Ага, правда, ты ж спрашивал, не видела ли я его где? Видела, видела! Вот перед полуднем плёлся вниз по деревне и пошёл к Шмило. А я ещё думаю: вот старый Пивторак идёт пропивать остаток поля! Аж тут слышу — крик какой-то возле корчмы. Выбегаю, гляжу — а это Шмилиха дерётся посреди улицы с Василием. И как давай орать и визжать, всё бедного Пивторака кулаками в плечи молотит, а он всё упирается, всё косится на корчму. «Ойой, что случилось?» — думаю себе. Побежала я туда, и другие люди набежали: что такое, что такое? А Шмилиха — ничего, только всё своё орёт, ещё пуще визжит: «Пьяница какой-то! Не хочу его видеть на свои глаза! Чего он прётся в мой дом?» А люди ей: «Стой, женщина, не бей, скажи, что случилось?» А она как не разинет пасть — да к нам: «А вам-то что до этого, молчи, шавка, хомут! А не пойдёте ли вы к своей матери?!» — «Чтоб ты пропала, — думаю я, — чтоб тебя болезнь сразила!» Вот и спрашиваю Василя: «Та что ж такое случилось?» А он стоит, как столб, ни в зуб ногой, потом плюнул, вздохнул и поплёлся вон туда, к Мошку, к корчме.
— Где, где, говорите, к Мошку? — спросил Сень.
— Ага, вон туда, к рыжему Мошку. Там, вижу, и досидел, потому что не видела, чтоб оттуда выходил.
Сень не стал дослушивать до конца её рассказа и что было сил побежал по болотистой улочке к корчме Мошка.
А с Василием была вот какая история. Выйдя из поповского сада, он еле-еле поплёлся к Шмило, всё ворча себе под нос, что «о Шмило, дружище, надо совсем забыть», и что пан отец очень бы разгневались, если бы он напился, и что Иван — недобрый сын, не любит отца, хочет выгнать его из «своей питейной хаты» и пустить по миру. Но, несмотря на все эти мысли и слова, Василий шёл и шёл дальше, не пытаясь даже осознать, куда и зачем он идёт. И вовсе не удивился, когда оказался перед корчмой Шмило, а тут, под действием сильных впечатлений, он и на мгновение не задумался — просто зашёл внутрь и, не говоря ни слова, стал возле прилавка и протянул руку к Шмилихе, требуя этим жестом обычную порцию горилки.
Шмило дома не было. Он ещё весной нашёл нефть в Василевом колодце, а летом качал уже из трёх других, выкопанных на купленном участке земли. Понятно, что теперь Шмило распоряжался немалым капиталом. Но и этого ему было мало. Он давно добивался большего — и теперь его цель осуществилась. Он поехал в Дрогобыч, чтобы оформить нужные дела в управлении. Шмилиха, конечно, не знала, что за дела, но прекрасно понимала, что Василий больше не имеет права претендовать на её милость. Вот она, увидев протянутую руку Василия, пришла в ярость и, как все жидовки, начала кричать, ругаться и поносить его. Но тот не обращал внимания на её ругань и стоял дальше, немой, неподвижный, с протянутой над прилавком рукой, пока разъярённая жидовка не рванулась и не толкнула его что было силы в грудь. Василий, и так едва державшийся на ногах, пошатнулся, потерял равновесие и упал навзничь. К счастью, за ним стоял стол с пустыми бутылками и стаканами — он рухнул на него плечами. Стол опрокинулся, бутылки и порции перевернулись и, звеня, полетели на пол — вдребезги. Но Василию ничего не случилось. Только теперь жидовка, оглушённая звоном, пришла в страшную ярость, подняла такой визг, что его слышали на полдеревни, и выгнала бедного Василия вон на улицу.
Очутясь таким образом снова на свежем воздухе, Василий постоял немного без чувств, без мыслей посреди людей, которые начали ссориться с Шмилихой, а потом поплёлся, бродя в грязи, вниз по чумазой улочке. Из одной избе, грязнее и ободраннее остальных, кто-то позвал его через окно. Он обернулся, уставился на избу и на еловую метлу над дверью — у нас это означает корчму — и, не отдавая себе отчёта, кто его зовёт и зачем, зашёл внутрь. Это была корчма «у рыжего Мошка» — одна из самых убогих и отвратительных корчм на свете. Прогнивший пол был покрыт густым слоем разжиженной грязи, на грязных лавках, да и под столами, лежали оборванные люди в чёрных, засаленных тряпках, с гнилыми, ужасными лицами, на которых оставили следы и болезни, и усталость от работы, и лень, и нищета, и бог знает какие ещё «смертные грехи». Только двое стояли посреди корчмы и хриплыми, надорванными, нестройными голосами пели какую-то унылую думу. Василий, очутившись снова в корчме, совсем забыл, что его кто-то звал, и прямо подошёл к прилавку, протянув руку — точно так, как у Шмилихи. Рыжий Мошко знал Василия и его теперешнюю жизнь, знал, что денег у него нет, но, увидев на нём ещё довольно добротный кожух, быстро сообразил, что за кварту горилки и того хватит, и, налив большую порцию, поднёс её Василию.
— А, Пивторак! А видишь, пришёл! А то плетётся черт знает куда, — думаю себе, позову-ка человека!..
Василий широко уставился на рипника, что к нему обратился, но не мог понять, кто это и чего от него хочет. Выпив первую чарку, он снова протянул руку с пустой рюмкой над прилавком, и жид быстро налил ему вторую. За ней пошла третья, четвёртая — и понемногу Василий почувствовал, как по груди пошло тепло, — он сел на лавку у стены, пил рюмку за рюмкой и водил блуждающим взглядом по сторонам.
Сене не очень-то хотелось быстро уходить от Гнатихи. Но когда он услышал, что было с Василием, живо побежал к Мошку, потому что вспомнил, что пора уже возвращаться и на поповство. Но там он застал Василия уже без сознания, лежащего на лавке и без кожуха. «Ну, лихой казак, — подумал он, — как быстро сумел себе угодить! И что теперь с ним делать, как эту беду дотащить на поповство? А впрочем, ай, увидим!» Так приободрив себя, он выпил добрую чарку для храбрости и принялся будить Василия.
— Эй, Пивторак, вставай! Ну-ка, шевелись, живо, идём, дружище, на горку к батюшке!
Долго тормошил Сень старика, прежде чем тот немного очнулся. Но Сень особо не церемонился, крепко взял Василия под руку и потащил вверх по деревне, чавкая почти по колено в густом болоте, и вымотался почти до смерти, пока дотащил его на поповство.
Батюшка аж за голову схватились, увидев Василия в таком состоянии. Сначала разозлились, начали кричать и ругать, но быстро поняли, что крики и ругань тут не помогут — Василий совершенно ничего не понимал из того, что ему говорили.
— Погоди, — крикнул батюшка, — надо с тобой иначе! Положи его вот тут на лавку, Сеню, а сам иди освободи каморку на чердаке! Подожди, там ему будет хорошо, я дам ему есть, всё, пусть немного посидит. А если он ещё два-три раза вот так нажрётся, то всё — конец ему!
Василий сидел на лавке в сени, опершись спиной о стену. Шея ослабла и не держала голову — она то падала ему на грудь, то моталась из стороны в сторону. Мутные, глубоко впалые глаза время от времени безумно таращились вперёд, а посиневшие и потрескавшиеся губы подёргивались от жара. Тем временем батюшка ходил широкими шагами по сени, а полы его длинной рясы развевались за ним в воздухе. Время от времени он поглядывал на Василия, и лицо его выражало то сожаление о «погибшей овце», то гнев, то бог весть какие ещё праведные чувства.
Вот и Сень пришёл — каморка для Василия готова. Батюшка велел парню поднять Василия с лавки и под руки отвести его наверх, в назначенную комнату. Немало намучился Сень, таща вверх по ступенькам без сознания старца, который всё время спотыкался и терял равновесие, не в силах поднять ноги на нужную высоту. Но наконец Василия уложили на старую скамью, наскоро покрытую чистым покрывалом, подушкой и одеялом. Сень раздел его, снял обувь и уложил спать, батюшка сам принёс ему кувшин воды, хлеба и кое-что из еды и, выходя, запер за собой дверь на ключ. А Василий Пивторак ничего не чувствовал, что с ним делали, и в тот момент, когда за ним замыкались двери, уже спал глубоким, тревожным сном больного, чьё истощённое тело терзает страшная горячка.
XVIII
Ночь. Густая тьма окутала убежище Василия. Сквозь щели в стенах тянет острым холодом. Через пол слышно, как храпят в кухне слуги, а иногда и вскрикивают во сне. Василий лежит, как бездушное полено, на своей постели, не двигается, только тяжело сопит, только дышит неровно, а из глубины груди слышится глухое хриплое дыхание, будто дребезжание разбитого горшка.
Вдруг Василий зашевелился. Одеяло соскользнуло с скамьи и упало на пол; его обхватил холод, как железными клещами, — он проснулся. Рукой машинально потянулся по себе, потому что во сне ему казалось, будто он врастает в сырую землю, и земля давит его, душит, а он напрасно пытается выбраться из живой могилы. Холодный пот стоял на его лбу, грудь тяжело хрипела, сильнее, чем раньше, а зубы «били набат», неизвестно от страха или от холода.
Он широко распахнул глаза, махал руками вокруг, пытаясь понять, где он, изо всех сил напрягал слабую память, чтобы вспомнить, что с ним произошло. Но напрасно! Руки нащупали только деревянную стену, глаза не могли разглядеть ничего в непроглядной тьме, а в голове шумело, как в старой ветряной мельнице, пищало и скрежетало, будто кто-то водил ножом по стеклу, в горле пересохло, изжога жгла и давила, как раскалённый камень, более того — он ясно чувствовал, как кровь подступала к глазам и давила изнутри, словно хотела их выдавить наружу. Кроме того, с первым движением Василий почувствовал голод: вчера, кроме горилки, он ничего не ел, а утром в кухне батюшки не смог заставить себя поесть. Тысячи путаных, неясных мыслей роились в его голове. «Где я? Что со мной случилось? — этот вопрос мучил его сильнее всего. — Неужели я умираю и проваливаюсь в землю?» Он пытался встать с скамьи, но не смог. Эта немощь укрепила в нём страшное убеждение, что он падает в бездну, на тот свет. Жар и жажда гнали всё больше крови к голове, в его сознании началась путаница, глаза сквозь тьму начинали различать высокие, чёрные каменные стены, которые будто мчались мимо вверх: значит, он падает в преисподнюю! Господи! Спаси грешную душу! Он хотел крикнуть, но будто что-то схватило его за горло — голос у него захлебнулся.