а теперь спрашиваем тебя — когда будет подсчёт?
— Пока не время, но скоро оно придёт, — ответил Андрусь.
— Ага, скоро, скоро… пока солнце взойдёт — роса глаза выест! Сам видишь, что наши угнетатели, обогатившись нашим трудом, ведут себя всё более надменно. Пора бы хоть угрозу им дать!
— Будет угроза, — твёрдо и спокойно сказал Андрусь.
— Какая? Когда? — послышались со всех сторон вопросы.
— Это уже моё дело. Услышите тогда, когда всё произойдёт, а заранее об этом говорить не время, — ответил Андрусь. — А до подсчёта тоже недалеко. Ведь дубок должен вырасти до облаков, чтобы в него ударила молния. Подождите ещё немного… А теперь — доброй ночи!
Все побратимы хорошо знали железный, решительный характер Андруся Басараба, знали, что на его слове можно стоять, и не спрашивали больше, а только начали собираться к выходу.
— А ты, побратим Прийдеволя, останься тут, мне надо с тобой поговорить, — сказал Андрусь, и на лице бедного парня мелькнула радость, будто надежда на выход из страшной муки.
Побратимы разошлись. Остался только старый Матий, сидел в углу под стеной, давно потухшая трубка выпала у него изо рта и лежала на полу. Так же Андрусь и Бенедьо сидели молча, каждый на своём месте, каждый в своих думках. Один Прийдеволя стоял у порога с мертвенно-бледным лицом и заломленными руками, стоял, как живое воплощение боли, и не сводил глаз с Андруся Басараба, словно от него ждал неведомой помощи. Матий первый подошёл к молодому парню.
— Что ж ты, бедняга, думаешь делать? — спросил он мягким, сочувственным голосом.
Прийдеволя взглянул на него с выражением растерянности.
— А разве я знаю, что делать и как поступить? — ответил он надломленным голосом. — Я себя убью, если не смогу хотя бы отомстить врагам!
— Подай на них в суд, пусть хоть посидят, гады! — посоветовал Матий.
— В суд? — мрачно отозвался Андрусь. — Ну да, хорош совет! В суд! И если бы их там даже и осудили, то что? Посидят пару месяцев и выйдут, и ещё вдвое злее будут мстить людям. А осудят ли? За что их судить, если сам он не знает, что они сделали девушке? А даже если бы и знал — где свидетели? Как это доказать? А может, она сама покончила с собой, по собственной воле, или, кто знает, была какая другая причина? Эх, Матий, Матий! Со своим судом!… Тут нужен другой суд, другая правда!…
На эти слова Матий, будто и впрямь побитый, печально склонил голову и тяжело вздохнул, словно помимо воли и желания был вынужден признать их правоту. А Прийдеволя ещё пристальнее смотрел на Андруся и почти шёпотом сказал:
— Так, побратим, я тоже думал: свидетелей нет никаких!… Хотя бы она жива была, господи, хотя бы она жива была!… Но вы знали, какая она гордая и непреклонная, ни позора, ни обидного слова не могла стерпеть!… Ну, а что мне теперь делать, как быть?…
Андрусь взял его за плечо и отвёл в угол, махнув Матиеву, чтобы тот отошёл, — и начал тихо шептать ему на ухо. Видно было, что слова Андруся были немалой важности, потому что молодой парень от них сразу побледнел, потом залился краской, и, наконец, затрепетав всем телом, словно в темнице, зарыдал громко и, горячо сжимая руку Андруся, выкрикнул:
— Да, ты прав, братец, другого выхода нет! Так и сделаю, и пусть будет надо мною воля Божья!
— Только — умно, осмотрительно и смело, и нечего бояться! Мы все под Божьим судом, Божий суд — на всех один, справедливый, только человеческий — не такой! А потом… потом увидишь, станет легче! Ну, а теперь иди уже, доброй ночи!
Прийдеволя молча поклонился и ушёл. Андрусь прошёлся несколько раз по хате, стараясь придать лицу спокойное выражение, хоть, очевидно, и сам был глубоко потрясён. Затем подошёл к Бенедю и выпрямился перед ним во весь свой гигантский рост.
— Ну что, вы видели нашу работу?
— Видел.
— И что скажете на всё это?
Бенедьо опустил голову, будто собирая рассыпанные мысли…
— Из всего вижу, что вы замышляете нечто страшное и великое, хоть и не могу понять, откуда это у вас взялось.
— Откуда взялось? Э, это долгая история, да, впрочем, она и не к делу.
— А потом… хватит ли у вас сил сделать то, что задумали?
— Мы сеем, а взойдёт ли посев втрое или вдесятеро — не знаем!
— А потом… ещё одно. (Бенедьо запинался.) Вы подумали…
— О чём?
— О самом главном.
— Ну?
— Какая будет польза и для кого от вашей работы?…
Андрусь пристально посмотрел на Бенедя, а потом горько рассмеялся:
— Ха-ха-ха, польза? А обязательно должна быть польза?
— Ну, я думал, — спокойно ответил Бенедьо, — что если уж что-то делается, да ещё обдуманно, то надо подумать, будет ли с этого польза и кому?
— Хм, вам вольно так думать! А я вот думаю так: вот, враг со всех сторон давит меня, выхода нет никакого. Я заряжаю ружьё. Убью ли им врага или себя самого — мне всё равно.
— Нет, нет, нет, — горячо возразил Бенедьо, — в вас говорит слепое, безнадёжное отчаяние, а не рассудок! Разве дошло уж до того, что нет никакого другого выхода? А даже если бы и так, то думаете, это одно и то же — убить себя или врага? Себя убьёте — врагу радость, врагу легче и вольготней!
Теперь настала очередь Андруся склонить тяжёлую голову и собирать мысли.
— Ты прав! — наконец сказал он Бенедю. — Над этим надо подумать. Хочешь быть нашим побратимом и думать вместе с нами?
— Вашим побратимом, но не слепым орудием вашей воли.
— Нет!
— И чтобы каждый мог думать, как хочет, и говорить другим то, что думает…
— Это у нас и сейчас свободно. Ты ведь сегодня слышал…
— Слышал-то слышал, но я ещё раз это себе оговариваю. Себе и каждому.
— Хорошо.
— А в таком случае, буду вашим побратимом, буду вместе с вами думать, нет ли выхода из великой, всенародной обиды!
Андрусь, а за ним Матий радостно обняли Бенедя, как брата.
Наши побратимы были так заняты собой и своими думами, что не услышали, как кто-то постучал в сени, открыл их с лёгким скрипом и вошёл. Только когда заскрипела дверь хаты и новый гость появился на пороге, они заметили его. Это был высокий, рыжий, пейсатый жид с недобрым блеском в седых глазах и зловещим выражением на плоском лице, хоть сейчас оно было как будто чуть разукрашено зловещей радостью.
— Дай бог! — буркнул жид, приподнимая чуть-чуть шапку.
— Дай бог! — ответил Матий, у которого от одного вида нового гостя стало нехорошо. Ведь тот новый гость был его злейшим врагом — Мортко, надсмотрщик на кошарах у Германа Гольдкремера. Матий сильно удивился, зачем Мортко пришёл в такой поздний час в его хату, но привычное уважение к каждому, кто входит, заставило его скрыть ненависть и все болезненные воспоминания. Он холодно-вежливо поприветствовал жида:
— Садитесь, Мортко!
Мортко кивнул головой и сел.
— Что нового, чего это вы так поздно к нам пожаловали?
— А что ж? Всё хорошо! — ответил с ехидной усмешкой Мортко, а через мгновение добавил: — Был у вас сегодня судебный исполнитель?
Матий вздрогнул при слове «суд», как от укола.
— Нет, — еле выдавил он, чувствуя недоброе, — не был.
— Ну, значит, завтра будет. У меня сегодня был.
— Ну и что ж он вам нового принёс? — спросил Матий, дрожа всем телом.
— Наше дело закончено.
— Закончено?
— Да!… И закончилось так, как я вам говорил. Зачем же вам было лезть в то, что вас не касается?
— Не касается?! — с болью вскрикнул Матий. — Жид, не говори мне этого, потому что хоть ты и в моей хате, но знай: человек не святой!
— Ну-ну, — ответил Мортко, — не за что злиться. Я не это хотел сказать. Я только хотел сказать, что вы зря на меня накинули подозрение, и что я в этом деле, бог свидетель, ни при чём! Сам прокурор в Самборе это признал и сказал, что против меня нет ни одного доказательства, значит, он не может обвинить меня в том, что вы на меня свалили.