Странно ему было, что Матий просто извиняется перед ними, хоть сам говорит, что это его хата. Но больше всего удивлял его тот грубый великан, который вёл себя здесь, как старший, словно хозяин, подозвал то одного, то другого и что-то шептал им на ухо, сам не двигаясь с места. Потом он обратился к Бенедю и начал расспрашивать строгим голосом, словно судья на допросе, а все присутствующие устремили на него взгляды:
— Вы кто, каменщик-подмастерье?
— Нет, помощник, а при той фабрике, не знаю уж за какую милость, должен быть мастером. Великан покрутил головой:
— Гм, мастером? А за какую это милость? Наверное, хорошо умеете доносить жиду на своих товарищей?
Бенедьо вспыхнул весь, словно огнём опалённый. Он с минуту колебался — ответить ли великану, плюнуть ли ему в лицо, собрать вещи и уйти из этой хаты и от этих странных людей. Потом решился.
— Ерунду плетёте, — сказал он с язвительной ноткой. — Может, то ваш отец умел доносить, а у нас такое не водится. А жидовская милость досталась мне без спросу, видно, за то, что на его стройке меня чуть не пришиб подъёмник, когда мы опускали в яму угольный камень.
— Ага, — протянул великан, и голос его стал немного мягче. — Побратим Деркач, — обратился он вдруг к небольшому подвижному человечку, — смотри, не забудь и это вырезать на того Леона, как он говорит!
— Разумеется, не забуду. Хоть вроде бы это случилось в Дрогобыче, а мы имеем дело только с Бориславом, но то не мешает. Жиду и без того легче не станет.
— Ну а вы, — продолжал великан, обращаясь к Бенедю, — как будете тут мастером, так тоже станете глумиться и притеснять рабочих, сосать из них всё, что можно, и выгонять с работы за каждое слово? Понятно, что так! Мастера все одинаковые!
Бенедьо не выдержал. Он встал, взял свой пиджак в руки и обратился к Матию:
— Когда вы меня принимали в свою хату, — сказал он дрожащим голосом, — вы сказали мне, что если я буду добрым, то стану вам как сын. Но скажите сами, как тут быть добрым, когда какие-то люди заходят в дом и с того ни с сего нападают на меня и поносят, не зная за что? Если вы меня для такого и брали, то лучше бы и не принимали — давно бы я уже нашёл себе спокойную хату. А теперь иду ночью. Ну, хоть буду знать, какие это люди — бориславские рабочие! Бывайте здоровы!…
С этими словами он надел пиджак, взял узелок на плечо и пошёл к дверям.
Все молчали, только Матий подмигнул великану у окна. Тем временем второй великан сидел у двери, как скала, преградив выход, и хотя Бенедьо резко сказал ему: «Пропустите!», тот даже не шелохнулся, только пыхал трубкой.
— Господи боже, — вскричал вдруг с комичной поспешностью Матий, — постой, добрый человек, куда же ты? Не знаешь, видно, что это шутка! Постой, увидишь, к чему всё идёт!
— Что мне стоять! — гневно ответил Бенедьо. — Может, ещё скажете, чтобы я и дальше слушал такие оскорбления от этого человека? И не знаю, откуда он взял, что я кого-то притесняю или глумлюсь!…
— То есть вы считаете мои слова оскорблением? — спросил великан наполовину мягко, наполовину строго.
— Конечно.
— Ну, тогда извиняюсь.
— Не извиняйтесь, лучше будьте вежливее и не обижайте, чем потом извиняться. Я простой человек, бедный рабочий, — но разве потому каждый может мне всякую чепуху в лицо говорить? А может, вы думаете, что раз вы сильный, а я слабый, то можно безнаказанно меня оскорблять? Ну тогда пропустите меня, не хочу слушать ваших речей! — И снова повернулся к двери.
— Ну, ну, ну, — сказал Матий, — вы ещё подерётесь взаправду, не зная и сами за что! Постой, добрый человек, злишься, а не знаешь за что!
— Как это не знаю! Не бойтесь, я уже не такой дурак, — фыркнул Бенедьо.
— А вот не знаешь. Ты считаешь слова того человека оскорблением, а между тем он говорил это только для того, чтобы испытать тебя.
— Испытать? В чём?
— Какое у тебя сердце, какие у тебя мысли? Понимаешь теперь?
— А зачем ему это знать?
— Это ты узнаешь позже. А сейчас раздевайся и садись на своё место. А фыркать не стоит, небоже. За день нас всех бы не стало, если бы мы каждую беду воспринимали вот так. А я тебе скажу: меньшую беду перетерпи, чтобы от большей уберечься. У нас обычно наоборот: при малой беде — шум, а при большой — молчание.
Бенедьо всё ещё стоял посреди хаты в пиджаке с мешком на плече и окидывал взглядом присутствующих. Матий тем временем зажёг лампу из жёлтого бориславского воска, и в её свете лица собравшихся рипников казались жёлтыми и мрачными, как лица мертвецов.
И во второй раз старый Матий отобрал у Бенедя мешок, снял с него пиджак и, взяв за плечо, подвёл к великану, который всё сидел под окном — угрюмый и грозный.
— Ну, миритесь раз и навсегда, — сказал Матий. — Думаю, будет у нас из него хороший товарищ!
Бенедьо и великан пожали друг другу руки.
— А как вас звать? — спросил великан.
— Бенедьо Синица.
— А я — Андрусь Басараб, а вот это мой брат Сень, а тот — наш «карбовий» Деркач, а вот тот старик — побратим Стасюра, а вон тот парень — побратим Прийдеволя, а вон там тоже наши побратимы, ну и ваш хозяин — тоже…
— Вы, наверное, все из одной деревни, раз побратимаетесь, — сказал Бенедьо, удивляясь, впрочем, что старики побратимались с молодыми, ведь в деревнях принято, что побратимами становятся только ровесники.
— Нет, мы не из одной деревни, — ответил Басараб, — а побратимаемся по-другому. Впрочем, садись, увидишь. А если захочешь, можешь и ты к нашему побратимству пристать.
Бенедьо был ещё больше поражён таким объяснением. Он сел, не говоря ничего, и стал ждать, что из этого выйдет.
— Побратим Деркач, — сказал Андрусь Басараб «карбовому», — пора нам взяться за своё. Где твои палочки?
— Сейчас будут, — ответил Деркач, выбежал в сени и принёс оттуда целую связку тонких песчаных палочек, связанных лыком. На каждой палочке виднелись вырезанные зарубки — большие и малые, как у пастушков, что считают гусей на палочке.
— Сделай зарубку на Леона за то, что рассказал Синица, — продолжал Басараб. В хате тем временем стало тихо. Все расселись кто где мог и смотрели на Деркача, который сел на печи, положил палочки рядом, вынул нож из-за пояса, взял одну палочку и сделал на ней новую зарубку среди многих прежних.
— Готово, — сказал Деркач, сделав отметку и снова вложив палочку в связку.
— А теперь, дорогие побратимы, — сказал Андрусь, — рассказывайте по очереди, кто за эту неделю испытал, видел или слышал какую обиду, несправедливость. Кто сделал, кому и за что — рассказывайте всё, как перед Богом, чтобы когда наполнится мера наших обидчиков, когда придёт наше время и наш суд — каждому воздалось по правде!
Минуту в хате было тихо, затем заговорил старый Стасюра:
— Придёт, говоришь, наш час и наш суд… Дай-то бог, хоть я, видно, уже не дождусь. Но, может, вы, молодые, дождётесь… Так вот, чтобы каждому было по справедливости, послушайте, что я видел и слышал на этой неделе. Йосько Бергман, надсмотрщик в той кошаре, где я работаю, опять на этой неделе бил четырёх рабочих, а одному пареньку-носильщику выбил палкой два зуба. И за что? За то, что бедный парень, голодный и слабый, не смог сразу поднять полный корш глины!
— Зарубай, Деркачу! — сказал Андрусь ровным и спокойным голосом, только глаза его сверкнули каким-то странным огнём.
— Этот паренёк, — продолжал Стасюра, — очень добрая душа, я бы его привёл сюда, да видно, приболел, не был вчера на работе.
— Приводи, — подхватил Андрусь. — Чем нас больше, тем сильнее мы, а ничто так не связывает людей, как общая беда и общая обида. А когда наша сила будет достаточной — и суд наш будет близко, слышишь, старик?!
Старик кивнул головой и продолжил:
— А Мотьо Крум, кассир, снова не доплатил всем рабочим из нашей кошары по пять шусток за неделю и ещё грозил каждому, что уволит, если посмеет жаловаться. Говорят, покупает яму на Мразнице и не хватало ему 59 ринских — вот и снял с рабочих.
Старик замолчал, пока Деркач нашёл палочку Мотя Крума и вырезал на ней новую зарубку. Затем продолжил:
— А вот вчера иду мимо трактира Мошка Финка. Слышу, крик. Аж гляжу — два сына Финка прижали к углу какого-то мужика, уже пожилого, и так бьют его, так колотят кулаками под рёбра, что он уже только хрипит. Еле как его отпустили — сам идти не может, а как харкнул — кровь… Взял я его, веду, спрашиваю, что случилось, за что так избили? — Ах, беда моя, — отвечает, плачет. — Вот, говорит, за неделю немного задолжал у того проклятого жида, думал, получу деньги — расплачусь. А тут пришла выплата — бац, кассир меня то ли забыл, то ли что, — не вызывает. Я стою, жду — всех выплатил, а меня нет. Подошёл, хотел спросить — он раз! — и захлопнул дверь перед носом. Стучу, кричу — всё зря. Потом выбегают слуги и в плечи: «Что ты тут, пьяница, безобразничаешь!» Пошёл. Встречаю кассира на улице: «Почему вы мне не выплатили?» А он: «Ты, пьяница, будешь меня на дороге ловить? Где был, когда платили? Не знаю я тебя!» Ну, а сегодня касса заперта. Я голодный, иду к Мошку взять что-то в долг — а эти два медведя: «Плати за то, что набрал!» Я и умоляю, и объясняю — ничего не помогает! Прижали к углу — чуть душу из тела не выбили!…
— Зарубай, Деркачу, зарубай! — сказал твёрдым, грозным голосом Басараб, выслушав рассказ с сжатыми зубами. — Беснуются всё сильнее наши угнетатели — знак, что кара уже над ними. Зарубай, побратим, зарубай скорее!…
— Так-то так, — продолжал Стасюра, — разгулялись наши притеснители и глумятся, издеваются над трудовым народом, потому как им всё хорошо. И чем дольше смотри и слушай, тем больше беды и народной обиды, тем больше у них богатства и довольства. Вот и сейчас в Борислав валит народ — видно-невидно, потому что везде в селах — голод, засуха, болезни…