— А может, Стасюра? Мне кажется, что с одним он тогда что-то говорил.
— Господи боже, — вот бы ещё одно доказательство! Ещё ближе к правде. Да и кто знает, что бы те рипники рассказали! Пойдём, Андрусю, пойдём к Стасюре!
Матий быстро собрался и обулся, словно под напором нового луча надежды ожил заново — будто десять лет враз скатились с его плеч. Так глубоко в сердце этого старика, битого жизнью с молодых лет, сидела любовь к единственному близкому ему человеку, так горячо он желал, чтобы правда о его тайной гибели вышла на свет божий!
Бенедьо остался один в доме после ухода обоих побратимов. Он сидел и размышлял. Не столько сам процесс занимал его в этой истории — хотя, конечно, и ему хотелось, чтобы дело закончилось справедливо. Его больше всего тронул рассказ Матия о драке между людьми и жидами и крик покойного Максима: «Гоните жидов из Борислава!» «А что, — думал он, — может, и впрямь было бы хорошо изгнать жидов? Но прежде всего — куда их гнать? Пойдут в другие сёла, и там начнётся то же самое, что здесь. Да и не уйдут просто так — утащат с собой то, что тут нажили, и обратят это в других местах на то же самое, на что здесь обращали. Нет, это не спасёт рабочих!»
Поздно ночью Матий вернулся домой. Он был совсем другим — весёлым, разговорчивым. Их надежды на Стасюру оправдались. Одного из тех, кто затеял драку в шинке, Стасюра действительно знал, а остальные были из того же села, что и тот. Все они уже три года не работали в Бориславе и жили на хозяйстве. Андрусь Басараб и сам Стасюра были готовы свидетельствовать в суде. Так что Матий решил завтра же идти в Дрогобыч к адвокату и посоветоваться, как и что делать.
— Ну теперь не уйдёт, наверно, этот ворюга Мортко! — приговаривал Матий. — Теперь мы его и за руки, и за ноги такими доказательствами обвяжем, что сам не очухается! Хоть говорят, мол, не желай другому зла, но такому подлецу, вижу, не грех пожелать не только зла, а и всякой беды! — С таким набожным желанием Матий и заснул.
VIII
Медленно, тяжёлой походкой тянулись однообразные рабочие дни в Бориславе. Бенедьо работал с утра до позднего вечера на своей фабрике — вычерчивал планы домов, руководил рабочими, следил за своевременной доставкой кирпича, камня, извести и всего необходимого. И при всём этом он обращался с рабочими по-братски, искренне и по-дружески, будто хотел на каждом шагу показать, что он — один из них, их брат, такой же бедный рабочий, как и они, будто хотел извиниться перед ними за то, что не по своей воле оказался их начальником. А по вечерам, после работы, он до глубокой ночи бродил в тяжёлой задумчивости по болотистым улицам Борислава, заходил в грязные шиньки, в тесные комнатушки и чуланы, где ютились рабочие, заводил с ними разговор и расспрашивал об их жизни и бедах. Тяжело становилось ему на сердце, когда он слушал их рассказы, когда вблизи видел нищету и грязь их существования. Но ещё тяжелее было, когда он наблюдал, как за счёт этой нищеты и грязи жиды богатеют, ездят в роскошных экипажах, щеголяют в дорогих одеждах и брызгают грязью в сторону изнурённой, согбенной толпы.
Медленно, тяжёлым шагом тянулись дни за днями, и жизнь в Бориславе для рабочих людей становилась всё труднее и труднее. Издалека и вблизи, с гор и с долин, из сёл и местечек ежедневно стекались в Борислав сотни людей, как пчёлы в улей. Работы! Работы! Хоть какой-нибудь! Хоть самой тяжёлой! Хоть самой дешёвой! Лишь бы не умереть с голоду! — это был общий крик, общий стон, что носился над головами этих тысяч иссохших, посиневших, голодных людей. Бог запер небо и землю на железные замки — вся надежда крестьян-хлеборобов сгорела вместе с их рожью и овсом на выжженных от засухи полях. Скот гибли от нехватки корма. Не оставалось ничего иного, как идти на заработки — а заработков-то как раз и не было тогда в нашем Подгорье — кроме как в Бориславе. Вот и потянулись туда бедные люди со всех сторон, хватаясь за последнюю соломинку, как тонущий хватается за былинку. Бог закрыл небо и землю на замок, а бедные люди думали, что бориславские богачи окажутся милосерднее самого бога и отворят им ворота своих богатств!…
А бориславские богачи только этого и ждали! Они давно утешались надеждой, что голод поможет поднять их «гешефты» на новую высоту. И вот они не ошиблись! Дешёвые и покорные рабочие потоком хлынули к ним, со слезами просились на работу, пусть даже за мизерную плату, — и действительно, расценка пошла всё ниже. А между тем хлеб становился всё дороже: в Борислав его привозили мало и нерегулярно, и рабочим нередко, даже имея при себе немного денег, приходилось голодать. А уж те, кто только что прибыл, имели ещё меньше шансов, а у тех, кто жил в Бориславе постоянно, положение ухудшилось значительно. Каждую неделю жиды-хозяева урезали зарплату, а тем, кто возражал, грубо затыкали рот насмешками и презрительными словами: «Не хочешь работать за такие деньги — иди себе и помирай с голоду, — тут на твоё место десять просятся, да ещё и за меньшую плату!»
Всё это Бенедьо не раз и не два прокручивал в голове, бродя по Бориславу. «А что, — думал он, — если бы все эти тысячи людей договорились: не будем работать, пока не повысят плату? Ведь, в конце концов, жиды не смогут долго это терпеть: у одного контракты на определённый срок, у другого векселя, которые без продажи нефти и воска не оплатятся — подались бы, наверняка!» Его мысль, раздражённая всей нескончаемой чередой бориславской нужды, крепко ухватилась за эту соломинку и не отпускала. Но чем дальше он размышлял о таком способе спасения, тем больше трудностей, даже непреодолимых препятствий, он видел. Как довести до единства и согласия всю эту гигантскую толпу, где каждый заботится только о себе, думает только о том, как бы не умереть с голоду? А даже если бы это удалось — ведь очевидно, что богачи сразу не сдадутся, что надо будет не только грозить, но и исполнить угрозу — бросить всякую работу. А не привезут ли они тогда рабочих из других сёл и таким образом не разрушат ли всё дело? А даже если и не привезут — на что будут жить эти тысячи без хлеба и без заработка в Бориславе в период безработицы? Нет, выхода нет! Ниоткуда не загорается звезда спасения! — И Бенедьо, доходя до этих безнадёжных выводов, сжимал кулаки, прижимал их к лбу и бегал по улицам, как одержимый.
И всё же он с нетерпением ждал ближайшего собрания побратимства, надеясь в эту возможность прийти к какой-то более ясной мысли о том, что делать сейчас. Он иногда в своих обходах по Бориславу встречал того или другого из побратимов и видел, что все они какие-то подавленные, словно пригнутые к земле, всех гложет какая-то тяжёлая и непонятная тревога, — и это вселяло в него надежду, что кто-то из них, может, придумает что-то дельное. Дома Бенедьо молчал. Старый Матий был занят процессом, каждый вечер что-то шептал то с Андрусём, то со Стасюрой, то с другими рипниками. Потом они все уехали в Дрогобыч и не возвращались несколько дней, и одиночество ещё тяжким камнем легло на голову Бенедя. Тяжёлая и непривычная для него работа мысли бросила его словно в лихорадку, быстро высосала из него силы. Он похудел и побледнел, только длинное лицо его стало ещё вытянутее, только глаза — словно два раскалённых уголька — беспокойно и напряжённо светились глубоко в впадинах. Но несмотря на это, он не оставлял своих дум, не терял веры и сострадания к этим бедным людям, что беспомощно, холодно и безнадёжно смотрели из каждого угла на враждебный мир и тихо, без борьбы, готовились умирать. Видя их, Бенедьо ничего не мог думать, только всем сердцем и всеми нервами ощущал: их надо спасать! Но как спасти? Вот об эту мысль, как об острую, неприступную скалу, ломались его размышления, разбивались душевные и телесные силы, но он не терял надежды, что эту преграду можно будет преодолеть.
Однажды вечером Бенедьо вернулся домой позже обычного и застал под домом Сеня Басараба, брата Андруся. С обычным выражением непоколебимого спокойствия на красноватом, чуть одутловатом лице он сидел на лавке под окном и курил трубку. Поздоровались.
— Ну что, Матия нет?
— Нет. А Андрусь?
— Тоже ещё не вернулся. И Стасюры нет.
— Видно, что-то серьёзное затеяли там, в Дрогобыче.
— Посмотрим, — буркнул Сень и замолчал. — А ты слышал, что случилось? — спросил он спустя минуту, заходя с Бенедьо в дом.
— Нет, а что такое?
— История.
— Какая?
— А такая! Пропал один жидок. Знаешь того, на которого Прийдеволя так жаловался, кассира этого самого — помнишь?...
— Помню, помню! Ну и что с ним случилось?
— А что бы? Пропал на несколько дней, а сегодня его достали из ямы. Уже и комиссия приехала — будут бедное тело резать, будто оно скажет, как попало в яму, да ещё за рёбра на гвоздь зацепилось!
Бенедя передёрнуло от этого рассказа.
— Прямо как с Матиевым другом, Иваном Пивтораком! — прошептал он.
— Ага, вроде да, а вроде и нет, — ответил Сень. — Того жида отравили, а этого…
Не договорил, но Бенедьо понял, о чём речь.
— Ну и что? — спросил он после тяжёлой паузы.
— А что? Носил волк — понесли и волка. А концы — в воду.
— А что люди говорят?
— Какие люди? Комиссия? Комиссия поест, попьёт, тело разрежет, порежет и уедет.
— Нет, я не про комиссию, а так, рипники что говорят?
— Рипники? А что им говорить? Постояли, посмотрели на покойника, покачали головами, кто-то шепнул: «Вор был, чтоб его бог побил!» — и пошли дальше на работу.
— Значит, дело пропало, и труд напрасен! — сквозь зубы процедил Бенедьо.
— Как? Пропало? Напрасен? — удивлённо переспросил Сень.
— Другим от этого не легче станет.
— Но одним ворюгой на свете меньше.
— Не бойся, на его место завтра же другой станет.
— Но хоть бояться будет.
— Овва! Чего бояться? Если не найдут, кто это сделал — объявят несчастным случаем или типа «сам упал». А если найдут — посадят кого-нибудь, и чего тогда вор будет бояться?
Сень удивлённо слушал этот разговор. Он думал, что Бенедьо обрадуется, а наткнулся на упрёк.
— Ну, а чего бы ты хотел?
— Я бы хотел, чтобы если уж что-то делается, и уж такой большой грех на душу берётся — чтобы эта работа хоть на что-то была годна, чтобы принесла пользу не одному, а всем.