Перед избушкой, как и перед другими, царила нищета: ни заборчика, ни травяного дворика, как это принято в других местах. Лишь спустя минуту Бенедьо решился всё же не проходить мимо этой хаты.
Дверца скрипнула, и Бенедьо вошёл в маленький тёмный сенец, а оттуда — в выбеленную комнату. Он удивился, увидев здесь не евреев, а старого рипника и молодицу. Молодица, лет тридцати, в белой рубашке с красными застёжками, сидела на лавке под окном, оперев голову на локоть, и плакала. Старый рипник сидел посреди хаты на низеньком стульчике, с трубкой в зубах, и, по-видимому, утешал её. Когда Бенедьо вошёл, молодица быстро вытерла слёзы, а старик закашлялся и стал чистить трубку. Бенедьо поздоровался и спросил, не сдадут ли ему жильё на долгий срок. Рипник и молодица переглянулись и на минуту замолчали. Потом заговорил рипник:
— Гм… откуда ж я знаю. Вот хозяйка, — это её хата, — как она скажет, так и будет.
— Будь вы прокляты, — резко сказала молодица. — Как я скажу! Я здесь уже год как не живу, и бог знает, буду ли жить, — и снова вытерла слёзы рукавом, — а вы меня вмешиваете. Так как вам будет угодно, вы же тут живёте. Если вам удобно — так и поступайте, а я тут что могу сказать!
Старый рипник немного смутился и принялся с ещё большим усердием чистить свою глиняную трубку, хотя в ней уже ничего не было. Бенедьо всё ещё стоял у порога с мешком на плече. Рипник молчал.
— Хатка тесновата, как видите, — начала снова молодица, — может, вам будет неудобно. Вы, как видно, из города, не привыкли к такому, как у нас…
Молодица говорила так, будто угадывая по нахмуренным бровям рипника его намерение отказать Бенедьо.
— Э, что с того, что я из города, — ответил Бенедьо, — я, не бойтесь, и к беде всякой привык. Как каждый рабочий человек. Только, понимаете, причина у меня такая, что я немного слаб на ноги — несчастный случай, — у нас, у каменщиков, всякое бывает, — а работа у меня вот тут, недалеко, у реки, на той поляне. Там будут строить новый… новую нефтеварню. Вот и хотел бы найти жильё поближе — хоть какое, лишь бы переночевать, ведь я целый день на работе. А издалека не смогу по вашей бориславской грязи бегать. А тут жиды никуда на долгий срок не принимают, а для меня всё же лучше жить у своего, чем у жида. Только как вы скажете…
В эту минуту старый рипник прервал его. Он вдруг бросил трубку на пол, вскочил со стульчика, подбежал к Бенедьо, одной рукой снял с него мешок, а другой подтолкнул к лавке.
— Да побойся бога, человек! — вскричал он с комичным гневом. — Не болтай ерунды, а садись! Стоишь тут у порога, у меня дети не уснут. Садись, и пусть с тобой вместе всё добро сядет в нашем доме! Что ж ты не сказал сразу — теперь и я сам о себе подумаю, что хуже жида!…
Бенедьо уставился на старика-странника, будто не понял его слов, а потом спросил:
— Так вы, значит, меня принимаете?
— А ты разве не слышал, что принимаю? — сказал старик. — Только, конечно, если будешь хорошим. А будешь злым — завтра же выгоню.
— Ну, думаю, как-нибудь поладим, — сказал Бенедьо.
— Ну, как поладим — будешь мне сыном, хоть, сказать по правде, с сыновьями у меня не везёт!… — (Молодица снова вытерла глаза).
— А сколько вы с меня возьмёте?
— А у тебя родня есть?
— Мама.
— Старая?
— Старая.
— Ну, то дашь по шустке в месяц. Бенедьо снова уставился на старика:
— Вы, наверное, хотели сказать «в неделю»?
— Я лучше знаю, что хотел сказать, — отрезал старик. — Будет так, как я сказал, и хватит болтать.
Бенедьо не выходил из удивления. Тем временем старик снова сел на свой стульчик и, нахмурившись, начал набивать трубку.
— Может, на знак согласия принести водки? — заговорил Бенедьо. Старик взглянул на него исподлобья.
— Ты мне, небоже, с этой дрянью не суйся и в хату не показывайся с ней, а то обоих выгоню! — резко отрезал он.
— Но я слышал, что в Бориславе каждый должен пить, кто при кипячке работает, вот я и за это…
— Правду сказал тот, кто сказал, а только, как видишь, к правде и капелька лжи примешана. Так всегда бывает. Ну, а теперь не болтай, а раздевайся да отдыхай с дороги, раз ты слабый!
В эту минуту молодица встала.
— Ну, дай бог тебе счастья и доброго заработка, — сказала она Бенедьо. — Бывайте здоровы, мне пора идти.
Она вышла; старик вышел за ней, а через минуту вернулся.
— Служит в Тустановичах, вот и приходится спешить на работу. Да и ребёнок малый… — пробормотал он, будто сам себе, и снова сел набивать свою глиняную трубку.
— Ваша дочка? — спросил Бенедьо.
— Как бы дочка, но не родная.
— Падчерица?
— Нет, небоже. Она отсюда, а я нет. Но это долгая история — будет время, услышишь. А сейчас отдыхай!
Эта молодица была Пивторачка, вдова Ивана Пивторака, погибшего в бориславской яме, а тот рипник — старый Матий.
IV
Бенедьо снял с себя пиджак, постелил его на лавку под окном и лёг отдохнуть. Он и в самом деле был очень утомлён; ноги у него дрожали от долгого и изнурительного хода. Но сон всё равно не шёл. Мысли его, как беспокойные ласточки, метались то к Дрогобычу, к старой матери, то обратно к Бориславу, где ему теперь предстояло жить. Ему вспоминались рассказы рипников, которые он слышал в пути; в его воображении они всплывали не как слова, а как живые картины. Вот всеми забытый рипник, больной, беспомощный, умирает один на своей подстилке в каком-нибудь укромном углу и напрасно пищит от голода, напрасно просит воды, — некому подать! Вот жид выгоняет рабочего с работы, обманывает при расчёте, унижает и глумится; некому заступиться за бедняка, некому помочь. «Никто ни о чём не думает, кроме себя самого, — думал Бенедьо, — и потому все так бедствуют. А если бы все объединились… Что бы тогда сделали?…» Бенедьо не знал. «А как им объединиться?…» И этого он не знал. «Господи Боже, — вздохнул он наконец с обычной для простого люда безысходностью, — наставь меня на добрую мысль!…»
В эту минуту Бенедьевы размышления прервались. В хату вошло несколько рипников и, коротко поздоровавшись с Матием, расселись по лавке. Бенедьо встал и начал рассматривать вошедших. Прежде всего здесь было двое мужиков, которые сразу привлекали внимание. Высокие, рослые и крепкие, как два дуба, с широкими красными, будто надутыми лицами и маленькими серыми глазами, — они выглядели в этой маленькой хате как великаны. К тому же, по лицу, росту, волосам, глазам, они были так похожи между собой, что нужно было хорошенько присмотреться и прислушаться к ним, чтобы различить. Один сидел на лавке под окном, заслонив своими плечами всё светло, что лилось из окна от заходящего солнца. Второй устроился на низеньком табурете у двери и, не говоря ни с кем ни слова, спокойно набивал трубку, словно это место у порога было его извечным местом.
Кроме этих двух великанов, больше всего привлёк внимание Бенедьо уже немолодой, невысокий и, очевидно, очень разговорчивый и подвижный человечек. С тех пор как он вошёл, не переставал сновать из угла в угол — то будто чего-то искал, то будто выбирал себе место для сидения. Он несколько раз окинул взглядом Бенедьо, перемигнулся с Матием, который с улыбкой наблюдал за его движениями, а потом что-то шепнул одному из великанов, тому, что сидел у двери. Великан только махнул головой, затем встал, открыл заслонку печи и сунул туда трубку, чтобы она прогорела. Подвижный человечек тем временем снова обшарил все углы, то теребя свои торчащие, как щётка, волосы, то поправляя ремень на поясе, то в конце концов размахивая руками…
Кроме этих троих, в хате было ещё трое. Бенедьо рассмотрел на лавке в полутени одного старика с длинной седой бородой, но с крепким лицом и мощной фигурой, как у молодого. Рядом с ним сидел молодой парень, круглолицый и румяный, как девочка, только что грустный и понурый, словно приговорённый к смерти. Дальше в углу, в полной тени, сидели ещё какие-то люди, лица которых Бенедьо не мог разглядеть. Вошло ещё несколько рипников — в хате стало шумно.
— А это что, судебный исполнитель у вас на допросе? — загремел грубым, как труба, голосом к Матиеву один из великанов — тот, что сидел под окном.
— Да нет, слава Богу, — ответил Матий, — это, как я понял, честный человек, рабочий, каменщик. Сегодня пришёл из Дрогобыча, будет работать на новой фабрике — тут вот, на поляне, будут строить новую нефтеварню.
— Так? — протянул великан. — Ну что ж, по мне. А чья это будет нефтеварня? — обратился он к Бенедьо.
— Леона Гаммершляга, знаете, того венского жида, что приехал сюда года два назад.
— Ага, того! О, он у нас давно в чёрном списке. Правда, побратим Деркач?
Подвижный человечек тут же оказался рядом с великаном, снуя вокруг него.
— Правда, правда, давно зарублен — но ничего не повредит, если ещё зарубим поглубже! — рассмеялся он.
— Конечно, не повредит, — подтвердил великан. — Ну, а теперь, побратим Матий, можем ли мы сегодня говорить своё? Или ты, раз принял нового жильца, прогонишь нас и велишь искать новое место?
Великан грозно взглянул на Матия, и, очевидно, этот разговор был упрёком. Матий это понял, немного смутился, а потом сказал, вставая со стула и вынимая трубку изо рта:
— Да упаси господь, чтобы я вас выгонял! Любимые мои побратимы, раз я к вам пристал — уже не отстану, не бойтесь. Мой дом всегда для вас открыт. А что до нового жильца… правда, я неправ, что принял его, не посоветовавшись с вами, но ведь, видите — пришёл человек, измученный, больной, жиды его не хотят принимать, а по лицу видно, — знаете, я в этом старый практик, — что человек добрый… ну что мне было делать? Впрочем, как скажете. Не можете его принять — я его отпущу. Но мне кажется, он и нам пригодится… Говорит, что не пьёт водки — уже одно хорошо. А во-вторых — будет работать при новой фабрике, так может и оттуда чего расскажет…
— Говоришь, не пьёт водки? — спросил великан.
— Сам от него слышал. А впрочем, вот он тут, спроси сам.
В хате воцарилась тишина. Бенедьо сидел в углу на своей одежде и с удивлением пытался понять, что всё это значит — зачем собрались эти люди и чего они от него хотят.