Каждый что-то добавил, и перед Бенедьо вдруг предстала страшная картина человеческой нищеты и угнетения. Он с давних пор привык слышать, что в Бориславе работа опасная, но зато хорошо оплачиваемая. Правда, жалкий вид рипников, которые каждое воскресенье сотнями сидели возле Святой Троицы, уже заставлял его догадываться, что с тем «хорошим» заработком что-то не так, но возможности подробно это выяснить у него не было. И только теперь, неожиданно, рассказы рипников раскрыли перед ним всю правду. Ужасное, безысходное положение такой огромной массы народа потрясло его так сильно, что он шёл, будто оглушённый, и ни о чём другом думать не мог. «Неужели это правда? Неужели так может быть?» — спрашивал он сам себя. Да, он и сам знал беду, и сам испытал нужду, голод, притеснение, произвол и безработицу. Но до такого падения и унижения, о каком рассказывали рипники, в городе ни один ремесленник не доходил. Рипники рассказывали ужасы голодной смерти, самоубийств, грабежей. Из их рассказов Бенедьо узнал и ещё одну вещь, непривычную для него: что в нужде одного рабочего другие совсем не беспокоятся о нём, не помогают ему, а бросают на волю божью. Рипники рассказывали, как умирали их больные товарищи, заброшенные, изъеденные червями, как иногда по нескольку дней никто не знал, что рипник умер в каком-нибудь безлюдном углу. Эти рассказы потрясли Бенедьо. Он вырос и был воспитан в городе. Его отец был таким же помощником каменщика, как и он сам, — потому с детства Бенедьо впитывал дух городских ремесленных традиций, с их пусть и хрупкой, но всё же упорядоченной цеховой структурой, с их пусть слабой, но стремящейся к взаимопомощи и единению всех работников одной профессии системой. Правда, во времена Бенедьо цеховая организация дрогобычских каменщиков уже почти доживала свой век. Мастера ещё раньше растащили цеховую кассу, в которую с давних пор равными частями складывались и мастера, и подмастерья, а которой без всякого контроля распоряжались сами мастера. Не было за что содержать «господу», то есть дом, где в определённые дни собирался бы цеховой совет, где регистрировался бы каждый ищущий работу подмастерье или мастер, и где, таким образом, был бы как бы рынок наёмной силы. Мастера перестали заботиться о делах цеха, оставив себе лишь заботу о том, кому по очереди нести старый цеховой флаг во время торжественных шествий. Но вместо этого старого и обветшалого союза во времена Бенедьо стал зарождаться новый — хоть ещё неясный и неустойчивый — союз между дрогобычскими каменщиками. В случае болезни какого-то подмастерья или помощника остальные подмастерья, помощники и некоторые беднейшие мастера собирали добровольные взносы и оказывали больному или его семье помощь — еженедельную — на всё время болезни. Так же, хоть и в меньших размерах, помогали тому, кто оставался без работы, и одновременно пытались найти для него занятие — в своей профессии или в другой. Правда, это были слабые зачатки взаимопомощи, но они держались и крепли. Со временем дошло до того, что при необходимости взносы платили не некоторые, а все подмастерья, причём платили исправно, в то время как раньше ни о всеобщности, ни о регулярности речи не шло.
В таких городских ремесленных традициях вырос Бенедьо. Пройдя срок ученичества и став подмастерьем, а затем помощником каменщика, он с большой живостью включился в это новое зарождающееся братство рабочей солидарности и взаимопомощи. Бедный и физически слабый, он как никто другой остро чувствовал необходимость в таком единении и помощи, и с самого начала своей работы не переставал уговаривать и поощрять товарищей: чтобы каждый в нужде исправно платил то, что обязался, чтобы обещал только то, что сможет исполнить, и исполнял обещанное свято, так, чтобы на слово рабочего можно было положиться как на надёжную гарантию. Всё это — вещи хоть на словах и не новые, но на деле у нас очень слабо практикуемые, требующие большого самодисциплины и отказа от собственных прихотей. Потому Бенедьо с несколькими другими ревностными подмастерьями, которые всерьёз приняли эти идеи, долгие годы трудились, чтобы приучить людей к большей точности и выдержке.
Всё это происходило среди дрогобычских каменщиков, так сказать, на ощупь. Они не имели контакта с рабочими из больших городов, разве что со строителями из Стрия и Самбора, столь же несведущими, как и они. Они ничего не знали о развитии рабочего движения и солидарности в других странах, не знали о том, как рабочие объединяются и организуются для великой борьбы с богачами и с народным гнётом, за достойную оплату, за обеспечение своих жён и детей, своей старости и вдов-сирот. Не знали дрогобычские каменщики и о развитии рабочей мысли на Западе Европы, ни о стремлении рабочих всех стран направить её в нужное русло. Они всего этого не знали, но одинаковые обстоятельства, одно и то же время породило и у них ту же мысль, то же стремление, пусть пока ещё смутное и неясное…
Бенедьо не раз в трудные минуты задумывался о судьбе рабочего. Слабый от природы, болезненный, он был особенно чувствителен к чужой боли, к любой несправедливости и обиде. Если мастер несправедливо оскорбит подмастерья, если кассир удержит у рабочего несколько центов, если прораб без причины или за резкое слово прогонит с работы — Бенедьо будто нож в сердце получает. Он бледнеет, сгибается, вытягивается ещё больше, его и без того сухое и вытянутое лицо становится длиннее, и он работает молча, но видно, что ему бы лучше было провалиться под землю, чем на такое смотреть. Вот в такие минуты и задумывался Бенедьо о судьбе рабочего. — Каждый его обидит, — думал он, — и рад, и никто за это ему ничего не скажет. Вот, прораб столкнул человека с лесов, обругал самыми последними словами, ещё и в затылок врезал, с работы выгнал. А ну как бы тот человек повернулся и тоже дал прорабу по затылку? Тут же — в полицию, на суд, в каталажку! Но эти мысли Бенедьо всегда возвращались туда, откуда вышли — к старому и крепкому корню общественного неравенства между людьми. И хоть он не раз повторял, как повторяют миллионы наших людей: «Так не должно быть», — эти слова не помогали ему разгадать жёсткую загадку причины этого неравенства и возможности его устранения, а только словно обходили саму суть.
Так было и теперь. Бенедьо шёл молча, слушая рассказы рипников о тяжёлой бориславской жизни. «Как же так, — думал он, — что тысячи людей день за днём терпят такое рабство, а ещё тысячи постоянно прибывают сюда на тот же «праздник»? Сами себе вредят. Правда, в сёлах, может, ещё хуже — хоть там никто так над ними не издевается, не обдирает, зато — голод. Господи, и как же помочь такому множеству людей? Никто не в силах им помочь!»
— А вы, — вдруг спросил Бенедьо у рипников, — не пробовали найти какой-то способ, чтобы спастись?
— А какой же может быть способ? — просто ответил один рипник. — Тут никакого способа нет.
Бенедьо опустил голову. То, до чего он сам дошёл в мыслях, рипник высказал с такой уверенностью, будто был самым убеждённым в этом. Значит, так и должно быть, так Бог устроил. А может, всё же есть какой-то способ, только они либо слепы и не видят, либо ленивы и не ищут — а поискали бы, нашли бы и увидели?
— Ну а не пробовали вы складываться между собой, чтобы друг другу помогать — в беде, в болезни? — спросил Бенедьо.
Рипники расхохотались.
— Да сколько же тех складок надо, чтобы всех нуждающихся поддержать! Да ведь и так каждый бедствует.
— Ну, один бедствует больше, другой меньше. Всё же можно было бы помочь тому, кто болеет или совсем без работы. Вот так, как у нас — у каменщиков в городе.
— Э, у вас — другое дело, а тут — совсем иное. Тут народ — со всего света набежал!
— А у нас, думаете, не так?
— Э, да у вас хоть можно что-то наладить, а у нас и на свете никто бы не сумел.
Рипники не знали своей силы и не верили в неё. Бенедьо снова замолчал и задумался над их словами. «Нет, — заключил он, — видно из этого, что какой-то способ всё-таки должен быть, просто они — слепы и не находят, а другие — ленивы и не ищут!»
Тем временем наши путники свернули с Тустановской дороги, по которой шли доселе, и пошли по поперечной тропе, что вела через реку и холм к Бориславу. Перебравшись через реку и поднявшись по крутому, поросшему терновником и лещиной берегу, они вышли на вершину холма. Недалеко перед ними лежал Борислав, как на ладони. Невысокие дома под гонтом белели на солнце, как серебристая чешуя. Над крышами кое-где возвышались тонкие, высокие красные трубы нефтеварен — как кровавые полосы, тянущиеся к небу. Далеко, на другом краю Борислава, на холме, стояла старая церковка под липами, и вокруг неё ещё теснились остатки старого села.
Бенедьо хоть и бывал раньше в Бориславе, но всегда лишь мимолётно. Он не знал местности. Поэтому рассказал рипникам, где и на какой площадке ему велено завтра становиться на работу, и попросил их показать это место. Рипники сразу поняли, о каком месте речь, и указали его Бенедьо. Это была довольно просторная равнина между высокими берегами реки, перед самым въездом в Борислав, немного в стороне, налево от губицкого тракта. Домов поблизости было немного, и Бенедьо, простившись с рипниками, решил идти от дома к дому и спрашивать жильё. Но в первых домах, куда он зашёл, а жили там жиды, ему не хотели сдавать жильё на долгий срок. Эти дома были низкие, но очень широкие — под их крышей явно помещалось много уголков для рипников, а удобное расположение на окраине Борислава позволяло быть пристанищем для всех, кто прибыл поздно или только прибудет.
Так Бенедьо зря прошёл пять или шесть домов. Дальше он очутился на улице перед старой маленькой избушкой и остановился, не зная, идти ли сюда спрашивать жильё или обойти эту лачугу и двигаться дальше. Избушка, как и все остальные, была крыта гонтами, только старые гонты подгнили и поросли зелёным мхом. В сторону улицы выходили два маленьких окошка, едва видные над землёй; а ещё выше, с насыпанной дороги, прямо против окон стекала с улицы грязь, замазывая стену всё больше и уже почти достигнув сгнивших брусьев фундамента.