Он начал метаться в отчаянии, бросаться, словно в конвульсиях, а затем, бессильный, без сознания, рухнул навзничь на свой топчан.
Но это усилие длилось недолго: холод и жажда быстро отрезвили его, вернули к жизни — к новой муке. Громко стуча зубами, он снова стал пытаться встать. Его тело, изнурённое, обожжённое жаром, чувствовало теперь каждое прикосновение, каждую боль гораздо сильнее, чем раньше; густая тьма, словно замуровавшая его глаза, будила болезненную фантазию. И вот ему чудится, что он уже упал на самое дно ада, что к нему подскакивают ужасные, мерзкие чудовища, терзают его, рвут, вырывают внутренности, бьют железными молотами по голове, выжигают глаза раскалёнными долотами. Ему кажется, что руки и ноги его ломают зубчатыми колёсами, что его поят расплавленной смолой. В страшных видениях ему мерещатся теперь все те кары, что не раз слышал он с церковной кафедры, обещанные пьяницам. Долго лежал он безвольно, стонал, как умирающий, страдая от ужасных болей — если не совсем физических, то, по крайней мере, в своей горячечной фантазии. Жжение в горле усиливалось с каждой минутой, шум в голове заглушал все мысли, превращался в отвратительные, пугающие голоса — самые страшные, какие только доводилось ему слышать в жизни. Тут был и скрип ворот, которыми в последний раз вытаскивали его сына из ямы, и глухой удар падающего тела, и тяжёлое глухое звучание при падении в бездонную пропасть, и душераздирающий крик матери, теряющей сознание — и всё это, как тараном, разбивало его счастье, как громом, крушило его жизнь, опрокинувшую его с положения честного, зажиточного хозяина в бездну нищеты, болезни и отчаяния.
И видится несчастному Василию, что все те прошлые мгновения, все те люди, дорогие его сердцу, встают, поднимаются из углов: их лица не синие, а чёрные, как уголь, глаза налились кровью, нужда и горе врезались в их лбы. Впереди идут его сыновья, все трое, за ними мать, затем множество знакомых, ровесников, когда-то таких же, как он, зажиточных бориславских хозяев, которым он советовал копать ямы, и которые, как и он, опустились до нищенства или погибли, как его дети… Из всех углов они теснятся к нему, стонут, плачут, визжат, смеются и всё плотнее окружают, наступают на ноги, на грудь, давят, душат, их прикосновения холодны, как лёд, пронизывают до костей, наваливаются на него, как горы. Дыхание перехватывает, смертельный пот заливает глаза — и вдруг из глубины измученной души вырывается страшный крик: «Смилуйтесь надо мной! Что я вам сделал? Разве я желал вам зла? Разве я счастливее вас?»
И последним усилием он заёрзал по топчану и с глухим стуком упал на пол — без сил, без дыхания, без движения…
На следующее утро Сень, войдя в коморку, увидел Василия на полу, завернутого в одеяло и свернувшегося калачиком. Сначала он сильно перепугался, подумал, что тот уже умер. Но, услышав, что дышит, без труда поднял его и уложил на топчан, поправив подушку под головой. Даже жалко стало Сеню, когда он увидел синие, потрескавшиеся губы Василия, его глубоко запавшие глаза и синюшное, посеревшее лицо. «О, этому недолго мешать на этом свете», — подумал парень, укутывая Василия в одеяло. Василий открыл глаза и хрипло прошептал:
— Водички… водички!
Сень подал ему воду в кувшине, и Василий долго-долго не отрывал обожжённых губ от посудины. Слышалось даже глухое бульканье в горле: вода стекала, как камешки в пустую флягу.
— Может, поедите чего тёплого? — спросил Сень.
Василий покачал головой. Голод мучил его невыносимо. Через некоторое время служанка принесла миску хорошего, наваристого борща, и Василий жадно проглатывал ложку за ложкой.
— Не больны ли вы, Василию? — спросил Сень.
Василий не сразу понял, о чём его спрашивают, а в этот момент другие слуги позвали Сеня на какую-то работу — парню некогда было ждать ответа. Он огляделся, чтобы убедиться, что у Василия всё есть — вода, хлеб, горячая печёная картошка, соль, — и быстро вышел, заперев за собой дверь.
Василий ещё долго лежал на топчане, ни о чём не думая, уставившись в один чёрный сучок на стене над дверью. Ночь, проведённая со всеми своими страхами и муками, шумела ещё в его голове неясным воспоминанием. Он был настолько ослаблен, чувствовал такую надоедливую боль во всём теле, что боялся даже пошевелиться, чтобы не ощущать ломоты в костях. Весь день он пролежал так, лишь два-три раза вставая, чтобы взять кусок хлеба, пару картофелин или напиться воды. Воды он выпил в тот день очень много — внутри чувствовалось страшное жжение от вчерашнего, и хотелось его залить.
Где-то около полудня его навестил батюшка; он застал Василия на топчане.
— Ну-ну, лежи, не вставай, — сказал он, видя, что Василий пытается подняться. — А что, как ты поспал после вчерашнего веселья?
Василий ничего не ответил. Ему стало как-то тяжело и тягостно — сам не знал почему.
— Ну а куда тебя бог водил вчера? — спросил батюшка насмешливо. — Вижу, гулянка была что надо.
— Та, прошу пана отца… — начал было Василий, но не договорил, заметив, что лицо батюшки мрачнеет.
— Василию, — сказал батюшка строго и твёрдо, — я думал, что ты ещё хоть какой-никакой честный человек, что тебе можно на слово поверить. Я думал: вот возьму его к себе, тут ему будет спокойнее, тут будет надзор, авось-авось, думаю себе, человек одумается, перестанет позорить всю громаду. А тут вижу — не туда идёт! Мой Василий едва из дому — и сразу к Шмило! Э, если так, то дело плохо. Я этого не потерплю! Знал бы — выгнал бы вчера и тебя, и сына за обе двери! Фу, Василию, стыдно, позорно! Теперь я и на двор тебя не выпущу, не хочу, чтобы ты там с пьяницами шлялся. Сиди тут, под замком. Тут тебе будет тихо, спокойно, еду тебе принесут, всё… А что с тобой делать? По-другому нельзя! Ай-ай-ай!
И батюшка, оглядев, всё ли в порядке в Василиевой коморке, вышел и запер за собой дверь. Василий остался один — со своими спутанными мыслями, с болью по всему телу, с жаром в крови, с одышкой в груди. До вечера было ещё сносно. Он не вполне понимал, что всё это значит, его «арест» ещё не слишком ему досаждал. Только жар жёг, пить хотелось. Он пил холодную воду; когда пил — казалось, действительно охлаждает, становится легче, но проходила минута, другая — и снова жгло, как раньше. Несмотря на всё это, Василий был спокоен в тот день, даже немного подремал к вечеру. На ужин он посёрбал жидкого супа с молоком, и на время ему стало вроде бы легче. Наступила ночь — долгая, бессонная, страшная ночь. Как только Василий прикрывал глаза, его коморка наполнялась жуткими чудищами и страхами. Тут жиды с рыжими бородами, в виде огромных пиявок, ползали, сосали из него кровь, да ещё нагоняли жару… И Василий чувствовал этот нестерпимый жар в себе, страх сжимал ему горло, парализовывал всё тело, кровь бросалась в глаза, кашель начинал разрывать грудь. На следующее утро Василий был совершенно обессилен.
— Не больны ли вы, Василю? — спросил его Сень.
— Э, — ответил Василий, глянув на него, но это «э» могло значить что угодно. Сень ушёл, и целый день никто к Василию не заглядывал. После полудня ему значительно полегчало. Воду он пить перестал, чувствовал к ней даже отвращение, несмотря на продолжающееся жжение внутри. Ему захотелось лежать, но, хоть и слабый, он поднялся и начал неуверенными шагами ходить по коморке. Его глаза блуждали по стенам, что-то ища, но что именно — он и сам не знал. Ночью видения не появлялись, но жар усиливался. На следующий день он снова ходил по комнате. Чрезмерное истощение вызывало у него странное, неприятное ощущение, будто всё тело деревенеет, усыхает, как гриб в печи. Казалось, кожа прилипает к костям, кровь не приливает к рукам и ногам, не оживляет их, и её последние остатки, словно кипяток, бросаются в голову.
Страшные дни, страшные ночи переживал бедный Василий на чердаке в коморке две целые недели. Скука, одиночество, горячка, кошмары, которые под конец стали являться ему и среди бела дня наяву, — всё это мучило его, жгло, съедало, подтачивало остатки жизни в дряхлом теле. Он стал кричать по ночам, метаться, колотиться о стены коморки, его глаза горели диким, нестабильным огнём, веки почернели, будто жар, исходящий из глаз, выжег их до угля. Батюшка часто навещал его, приносил какие-то лекарства, даже велел Сеню ночевать с ним. Но лекарства не помогали, а Сень, намотавшись за день с цепом, спал по ночам, как убитый. Наконец Василий перестал метаться, перестал кричать — последние силы исчезли, последние искры жизни начали видимо угасать. Он лежал на топчане, жёлтый, исхудавший, от головы шёл жар, грудь высоко вздымалась, одышка душила его всё сильнее, в горле начались хрипы, и, кроме глубокого, раздирающего ухо стона, никакой звук не вырывался из его уст.
Батюшка увидел, что с Василием всё совсем плохо, и послал Сеня, чтобы тот нашёл Ивана, пусть идёт за доктором в Дрогобыч. «Послал бы я и тебя, — сказал батюшка слуге, — но надо работу закончить. Завтра ведь воскресенье».
Сень на этот раз пошёл прямо к Пивтораковой хате, но, подходя к дому, аж ахнул от удивления и ужаса. От Пивтораковой хаты не осталось и следа.
XIX
Иван, оставив отца две недели назад на поповстве, с облегчением поспешил домой, по дороге размышляя, как начинать новое хозяйство и чем держаться через зиму. «Прежде всего, — думал он, — надо купить немного зерна, чтобы было и себе на хлеб, и, главное, на посев весной. Весной покупать — не допросишься, дорого. Ну и одежду надо бы купить для отца, сапоги, и всё такое». Вот он уже на следующий день отправился в Дрогобыч, закупил несколько мер жита, свиту и сапоги отцу, погрузил всё на соседскую подводу, а сам пешком направился домой.
Недобрые предчувствия тревожили душу Ивана, когда он пробирался по мокрому болотистому просёлку к Бориславу. Ещё по пути в город он встретил Шмило с какими-то господами, едущими телегой в Борислав, и смутное чувство беды, несчастья и гибели пронзило его сердце. Теперь он торопился, обливаясь потом, задыхаясь, по уши в грязи, мчался к дому, будто боялся, что в нём вспыхнет пожар или воры растащат бог весть какие сокровища.
Ивановы худые предчувствия оправдались.