А может, и правда то, что говорят: в церкви ничего не дают, а у Шмила, глядишь, хоть за мерку жита порцию горилки получишь! Га, может, и так!..
Василий стоял во время этого разговора, как и прежде, уставившись тусклым взглядом на батюшку и тщетно пытался отыскать на полу свою шляпу. Тупое и бессмысленное выражение его лица говорило о том, что он вовсе не понял, чего от него хочет пан отец.
— Ну что, Василий, расскажите мне, как вам жилось-поводилось за это время? — продолжал батюшка насмешливо-забавным тоном, но, видя, что Василий и не собирается отвечать, резко отвернулся от него и снова обратился к Ивану:
— Ага, ага, я и забыл спросить, как там у вас дела? Хозяйство в порядке или нет? Потому что, знаешь, и войт мне говорил, и другие люди, что как тебя не было, так Шмило сильно распоряжался: всё, что мог захватить, тащил со двора…
Иван от такого неожиданного поворота разговора долго не знал, что и сказать. Батюшка затронул самую больную тему, и Иван колебался: говорить ему всю правду или нет? Потом подумал: «А что ж, скрывать нечего, беда за спиной, да ещё и отец в таком состоянии, что ни оставить их одних дома, ни к работе заставить. Им бы сейчас покой, забота, уход... А я откуда всё это возьму? Вот, может бы, пан отец...»
Странная мысль промелькнула в голове Ивана. Он попросил батюшку позволить отцу сесть, а сам пошёл с ним в другую комнату. Там он рассказал батюшке о своей тревоге, о разорении хозяйства, о несчастном ударе, который постиг отца, высосал все его силы и перешёл в слабость, и стал просить совета.
— Гм, гм… — произнёс батюшка, несколько раз качнув головой. — Вот видишь, дружище, до чего это доводит! Берегись порции, дружище, как адского пламени! А совет? Какой я тебе могу дать совет? Что я тут могу сделать? Скажи сам, что я могу сделать?
— А вот знаете что, пан отец? Возьмите теперь отца к себе… Пусть немного побудет у вас: тут, под вашим присмотром, он будет, ну… знаете… как бы на привязи, уже себе не позволит... этого... Ну а там, за ложку еды да за ночлег, мы вам даром того не захотим. Лишь бы он хоть немного поправился, а я за это время хоть как-то подниму хозяйство на ноги, а там, даст бог милосердный, может и как-то выберусь!
Батюшка, услышав такую странную речь, от удивления раскрыл рот и вытаращил глаза, как это делает всякий наш человек. Он был человек впечатлительный, а такое предложение его изумило. Потом начал рассуждать: что это такое, и на что оно может пригодиться, и кто знает, как оно обернётся, и какой прок от такого человека в доме, и так далее. Но Иван, понимая, что это наилучший способ и самые надёжные руки, которым можно доверить отца, начал умолять и уговаривать так, что батюшка в конце концов согласился. Бедный, искренний, но неопытный парень! Он не знал, что не мог найти места более неподходящего и рук менее пригодных для отца! Он не знал, что для таких больных нет ничего хуже, чем внезапное и неестественное изменение жизненных обстоятельств, — впрочем, он и не догадывался, что такая перемена возможна и действительно произойдёт!
Но пока что Иван, довольный своим делом, пошёл сказать отцу, на чём порешили.
— Ну что ж, таточку, — закончил он свою речь, — как же вы? Пан отец хотят, чтобы вы остались тут и пожили до весны под их присмотром. Соглашаетесь?
Василий едва-едва понял, о чём речь.
— Пан отец хотят? — переспросил он спустя минуту.
— Ага, — ответил Иван. — Ну что, останетесь?
— Нет, — сказал Василий и решительно покачал головой.
— Да почему нет?
— А ты что будешь делать? — спросил Василий.
— Я? О, не беспокойтесь за меня. Мне даже будет лучше, если вы будете тут.
Василий, к удивлению, неожиданно быстро понял эти слова. Глубокая, жгучая боль пронзила его сердце; это болели последние, догорающие искры настоящего отцовского чувства. Он не сказал ни слова, но так грустно, так жалобно скривил губы, как ребёнок, которого ударили ни за что, а его бледное, осунувшееся лицо будто говорило: «Ну вот до чего я дожился, родной сын отрекается от меня». Иван заметил это и поспешно добавил:
— Нет, таточку, не думайте, что я так сказал, будто вы мне не любы или ещё что-то! Упаси бог! Каким бы я тогда был сыном! Я это лишь к тому, что теперь мне каждый день надо будет то на работу, то туда, то сюда, а вы что? И больны, и слабы, что бы вы сами делали в доме? Так я вот потому и попросил пана отца... Ведь знаете, тут за вами кто-то приглядит, и всё такое...
— То это ты пана отца просил?
— Ну да, а что?
— Ничего, ничего... Га, ну раз так...
— Ну что, раз так?
— То уж, может, я останусь!
— Останьтесь, таточку, останьтесь! Только до весны... Я за это время кое-что устрою, вы поправитесь, и будем снова вместе жить, ладно, любо, как бог велит...
Много ещё говорил Иван в таком духе, но всё напрасно. Василий не слушал его слов, раненое сердце у старых, да ещё и больных людей, заживает не скоро. И всякая рана, пусть даже самая слабая, у них болит во сто крат сильнее, чем у крепкого и здорового. И расставание их было грустным и невесёлым. А батюшка в то время расхаживал взад и вперёд по соседней комнате, раздумывая, что тут начинать с Василием и каким способом быстро и надёжно «исправить» непоправимого грешника. Потому что надо ещё отметить, что батюшка, по своему обычному поверхностному взгляду, принял болезненный идиотизм Василия за упрямство и закоснелость, свойственные всем тяжким и неисправимым грешникам, и потому решил испробовать всевозможные средства, чтобы сломить это упрямство и смягчить закаменевшее в грехе сердце Василия.
XVII
Когда Иван ушёл, Василий впервые стал оглядываться вокруг себя, и, увидев, что он один в чужом доме, почувствовал тревогу, какой-то страх, как перед надвигающейся опасностью. Белые чистые стены резали его непривычные глаза, из окон виднелся небольшой сад с пожелтевшей листвой и заросшими дорожками, а дальше, за коротенькой, уже опустевшей стерней, шумел тёмно-зелёный карпатский сосновый бор, называемый у подгорян Долом. Этот вид показался Василию таким пышным и хорошим, таким новым и свежим после душной корчмы Шмила, что он тут же захотел освежиться в этом резком осеннем воздухе. Вошёл батюшка.
— Ну что, Василий, — теперь ты останешься у меня.
— Так-то, пан отец, — сказал Василий, качая головой.
— Но знаешь, у меня даром хлеб есть нельзя, — что сможешь, то и делать придётся.
— Придётся, пан отец.
— А про Шмила, дружище, забудь совсем: я буду строго за этим следить.
Василий, не пойми отчего, опустил голову и ничего не ответил.
— Ну, — продолжал батюшка, — сегодня возьмёшь лопату и грабли, будешь в саду дорожки очищать. Понял?
— Понял, пан отец.
— А теперь иди на кухню, пусть тебе дадут поесть.
Только теперь Василий поднял с пола шляпу и пошёл неуверенной, шаткой походкой на кухню.
Серые тучи ползут по небу с-за Дола к низинам и моросят мелким холодным дождём. Влажный ветер тянет по саду и срывает сухие листья с ветвей. Серо, уныло, вяло на свете. Какая-то тяжесть повисла над землёй и, кажется, давит всё живое, перехватывает дыхание, останавливает движение, гонит прочь весёлые мысли. Опустилась она, видно, и на Василия. Шатается он, бедняга, по крутым тропинкам сада и, хоть хорошо укутан, дрожит от холода. Резкий воздух совсем его не освежает, — наоборот, всё сильнее пробирает до костей, давит грудь, как камень. Пышный вид совсем его не радует, наоборот — при ближайшем рассмотрении навевает тоску, грусть, будит в сердце какое-то давнее, глухое горе. Напрасно старается бедняга разогреться работой, напрасно хватается дрожащими руками то за лопату, то за грабли — силы покинули его, суставы немеют. «Эх, бы согреться хоть немного!» — подумал Василий, но тут же в страхе отогнал эту мысль, вспомнив слова батюшки: «Буду строго за этим следить, чтоб ты...». Но пока он думал, грабли уже выпали из рук, выпала лопата, всё как будто исчезло из виду. «Как холодно! Надо согреться, обязательно, тогда за работу, тогда и силы прибавятся!»
Такие мысли крутились в голове Василия, а между тем неведомая тёмная сила толкала его всё дальше и дальше к краю сада, к забору, за которым начиналась утоптанная тропа к деревне. «Нет, я не пойду, надо бороться, надо как-то устоять… А что батюшка скажет?..» — промелькнуло в голове Василия, но за это время он уже перелез через забор и мчал по тропинке через поле в сторону Борислава.
Батюшка были заняты в амбаре, поэтому лишь после обеда заметили, что Василия нет в саду. Тут же начали расспрашивать слуг, где он, но никто не видел, как он исчез. Старый слуга Климко даже сказал, что «а кто знает, не утонул ли он где в болоте, не канул ли, а то, — говорит, — так у него что-то в глазах светилось, будто жить ему недолго». Но батюшка нетерпеливо махнули рукой на такие глупости и сказали: «Эх, болтун ты! Пьяница никудышный, наверняка в корчму потянулся! Я уж знаю, что у него в глазах светится, не бойся! Ну-ка, пойдите кто в деревню, не найдете ли его в каком шинке! Ведите его сейчас же сюда!»
Сказав это, батюшка пошли в комнату, а старый Климко покачал головой, будто ему не особо верилось в слова батюшки. «А впрочем, — пробормотал он спустя минуту, — мне-то что? Ну, Сеню, собирайся и бегом, коли пан отец сказали, увидим!»
Сене, двадцатилетнему крепкому парню, не надо было повторять дважды. Он живо накинул на себя полотняную куртку, подпоясал её узким ремешком и побежал в деревню, насунув на лоб небольшой баранковый полушубок. Он очень радовался этой ходке, потому что в деревне, чуть поодаль от резиденции, жила его милая девушка, которую иначе он бы не увидел до воскресенья. А кроме того, хотелось и порцию горилки выпить, ведь дома батюшка даже видеть её не хотел. И неудивительно, что Сень, правда, быстро добежал до середины села, но тут засиделся у вдовы Гнатыхи, беседуя то со старухой, то со своей милой Оленой, которая как раз собиралась трепать лён в сенях.
И лишь когда-то вспомнил Сень, зачем его батюшка послали.
— Ага, Гнатыхо, — сказал он, — вот с меня, совсем забыл, зачем пришёл! Не видели вы тут старого Пивторака?
— Пивторака? А зачем он тебе?
— Так вот, пан отец послали меня, чтобы я его немедленно привёл в резиденцию.
— Пивторака в резиденцию? А это что ж такое? Ойой!..