Жид налил порцию самогонки, и тот выпил залпом.
— Ну, идите сюда, садитесь возле меня; чего вы будете сами сидеть у печки? Может, ещё по одной?
И, не дожидаясь ответа, Шмило налил и подал Василию. Так повторилось ещё несколько раз, пока Шмило не убедился, что теперь можно говорить с Василием о «гешефте».
— Слушайте, Василий, вот что я вам хотел сказать, — начал жид полушёпотом, теряющимся в общем гуле.
Василий опёр голову на локоть и молча уставился в пустую рюмку. Шмило снова её наполнил, и Василий, как бездушная машина, поднёс её к губам.
— Видите, я вам хотел сказать, что кто знает, как и что, а может, для вас было бы лучше, если бы вы уступили мне половину своего участка. Что вам теперь с него, если и возделывать некому? А я вам за это дам деньги, чтобы вам хватило до конца жизни. Ну что, будем говорить?
Шмило при этих словах схватил Василия за плечо и хорошенько потряс, будто хотел разбудить его. И вправду, бог знает, слышал ли Василий, что ему говорил жид. Только слово «участок» ударило по притупленной памяти и разбудило в нём какую-то смутную, неясную тревогу. Он глянул на жида, как будто видел его впервые, и, судорожно покачав головой, проговорил:
— Нет, нет! Этого не будет! Не хочу, слышишь? Не хочу!
Вот так, бывает, упрямится маленький ребёнок, сам не зная почему: «Не хочу!» — и всё тут. А чего не хочет и почему — и спрашивать бесполезно.
— Ну, как хотите, я вас не заставляю! Пусть себе пустует, мне-то что? — отмахнулся хитрый жидюга, наливая Василию ещё одну рюмку. У него в голове уже зреет другой, надёжнее план, рассчитанный на ослабленную память Василия. Но в ту минуту, когда он хотел сказать ещё что-то, за столом, где сидели рипники, вдруг поднялся такой шум и гвалт, что жид, словно на пружинах, подскочил и бросился усмирять крик.
— Что тут такое? Что тут такое? — раздался его визгливый голос в общем оглушительном гуле. Рипникам уже «в голову ударило». Они повскакивали с лавок, начали размахивать руками и говорить громко, шутки и поддёвки вызывали ссоры, и уже вот-вот должно было дойти до драки, как жид вмешался, разнимая полупьяных парней.
— Ну что вы делаете? Успокойтесь, разве нельзя веселиться, как бог велел? Зачем драться и рваться за волосы?
— А ты, жидовская рожа, чего между нас лезешь? — отозвались в ответ несколько грубых голосов. Шмило продолжал что-то говорить, те ещё громче орали, потом кулаки загрохотали по столу, бутылки зазвенели о пол. Шум поднялся невообразимый, жид словно вопил, что это «разбой», но в душе смеялся и радовался, зная, что теперь выжмет из пьяных всё до последнего гроша.
А Василий, в этом шуме и грохоте, уткнувшись головой в грязный стол, крепко уснул, словно ребёнок.
XIV
Медленно и однообразно тянулись дни в Бориславе. Мирный уклад крестьянской жизни был нарушен. Грохот, стуки, крики, ссоры и песни не стихали ни днём, ни ночью. Поля больше не зеленели широкими полосами, не волновались под тёплым ветром, не шептали. А вместо свежей ароматной зелени вырастали всё новые холмики серой глины, словно огромные кучи отходов, под которыми, в тёмной душной глубине, за кварту горилки целыми днями трудились парни и мужчины, измазанные, измотанные, в глине с головы до ног, тяжко работая и добывая несметные богатства для своих угнетателей-жидов.
Прошло лето, прошла жатва, но немногие песни обжинок раздавались по Бориславу. За холмами, в Тустановичах, Попелях и других соседних сёлах стояли на полях копны — сколько звёзд на небе, а на бориславских землях лишь местами виднелись редкие снопы. Уже второй год — кара от Господа, и ничего больше!
Поле Василия засеивал Шмило, потому что сам Василий ни до чего не дотрагивался. Но хитрый жидюга обращался с ним, как с ребёнком, опекал, кормил и поил, поил, сколько мог, и следил, чтобы Василий как можно реже появлялся в селе. Да и сам Василий, по правде, не особенно стремился туда — к кому ему было идти? Все в селе его сторонились, хотя многие ничем не были лучше него.
Дело было где-то около Покрова. Василий сидел под печью, в каком-то унынии. Правда, на лице не было никакой скорби, потому что оно вообще ничего не выражало; но губы его бормотали, будто сквозь сон: «Михайлику мой, сыночек дорогой, где ты? Почему не навестишь меня? Видишь, меня тут обижают, гонят из дома, позорят, а я ведь хозяин, богач на всё село! Видишь, сыночек, видишь!»
Страшно смотреть на человека, у которого вслед за физическим расстройством наступает распад всех душевных сил. Страшно слушать, как в каком-то помрачении такой несчастный, не осознавая, бормочет слова, которые сам не в силах осмыслить, а они, тем не менее, являются отголосками самых сильных впечатлений его прошлой жизни, оставивших хоть какой-то след в памяти. Слова льются из уст, но по глазам видно: ум его, внимание — где-то совсем в другом, в чём-то неуловимом и неопределённом. И невольно думается, что это говорит не он, а кто-то другой, неведомый, чужой, какая-то вторая душа.
Но слова Василия были связаны с реальностью. Уже некоторое время Шмило, видимо, достигнув своей цели, охладел к нему, стал обращаться как со слугой, а потом и вовсе — как с обузой, даром валяющейся в доме. Василий-добряк долго ничего не замечал. Ему всё было хорошо, пока находилась рюмка-другая горилки да лавка у печи для ночлега. Но жид, уверенный в своей добыче, решил больше не ухаживать и не обхаживать Василия и как можно скорее избавиться от него. Вот и сегодня утром, когда Василий встал и, ничего не говоря, как делал обычно, подошёл к прилавку и протянул руку, Шмило показал ему фигу. Но Василий уставился на него, как ребёнок, который ещё не понимает, что ему говорят, и рука продолжала тянуться над прилавком.
— Ну, чего ты хочешь, пьяница? — гаркнул жид, отворачиваясь к стене.
— Горилки, — сказал Василий, кивая рукой.
— Не дам! Иди отсюда к чёрту! Хватит мне тут нахлебников дармовых!
— Ну, давай, давай, — бормотал Василий, не слыша и не понимая жидовских слов.
— Да уберись ты отсюда, пёс ты пьяный, черт бы тебя взял! У меня и горилки нет даром! Заплати мне за всё, что выпил и съел! Плати!
Василий вытаращил глаза на жида и стоял, ни вперёд, ни назад. Жид не выдержал: выскочил из-за прилавка и со всего размаху толкнул Василия к печи. Бедный Василий ударился локтем о стену и бессильно осел на лавку, опустив голову. И вдруг, когда жид бормотал сквозь зубы всевозможные оскорбления и угрозы, Василий заговорил те самые слова. Их дрожащий звук разнёсся по пустой корчме, как голос мертвеца, а сами слова были настолько неожиданны в данной ситуации, что у самого Шмило по спине побежали мурашки.
— Nu, wus? Schojn meschùgge gewein?* — прошептал он сам себе.
В эту минуту открылась дверь корчмы, и на пороге появился статный, аккуратно одетый парень с сумкой за плечами.
— Дай бог добр… — начал он, снимая шляпу и оглядываясь, но осёкся на полуслове, увидев Василия на лавке. Он уставился на его одутловатое, опухшее, отталкивающее лицо, следил за неуверенными, вялыми движениями его рук и головы и долго стоял, будто пытался в этой страшной развалине человека узнать недавнего Василия Пивторака.
А Шмило тоже уставился на парня кошачьим, хитрым взглядом. Сначала в его лице мелькнуло что-то тревожное, но в следующую секунду глаза его загорелись довольной зелёной радостью. Он узнал Ивана, понял, что тот, отработав три четверти года, вернулся к отцу, чтобы его спасти — и одновременно понял, что Иван пришёл уже слишком поздно.
XV
Иван молча повёл отца в старый, запущенный дом. Господи, что делалось в душе бедного парня, когда он увидел всё хозяйство — заброшенное, разрушенное, в упадке. Когда увидел, что там, где недавно текла спокойная, сытная жизнь, теперь нет ни одной головёнки скота, ни колоска — всё заросло пылью, крапивой и осотом. Он схватился за голову, оглядывая руины отцовского хозяйства, но отцу уже ничего не сказал. Василий сидел тем временем на своём прежнем месте у печи, хоть в очаге не горел огонь, а по дому веяло тем неприятным, до костей пронизывающим холодом, который отличает всякое запустение.
Вечерело. Солнце зашло за тяжёлые серые тучи, с запада потянул холодный ветер; надвигалась непогода. Густой, удушливый нефтяной смог навис над Бориславом, словно бедность и несчастье придавили его своими широкими грудями. Иван, осмотрев двор, погрустив и подумав, что делать, пошёл к Кирницкому купить хлеба и тёплой колбасы на ужин для себя и отца. Вернувшись с покупками, он застал Василия на том же месте, где и оставил, дрожащего от холода. Иван затопил печь и поставил перед отцом хлеб и колбасу.
— Перекусите, тату, вы, наверное, сегодня голодные как никогда.
Василий потянулся за хлебом и колбасой, но как-то неуклюже, словно не своими руками. Отрезал кусочек и долго держал его в дрожащей руке, всё украдкой поглядывая на сына.
— Что с вами, тату? Почему не едите? — спросил Иван, доедая свой кусок.
Василий ничего не ответил, странно огляделся по хате, заглянул под лавку, поднёс кусочек ко рту и снова украдкой посмотрел на сына, словно хотел что-то сказать, но стеснялся. Иван, с присущей бедным догадливостью, сразу понял, чего отцу не хватает. Его лицо помрачнело, и, как человек, берущий на себя большой груз, он встал, не сказав ни слова, и собрался уходить.
— Нет, нет, не уходи, не надо, я больше не буду, клянусь, не буду! — пробормотал Василий, тоже догадавшись, что задумал сын. Но Иван уже был в сенях, а через минуту скрипнула дверь, и он вышел на улицу.
«Ну и счастье мне, — думал Иван, шагая к шинку. — Думал, застану отца дома, при хозяйстве, живого и здорового, как положено, а вот оно как вышло! Что ж теперь с ним делать? Как его удержать, как присматривать? Уже видно, что от горилки он так просто не откажется, если без той порции ему и кусок хлеба в горло не идёт! А тут ещё и хозяйство в прах развалилось, хоть разорвись на голом месте. Что теперь делать на этом свете?..»
Иван совсем справедливо понял, что отцу так просто не отвыкнуть от горилки.