Его дряхлый, изломанный грыжей организм, изъеденный чрезмерным употреблением спирта, держался только на том, что этот проклятый напиток непрестанно подпитывал в нём едва тлеющий огонёк жизни. И так же, как древний греческий воин, который мог жить, пока в груди его торчала смертельная стрела, а вырвав её — умирал, так и Василий, вероятно, погиб бы, если бы кто-то резко попытался отучить его от этой гибельной, жгучей отравы.
Иван вскоре вернулся с квартой горилки и снова сел ужинать с отцом. После двух чарок лицо Василия немного оживилось, в глазах засверкали слабые искры, но к разговору дело не шло, да и ел он мало, несмотря на уговоры Ивана.
— Ну что, тату, что ж нам теперь делать? Как нам тут себе устроиться? — начал Иван, убрав остатки ужина и поставив бутылку с горилкой в угол на полку. Василий всё ещё сидел на печи и явно старался не смотреть в сторону бутылки, отворачивался, вздыхал, не зная, куда деть руки. А когда Иван взял её с печи, он лишь раз украдкой глянул на полку, где та была спрятана, и снова боязливо отвёл взгляд. Иван этого не замечал — его мучили мысли о том, как поднять запущенное хозяйство.
— Вот, видишь, моя выслужка невелика, всего 30 ринских. Ну, а на первое время и это пригодится. А зимой, видно, надо будет и тут на какую работу встать.
— Та так, сынку, так, — сказал Василий.
Иван ещё долго разговаривал, стараясь не задевать даже словом того, что отец довёл хозяйство до разрухи. А Василий всё кивал, иногда дремал, а иногда украдкой поглядывал вверх, в потолок, а потом — на полку, где стояла бутылка.
— Ну что, может, спать пойдём? — в конце концов предложил Иван, видя, что от отца уже не добьёшься ни слова.
— Ага, сынку, пойдём, ты, бедный, и вправду устал, правда ведь?
Иван ничего не ответил, только начал вечернюю молитву, раздеваясь и подыскивая что-то для постели отцу.
Иван долго не мог заснуть — то ли потому, что лежал на голой печи, только в одном суконном плаще, то ли от сквозняка, то ли, может, от тяжёлой тоски, которая терзала его с того самого момента, как он увидел отца и отчий дом в таком бедственном состоянии. Бедный парень даже не догадывался, что и отец, и всё хозяйство находятся в куда худшем положении, чем показалось ему с первого взгляда. Василий лежал спокойно, казалось, спал. Но где-то под полночь, когда Ивана начала окутывать первая дрема, его разбудил странный шорох у отцовской постели. Сон тут же слетел. Иван сжался, затаил дыхание и напряг слух. Слышится шлёпанье босых ног по полу, глухой стук — словно кто-то шарит по стенам и лавкам. В первую минуту Иван вспомнил слухи о покойной матери, будто бы она ходит по ночам по хате, и волосы у него встали дыбом от суеверного, невольного страха. Но вот он слышит — зазвенела миска на полке, лава загудела под тяжёлой поступью, и Иван, уставившись в темноту, разглядел темную, неясную фигуру отца, который стоял на лавке, одной рукой держась за верхнюю полку, а другой шаря по уголкам. «Что он там ищет ночью?» — подумал Иван. Но через мгновение бульканье — будто что-то выливается из бутылки — дало ему понять, что именно искал старый Василий. Гнев и отвращение охватили Ивана в первую минуту. «Старый пьяница!» — пробормотал он себе под нос, но тут же почувствовал глубокую, сердечную жалость к отцу, который ведь не по своей воле стал таким и, может, в этом и его — Ивана — вина. Зачем он покинул отца в такой момент, когда тот, измученный, сломленный, задавленный бедами, не мог не озлобиться на такой поступок и разговор сына? Почему не промолчал, не простил отцу минуту слабости? «И что теперь с ним делать? С кем я его оставлю, если придётся целыми днями быть на работе? О господи, за что ты так тяжко меня караешь?» — такие мысли, как тяжёлые осенние тучи, прокатывались по Ивановой голове. А фляшка всё булькала и булькала. Наконец, видно, опустела до дна. Василий нетвёрдой рукой поставил её на полку, снова, шаря и спотыкаясь, пополз к постели, с глубоким вздохом упал на неё и сразу заснул, как убитый. Так и проспал всю ночь, не шевельнув ни одним суставом, только из груди его время от времени доносился тяжёлый хрип, который наши селяне с грустно-шутливым выражением называют: «Христос в груди играет».
XVI
Нельзя описать, как стыдно и тяжело было Ивану на следующее утро встретиться с отцом. И Василий, проснувшись, видно, очень стыдился своей вчерашней слабости, и когда сын первый раз взглянул на него, как мог спокойно, тому показалось, будто это взгляд упрёка и гнева, и бедный отец затрясся всем телом, как малое дитя перед розгой, и еле слышно пролепетал:
— Иваночку, это в последний раз… не буду больше, клянусь, не буду.
Но едва Иван успел немного привести дом в порядок, как в хату забежал паламарь — невысокий, сухощавый человек с седыми висками, но очень живой и подвижный для своих лет.
— Слава Иисусу!
— Во веки слава, — ответил Иван.
— Иван, Иван, — забормотал старик, — ну, хорошо, сынку, что застал тебя дома! А то, бегу с резиденции, думаю себе: «А вдруг он уже куда-то ушёл!» А вон оно что — тут ты! Хорошо, сынку, что вижу тебя. Меня батюшка прислал, чтоб ты немедленно шёл к нему — что-то хочет сказать тебе.
— Мне?
— Ага, ага. И кума Василя тоже просил. Куме Василь, собирайтесь, вас тоже батюшка зовёт. Вчера, как узнали, что ваш Иван вернулся, так и говорит: «Ну, теперь надо с ними поговорить». Пошли, побыстрее!
Говоря это быстро, будто горох сыпал, паламарь вертелся и прыгал по хате то к Ивану, то к Василию, размахивая своей орешниковой палочкой, как свечегасителем. Иван немало удивился, услышав такой неожиданный вызов. «Что он мне хочет сказать? Может, опять какой совет, как в прошлом году?» — подумал он. А Василий сидел, не говоря ни слова, лишь покивал головой, будто сонный, и его измождённое, постаревшее лицо не выражало ни любопытства, ни удивления, ни вообще никаких чувств.
— Ну что, тату, — сказал Иван после ухода паламаря, — надо бы пойти к ксёндзу, кто знает, что ему там нужно.
— Ая, сынку, ая, — сказал Василий, не двинувшись с места.
Как мог, Иван надел на него кожух, закутался сам в гуню, и оба пошли, шагая по грязи, развороченной вчерашним дождём.
Самое время, чтобы избежать недоразумений и упрёков, сказать здесь несколько слов о характере и намерениях батюшки.
Бориславский священник был человек средних лет, среднего роста и, как говорят, «человек, каких много». Его лицо не выражало ни одной яркой типичной черты, характер — ни одной выразительной, решительной особенности, ни одной сильной страсти. Такие люди у нас часто встречаются в так называемом просвещённом слое народа. Их холодная, спокойная кровь редко восстаёт против разума, а потому и сам разум, не имея серьёзного оппонента, редко выходит за пределы обыденной жизни. Если и выходит, то чувствует себя там не дома. Таким людям легко быть честными и порядочными — в обычном, бытовом смысле. А если они занимают должности начальников, пастырей или вождей, то подчинённые довольны ими — и всё.
И бориславский батюшка был честным человеком, искренне желал добра своим прихожанам, но в повседневной суете, в непрестанных хлопотах, никогда не имел времени подумать, как именно этого добра достичь. Он ограничивался тем, что предписывает ритуал, и тем, чему его учили в семинарии, то есть — назидательными проповедями, где как можно звучнее провозглашались идеальные и абстрактные моральные истины. Было бы несправедливо сказать, что его слова когда-либо были направлены на конкретное лицо, или что его поступки выражали жажду выгоды, злобу или что-то подобное. Если уж случалось, что он просил с какого-то богатого большую плату за «церковные нужды», то это происходило скорее из принципа: «Много имеешь — больше дай», а не из алчности.
Но в последнее время батюшка заметил, что прихожане беднеют, что жидов в селе становится всё больше, и из-за этого даже его собственный доход стал заметно снижаться. Тогда он начал больше интересоваться общиной, вызывать к себе то одного, то другого, чего раньше не бывало, наставлять, увещевать — разумеется, не с практической, а с моральной, церковной точки зрения. Такое наставление ожидало нынче Василия и Ивана.
Дрожащий, замёрзший, стал Василий перед батюшкой, как деревенский мальчишка, который впервые пришёл в школу и видит усатого профессора в сюртуке с тросточкой. Его сбивчивые мысли тут же перепутались, шапка выпала из рук и упала на пол, а он долго смотрел на неё, наклонился, начал шарить рукой, будто хотел её поднять, но в это время заговорил батюшка. Василий невольно взглянул на него и долго стоял, согнувшись, хватая рукой по полу, не в силах поднять упавшую шапку.
Батюшка с самого начала заговорил с Иваном. Неизвестно почему, но в этот момент он как будто и не заметил Василия — может, хотел тем самым ещё сильнее унизить и пристыдить «непоправимого грешника», противопоставив сына отцу, молодость — старости.
— Ну что, Иван, отслужил уже? — спросил он, осмотрев парня с ног до головы.
Ивану самому было не менее неловко, чем отцу. Он поклонился ещё раз и шагнул назад, чтобы батюшка заметил Василия.
— Да, отслужил, прошу ласки отца. А сегодня с утра паламарь пришёл, сказал, что вы что-то хотели поговорить с татом, а он нынче слаб на ноги, так я уж с ним пришёл.
— А, правда, и вы тут, Василий! — воскликнул батюшка, будто только теперь заметив старика, с видом удивления. — Ну да, давно не виделись, правда? Что-то вы на нас сильно обиделись! А, а! ни в церковь не заглядываете, ни куда! Ну, видно, мы вас разгневали…