«Что я такое, — подумал он про себя, — чем провинился, кого убил или сжёг, чтобы меня перед всей общиной на позор выставляли?» Вчерашнее раздражение вспыхнуло с новой силой, перед глазами начали мелькать бог знает какие догадки. Эге, досадно им, что не могут меня всего ободрать, как липу от лыка! О, думают, хоть на позорище вытащим его!» И Василию казалось, будто все в церкви косятся на него, кивают головами и шепчут: «Эге, видно, Пивторак что-то серьёзное натворил, если пономарь свечкой обошёл». С этими мыслями Василий и не заметил, как началось чтение Евангелия. Опомнился он только тогда, когда его начали легонько подталкивать назад прихожане, по обычаю выходящие на проповедь поболтать под колокольней. Василий очнулся, поднял глаза к алтарю и поймал взгляд батюшки, который, казалось, пристально за ним наблюдал. Он поспешно перекрестился и стал слушать проповедь.
Батюшка, как и каждую проповедь, начал сегодняшнюю с таких слов: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его! Эти слова записаны у святого евангелиста, гм, гм, гм». На этом месте батюшка обычно откашливался, и сразу после такого вступления, как всегда, переходил к осуждению пьянства и легкомыслия родителей, которые не заботятся о своих детях, об их земной и вечной жизни, а предаются мерзкой страсти — только бы угодить своему брюху. Батюшка говорил долго: его голос то поднимался, то гремел, словно кто-то высыпал на церковную крышу целый мешок камней, которые громко катились вниз. Особенно при словах: «Горе вам, пьяницы-нерадивцы! Под вашими ногами горит ад, а вы, в своём поганом и гнусном пристрастии, забыли даже о христианских обязанностях! Мало того, что хозяйство идёт прахом, дети растут как сорняки, без страха Божьего, так вы ещё, залив себя до беспамятства, ложитесь спать не перекрестившись, встаете — и первым делом не креститесь, а тянетесь к рюмке! Скажите мне, может ли такой человек (батюшка, распалённый, указал пальцем на Василия, и все взгляды обратились на него, словно увидели его впервые в жизни), может ли, говорю я, такой человек называться человеком? Нет! Он скотина, хуже скотины, потому что та хоть встанет — сперва вздохнёт к Богу, а потом только берётся за еду!»
Во время всей проповеди бедный Василий стоял, будто на терновнике. Какие думы проносились в его душе, охваченной бедами и стыдом, — то одному Богу известно. Но все видели ясно: бедняга бледнел и не знал, что с собой делать, когда вся община безжалостно уставилась на него. Наступил Великий вход. У Василия была своя «троица» — связка свечей, которую он обычно носил при этом моменте службы. Сегодня же его «троицу» нёс Трофим Паруха, старый седой дедушка, а Василий, побелевший, стоял на своём месте. Вот и служба окончилась. Василий с облегчением вздохнул, взял шапку и хотел уже выходить, как вдруг пономарь дотронулся до его плеча и прошептал:
— Кум Василий, пойдёмте, батюшка вас зовёт.
Что делать? Василий сжался и поплёлся за пономарём в ризницу, ожидая ещё большего позора. В его душе странным образом засела пословица: «Пойду я, мамо, в церковь, но чёрта съешь, что буду Богу молиться!» Василий и сам не знал, откуда она ему вспомнилась, но бездумно повторял её про себя снова и снова…
Батюшка сидел в кресле в ризнице и пил кофе, который ему приносили в церковь после службы. Василий поклонился до колен и стал у дверей, дожидаясь, пока батюшка закончит завтрак.
— Что с тобой, Василий, — начал батюшка строго, — что-то ты совсем разболтался!
Василий молчал.
— Был тут сегодня твой сын, жаловался, что ты поле продаёшь, хозяйства не ведёшь, всё горилкой заливаешься!
Василий — ни слова.
— Иди, иди, но смотри, чтобы это был последний раз, когда я такое о тебе слышу. Фу, стыдно должно быть! Такой уважаемый хозяин, должен бы всему селу пример подавать, а он вот что творит! Стыд и срам!
Батюшка махнул рукой, и Василий вышел, не проронив ни слова.
«Скотина какая-то, гадюка, не дитя! — думал бедняга, идя по улице домой. — Э, он к попу с языком, и ну поливать родного отца! Подожди, щенок, я тебе покажу!»
Неизвестно, то ли чтобы забыть утренний позор, то ли чтобы набраться сил на «негодного» сына, или же по иной причине (а может, это скверные и гнусные наклонности уже врождённые у людей такого низкого звания, что, пьяные вставая и ложась, даже крест на себе не ставят) — только Василий по дороге зашёл в корчму Шмило, где уже сидело на лавке несколько человек, и по очереди передавали кружку с выпивкой.
XI
— А, панич, — начал вечером Василий, изрядно подвыпив, обращаясь к сыну, — это ты мне сегодня такой позор устроил перед всей общиной?
— Какой позор? — неохотно спросил Иван. Ему тяжело было возвращаться к событиям последних двух дней.
— Какой позор? Щенок паршивый! Прикидывается, будто не знает! Ты бегал к попу с языком, жаловаться на меня?
— Не знаю, на что я там уж так набрехал, — тихо пробормотал Иван.
— Ах ты, скотина поганая, негодяй, на родного отца, что тебя вырастил и выкормил? Так ты, значит, мне теперь, на старости лет, отплачиваешь? Что из-за тебя мне теперь среди людей не показаться, что все теперь пальцами на меня тычут: «Вот он — пьяница, расточитель, никчемный!» Так ты мне вот что устраиваешь?
С каждым словом Василий всё больше распалялся. Его маленькие глаза сверкали всё ярче, на лице выступал горячечный румянец, вены на лбу наливались кровью, а зубы сжимались от ярости. Молчание Ивана, который сидел в углу то ли спокойно, то ли смущённо, только сильнее злило его.
— А, вот какого змеёныша я пригрел на груди, о! Вот сыночек, который только и рад, чтобы все от отца отвернулись, чтобы плевали на него и пальцами тыкали, как на урода. Вот он, сыночек, о!
— Тату, — отозвался Иван твёрдо, хоть и с дрожью в голосе, — лягте спать, выспитесь, а завтра поговорим по-трезвому. Правда — она правда, я виноват, но вы ещё больше.
— Что? Ты, гадючий выродок, осмеливаешься упрекать отца? Виноватить меня?!
Раздражение Василия, копившееся и набиравшее силу последние двое суток, искало выхода. И вот он: перед ним — Иван, бедняга. Василий в гневе подскочил к нему и со всего размаху ударил кулаком по уху.
— Тату, — вскрикнул Иван, вскакивая, — что вы делаете?
— Молчи, мерзавец! Знай, как уважать отца!
Удар повторился, кровь пошла у Ивана изо рта.
— Тату, оставьте! — крикнул он, теряя терпение. — Оставьте, а то плохо будет нам обоим!
— Что? Ещё угрожаешь мне? На, вот тебе урок!
Ещё один удар. Лицо Ивана посинело. Терпение лопнуло — он ударил отца кулаком в грудь так сильно, что тот повалился на пол посреди хаты.
— Ах ты, тварь! — взревел пьяный Василий, поднимаясь с пола и хватаясь за топор. — Значит, уже и руку на меня поднимаешь? Хочешь поскорее в могилу загнать, чтобы нажиться на моём имуществе? Не дождёшься, подлец проклятый, не дождёшься, мерзавец, нет! А ну же!
Василий стал выдёргивать топор из-за лавки.
— Тату! — проговорил Иван дрожащим, но твёрдым голосом. — Пусть вам Бог не вменит того, что вы обо мне говорите и что вы со мной делаете! Но чтобы вы не думали, будто я сильно жажду вашего добра или вашей смерти, — прощайте! Я отказываюсь от всего. Живите с Божьей помощью сколько вам угодно, распоряжайтесь своим имуществом, как вам заблагорассудится, завещайте кому хотите, но меня вы больше в своём доме не увидите! Лучше погибну с голоду, лучше измажусь в работе по локти, чем буду слушать, как родной отец считает свою дитину жадным до его смерти! Будьте здоровы!
Дверь скрипнула, фигура Ивана мелькнула под окном и исчезла в тёмном закоулке. А Василий стоял в середине хаты с топором в руке, не зная долгое время, что же произошло. Его ярость, слепая и бешеная, постепенно утихала, он начал яснее понимать, что случилось. «Ишь ты, что я натворил! Родного сына из дому выгнал! Да за что? За то, что мне пономарь не дал свечку в церкви? Тьфу на тебя, дурень! И чего ж такого великого случилось? Эх, если Бог хочет наказать человека — сперва отнимает у него разум! Вот мне бы сегодня разума побольше, мне!» Василий долго думал о случившемся и под вечер даже заплакал, сидя в полумраке, уронив голову на край глиняного комина, под которым сегодня не горел огонь — некому было разложить, не было Ивана…
Сначала Василий думал, что Иван, наговорив сгоряча, вернётся на следующий день. Но ночь прошла для него тревожно: дурные сны мучили его до самого утра. То видел он всех своих сыновей, тонущих в глубокой яме с вонючим кипятком, которые напрасно зовут его на помощь. То видел Ивана в корчме с чёрными, грязными, затрапезными людьми, на которых и смотреть противно. Видит Василий, как и Иван становится таким, как они: орёт, поёт, ругается, пьёт и валяется в грязи. А потом наливает рюмку, досыпает какой-то порошок и подаёт ему: «Пей, — говорит, — старый, за здоровье!» Но Василий будто знает, что это отравленная горилка, что Иван хочет скорее отправить его в могилу, чтобы прибрать добро к рукам. «Прочь, подлец! — кричит он во сне и бросает рюмку на пол. — Чёрта лысого ты получишь с моего имущества, хоть кусок! Нет, ты даже верёвки не стоишь, чтобы на ней тебя повесить!..»
Вот такие сны терзали Василия всю ночь. Наконец рассвело. Наступил один из тех серых, тоскливых зимних дней, когда снаружи снег липнет так, что деревья трещат от тяжести, а в крестьянской хате холодно, мрачно, темно и тоскливо, как в гробу. А тут ещё — один. Василий завернулся в кожух, обул сапоги и пошёл рано утром кормить скотину. Потом вошёл в дом, ворча от досады, и начал разжигать огонь в очаге, чтобы хоть немного согреть комнату и разморозить окна.
— И где тот мальчишка подевался? — пробормотал Василий. — Авось, не тронула его дурь в голову, не бросился куда-нибудь в пропасть…