Подходя к своему двору, он заметил Шмило и господ на подворье. Те уже с утра обошли всё его поле, а теперь осматривали дом и огород. В руках у них были бумаги, и они всё что-то записывали, переговариваясь с евреем по-немецки.
«Что это значит?» — подумал Иван и с тревогой вышел из-за угла дома во двор.
— Слава Иисусу! — сказал он, низко поклонившись господам.
Господа обернулись и начали окидывать его взглядом с ног до головы. Шмило сказал им что-то шепотом и показал на удивлённого парня.
— Ты Иван Пивторак? — спросил один из господ на ломаном русинском.
— Ага, прошу пана.
— А где твой отец?
— Та, прошу пана, у батюшки, болеет.
— А ты знаешь вот этого господина? — при этом собеседник указал на Шмило.
— Да знаю, это Шмило, — ответил Иван, теребя шапку в руках.
— А ты знаешь, чего он добивается от твоего отца?
— Нет, прошу пана. А что случилось?
— Он говорит, что целый год кормил, поил, одевал твоего отца, приютил у себя. Это правда?
— Я не знаю, прошу пана, я в это время был на службе. Но вот люди рассказывали, что вроде бы правда.
— Ну, пан Шмило показывает тут письма, контракты, сколько у него твой отец занял, сколько съел, выпил, всё… На всё есть свидетели. Мы их расспрашивали — говорят, правда. А теперь, друг мой, пану Шмило причитается от вас 300 ринских, понял?
— 300 ринских! — вскрикнул Иван в страшной тревоге. — Господи милосердный, да где же нам взять 300 ринских? Та это… страшно подумать!
— Вот видишь! — сказал пан. — Пан Шмило ждать не может, суд присудил продать ваш дом и поле, чтобы оплатить долг. Так и быть, иначе нельзя!
Иван оцепенел, услышав это. Сложив руки на груди, он стоял долгое время недвижим, немой, измазанный в грязи — воплощённое отчаяние.
— Сжальтесь, паны, — выговорил он наконец, с трудом пробивая голос сквозь горячие слёзы, что душили его в горле, — что же я теперь начну без дома, без крова?
— Ну, работай, делай, что хочешь — нам-то что! — ответили господа.
— Но ведь у меня отец, старый, больной, работать не может — что я с ним сделаю?
— А нечего было пить, мерзавец! — буркнул еврей.
— А нам-то что, долг должен быть уплачен, — сказали господа и пошли с евреем к войту, чтобы завершить оценку и переписать имущество на еврея.
Иван остался дома, разбитый, уничтоженный, без мысли и надежды. Все слова господ были для его сердца острыми ножами, резали и мучили без пощады. Но, как смертельно раненый человек не чувствует самой страшной раны, а чувствует меньшую — так и Ивана больнее всего резанули насмешливые слова Шмило: «Нечего было пить, мерзавец!» Эти слова не сходили у него с головы, шипели в его мыслях, как змеи, шевелили и терзали самые сокровенные закоулки души, лишали покоя, съедали надежду, сеяли отчаяние, тревогу и смятение. Долго-долго он стоял посреди двора, блуждая глазами по сторонам, а потом пошёл в дом, упал на лавку и горько заплакал о своей несчастной судьбе.
На следующий день рано утром пришли к Пивтораковой хате войт, присяжный и Шмило. Войт постоял немного, закрутил усы и объявил Ивану, постукивая железной тростью по лавке, что паны оценили весь его надел с постройками в 280 ринских, а остальное Шмило получит, что удастся. Затем достойный начальник оглядел избу, увидел на жердке вчера купленную свиту и зерно на печи, подмигнул присяжному, тот схватил свиту, а другой рукой положил на мешок — как знак своей власти. Обезопасившись таким образом, войт повернулся к Ивану и сообщил ему, что теперь ему здесь делать нечего, и что будет зависеть от Шмило, позволит ли он ещё хоть зиму перезимовать в доме. Шмило, конечно же, не позволил. «Если тут закрепится, — сказал он войту, — потом и выгнать не получится — не нужен мне такой жилец!»
Итак, бедному Ивану не оставалось ничего, кроме как сразу же выноситься навсегда из родного дома. Уже на следующий день Шмило продал его какому-то другому еврею, тот быстро нанял работников, старую Пивторакову хату разобрали, древесину перевезли в другое место и поставили из неё склад; только обломки разваленной печи свидетельствовали, что здесь когда-то было человеческое жильё, что тут игралась часть вечной, великой драмы жизни — с её повседневными сценами, с проблесками счастья и радости, с тучами горя, бедности и боли.
Всю эту печальную историю рассказала Сене вдова Гнатиха, к которой он прибежал, увидев руины Пивтораковщины. Он слушал — и не верил своим ушам. В конце он спросил об Иване. Но Гнатиха не видела его уже две недели и ничего о нём не слышала. «Да разве у человека мало своих бед, сынок? — сказала она. — Вот так-то: кто-то верно сказал — услышишь чужую беду, и свою полегче переживёшь! Не до расспросов мне было об Иване. Но, видится мне, где-то он при какой-нибудь шахте. Пойди, может, где-то найдёшь. Сегодня ж суббота — с работы рано возвращаются».
Сень пошёл искать Ивана, но не так-то просто было его найти среди сотен вымазанных, запачканных лиц, среди сотен шахтёров, что толпились по корчмам, грязным, как они сами, наполненным дымом, гулом, шумом, проклятиями и песнями. До самого вечера он ходил по Бориславу, месил грязь и едва дышал от усталости, расспрашивал других шахтёров о Пивтораковом Иване, но хоть некоторые и знали, у какой он шахты работает, знали также, что сегодня он не на смене — получил выплату, значит, пьёт где-то вчистую, да ещё чёрт знает, в какой корчме. Сень был вынужден возвращаться ни с чем на поповство, и только солнце зашло за синие Дилы, когда он добрался до резиденции.
А Иван и вправду напился вусмерть. После изгнания из отчего дома он долго не знал, что делать. Первой мыслью было — пойти и рассказать обо всём отцу. «Но что ж, — подумал он тут же, — что я ему скажу, пользы с того никакой, — что с возу упало, то пропало, — а ещё старик за это может изгрестись и помереть!» Подумав так, он решил идти на работу к первому попавшемуся еврею. «Или шахта мне быстро голову свернёт, меньше зла почувствую, а нет — ну, может, хоть что-то заработаю». Долго искать не пришлось: он нанялся к еврею Шереру в шахту по одному ринскому в день, с еженедельной выплатой и задатком. Но неусыпная тревога точила Ивана за работой, и в первую же субботу, получив деньги, он почти не замечая, оказался в корчме. Началась пьянка — страшная, смертельная. «Чтоб пропало всё зло!» — кричал несчастный парень раз за разом. Смех, крики, похвальбы, одобрения товарищей заглушали его, бурлили в крови, кружили голову. Смертельно пьяный, он повалился под утро на землю, проспал весь следующий воскресный день, а в понедельник утром встал, пересчитал оставшиеся деньги (всего два ринских), тяжело вздохнул и, опустив голову, снова пошёл на работу.
Но сегодня Иван почему-то не мог «войти во вкус» горилки. Молодая, крепкая природа инстинктивно отталкивала его от этой отравы. Ему хотелось не одурения, а покоя, не временного забвения, а счастья. Уже полночь, а он всё сидит в углу, в тяжёлых думах, не трогая рюмку, что стоит прямо перед ним.
— Эй, Иван! — крикнул ему над ухом его товарищ-шахтёр, который только что вошёл в корчму, хоть видно, что уже где-то хорошо поддал, — где ты, чёрт тебя дери, прячешься? Люди тебя искали-спрашивали, нигде не могли найти.
— Какие люди? — спросил Иван.
— А попов парень. Сказал, чтобы ты там пришёл — гляди, отец у тебя женится, или что!
— Как, как? — переспросил Иван.
— Эх, туман голова восемнадцатая! Ему, видишь, говори — хоть лопатой по голове! Отец болен, понимаешь теперь?
И шахтёр стал протискиваться к прилавку и быстро затерялся в гуле.
Иван понял, что дело, должно быть, серьёзное, раз батюшка даже слугу послал его разыскивать. Ему хотелось тут же идти на поповство, выяснить, расспросить, что случилось? «Но, — подумал он, — может, оно ещё не так плохо, а я пойду среди ночи, разбужу всех — ещё и рассердятся. Лучше уж завтра с утра сбегаю».
Долго ещё сидел Иван в углу за столом, думал, мучился своей бедой, а некому было его по-человечески расспросить, утешить, поддержать — хоть и было вокруг полно голосов. Но что с того? Гомонили те же бедолаги, как и он, бездомные, безродные, которые только этим безумным шумом пытались заглушить в себе неутихающее горе и разъедающую тоску.
На следующий день Иван проснулся позже, чем хотел, и поспешно отправился на поповство. Проходя мимо церкви, он увидел на кладбище толпу людей. Они окружили кого-то в потёртом зипуне, и тот что-то им говорил, размахивая руками. Любопытство подтолкнуло Ивана посмотреть, кто это; он подошёл к кладбищенскому забору — и остолбенел от удивления и радости. Посреди толпы селян стоял и живо о чём-то рассказывал никто иной, как его отец.
XX
С Василием Пивтораком и впрямь произошло чудо! Батюшка и все домашние не могли надивиться — что с ним сталось? Ещё вчера вечером они видели его при смерти, ещё ночью сквозь сон слышали тяжёлый кашель и стон, — а тут вдруг с утра Василий встал совершенно здоровым и просил батюшку отпустить его в церковь. Что с ним случилось? Каким образом он так внезапно выздоровел? Нет, — вся челядь решила: тут не иначе, как чудо.
Чуда, по правде сказать, не было никакого, и батюшка бы это понял, если бы внимательнее присмотрелся к Василиевому лицу, особенно к глазам. В них горел странный, неестественный огонь, губы судорожно подрагивали, руки и колени тряслись — не нужно быть великим доктором, чтобы понять: Василия подняло с постели не здоровье, а страшное обострение лихорадки, и что вся его живость — это последнее напряжение организма, как последний всполох свечи перед тем, как она погаснет. Но батюшке некогда было всматриваться в Василия — он поспешил к утрене, а затем сел обдумывать воскресную проповедь.
Тем временем Василий попросил Сеня, чтобы тот вывел его к церкви, потому что чувствует себя ещё не совсем крепким и может не удержаться на ногах. Он, как и все прочие, твёрдо верил в своё чудесное исцеление. На кладбище его обступили крестьяне, и Василий начал им живо рассказывать о своих прежних грехах, о болезни, о страшилищах, что ему мерещились, и о муках, которые терпел. «Но Пресвятая Богородица смилостивилась надо мной. По её молитвам, господа хозяева, Господь меня и поднял».