Я вам ще доплачу сто ринських! Ну, что вам надо?
— Нет, жид, этого не будет! — твёрдо проговорил Иван. — Делай что хочешь, а долю не продам.
— Нет, так я сам себе куплю, без вас. Думаешь, что если я с панами сойдусь, то твоя правда восторжествует? Увидишь, что и кипяток потеряешь, и закоп моим будет. А так лучше возьми сто ринских и избавься от хлопот. А?
Иван не знал, что делать. Он хорошо понимал, что Шмило не слишком уж преувеличивает, говоря о панах и их правде. С малых лет, как и все крестьяне, он боялся этих страшных людей, которые имели право (и бог весть, откуда оно взялось!) в любой момент прийти, отсудить или присудить всё, что им вздумается, против которых бедный крестьянин ничего поделать не мог, даже если бы ему и нанесена была явная обида. Но с другой стороны, Иван видел, что и жид поступает с ним несправедливо, что доля с закопом стоит в десять раз дороже. Что же делать? Иван снова стал уговаривать отца, и с трудом сумел объяснить Василию, в чём суть дела. Жид тоже не отставал и время от времени вставлял своё словечко: то пугая Василия панскими судами, то снова соблазняя выгодными условиями. Долго длился разговор. Иван упорно стоял на том, чтобы не продавать долю, но Василий всё портил, и в конце концов хитрый жид добился своего.
— Ну, Василий! — завершил беседу Шмило. — Вы добрый человек, а вот ваш сын — упрямец, так к нему и не подступишься! Но мне-то что до него? Вы, пане хозяин, сами можете решать. Завтра приходите к писарю, и мы там подпишем всё, как положено. А я сразу расплачусь, сколько там выйдет. Так ведь?
— Ну, так, так, — сказал лениво и нехотя Василий.
— Ну, тогда до свидания! Всего хорошего!
— Спокойной ночи! — сказал Василий, и жид вышел, скрипнув дверью, и исчез в темноте. Только глухое чавканье по болоту свидетельствовало о его уходе.
Огонь еле тлел в очаге, бросая кровавые отблески на печной выступ. Иван стоял молча, опершись локтями о комин, а Василий принялся ковырять печёную картошку, не говоря сыну ни слова. Тяжёлая дума легла на душу Ивана, но не легче, казалось, было и Василию. Однако оба молчали, а в доме было так тихо, так грустно, так мертво, словно именно сейчас наступила та минута, когда мёртвые души обступают дом, и от дуновения их воздушных крыль всё стихает, затихает, замирает…
IX
Долго сидели отец с сыном, не говоря ни слова. Наконец первым молчание прервал Иван.
— Тату, — сказал он, — вы очень плохо сделали, что так легко поддались жиду.
Василий молчал, понурив голову и глядя неподвижно в огонь.
— Не стоило продавать долю, — кто знает, может бы…
— Ты не заткнёшься, болтун? — вдруг крикнул Василий. — И ты ещё мне в душу лезешь? Мало мне своих бед?..
Это был первый раз после двойных похорон, когда в его душе зашевелилось хоть какое-то живое чувство. Но и то оно длилось всего мгновение, и Василий снова опёрся лбом о край комина и безмолвно уставился в мерцающий уголь. А вот Ивану было не до молчания. Ему по-настоящему было обидно за отца, который так легкомысленно отдал своё добро, и он, немного помолчав, снова заговорил ровным, спокойным голосом:
— Не сердитесь на меня, тату. Я правду говорю. Что тут скрывать? Любой вам то же самое скажет. Доля с закопом стоит минимум 800 золотых ринских, а вы отдали её за 120.
— О, нашёлся мне тут оценщик! А почему ж ты сам из того закопа не начерпал столько кипятка, чтобы ничего не пришлось продавать?
— А разве это моя вина? Что я мог сделать? — ответил Иван.
— Молчи, дурень! — крикнул разъярённый Василий. — Пока я жив, не смей мне под нос совать: так делай, а это не так. По моей голове, подавись хоть всем, а теперь — уши закрой и молчи!
— Я знаю, — твёрдо ответил Иван, — но если вы дальше будете так хозяйничать, то, чёрт побери, что же после вашей головы останется?
— Не замолчишь, щенок паршивый?! Мало мне своей муки, ещё и ты упрекаешь?!
Василий грозно оглянулся по сторонам, будто ища, чем бы удобнее выплеснуть свой гнев на спину Ивана. Но под рукой ничего не оказалось. А Иван стоял у комина спокойно, без страха, с жалобным видом, будто и не замечал отцовской угрозы.
— Я промолчу, тату, я знаю свои права. Но знайте, что всё лежит на вашей совести, и за каждый кусок отцовской земли, отданный в поганые жидовские руки, придётся вам перед богом тяжёлый счёт держать!
Сказав это, Иван вышел из хаты и пошёл ночевать в хлев.
Василий остался один и долго, как прежде, неподвижно глядел в огонь. Только кровь жилами бурлила, а в глазах сверкала злость, которая угасала так же медленно, как уголь в очаге.
Странная была у Василия натура. Пока обстоятельства жизни обходили его стороной, он туманился в одиночестве, тосковал и забывал о мире. А когда воспоминания о прошлом счастье и нынешнем сиротстве, о гибели двух любимых сыновей слишком сильно жгли сердце, он глушил внутреннего грызуна единственным лекарством бедного крестьянина — горилкой. Но теперь жизнь снова коснулась его — и именно сегодня ударила в болевое место, напомнив о Михайле. Договариваясь с жидом, бедный Василий внутренне страдал и сам порой не понимал, что говорил. А теперь, после ухода жида, твёрдая, спокойная, но жалобная и, как он сам чувствовал, правдивая речь Ивана поразила его ещё глубже и разожгла пламя гнева. Он сам не знал, на кого больше злится — на жида, на себя или на Ивана. И вообще, чего они от него хотят? Почему не оставят в покое? Разве он им навязывается или что-то требует от них?..
Такие мысли роились в голове Василия и жужжали, как назойливые мухи, пока сон не одолел его, и густая темнота не окутала хату чёрным столбом.
А разве в голове Ивана не бродили свои думы?
Василий, сидя у очага и уставившись в мерцающий огонь, вряд ли подумал, что, возможно, и его сыну было тяжело этой ночью, что, может, и к нему явилась Бабушка-Горе. А ведь именно так и было. Иван неспокойно ворочался на соломе в стогу. Он дрожал всем телом от холода и не мог согреться. А мысли его бродили по всему «отцовскому» хозяйству — по двору, по полю. Везде он видел запущенность, беспорядок, упадок. Навоз на поля даже не начинали возить, а ведь зима уже близко. Только одно поле подготовлено под яровую пшеницу, и всего лишь один участок засеян озимым. Ну и что же сеять весной? А в стогу пусто, в кладовой пусто, урожай прошлого года не удался. И тут ещё отец продаёт долю! И ещё с закопом! Кто знает, может, если бы прокопать ещё один сажень, кипяток снова бы пошёл? Кто знает, какое сокровище отец потерял за 120 ринских?.. «Эх ты, старая, неразумная голова…» — пробормотал Иван сквозь зубы.
Долго он ещё ворочался, не зная, как быть, чтобы хоть оставшееся поле спасти. Потом решил: завтра, хоть и праздник, пойти к батюшке, всё рассказать, как есть, и попросить совета. С этой мыслью он и уснул.
X
Был праздничный воскресный день. Небольшая старая бориславская церковушка стояла печальная на пригорке за селом. Её не защищали широкие старые липы, как в других деревнях. Кладбище с осевшими могилами стояло голо и тянулось вдаль, словно бездушное, увядшее лицо смерти, грозящей всякому, кто посмотрит. Полуразвалившаяся костница опиралась углом на старую вербу, чьи ветви торчали над ней вместо крыши. С другой стороны виднелась остроконечная колокольня, вся дрожащая при звоне. А колокола звонили как-то особенно грустно и неумело, будто у них и вправду одно дело — оплакивать покойников. Именно сейчас они звонили к богослужению, а из села по переулкам и окольным тропкам шли женщины и мужчины в церковь. Батюшка ещё не пришёл, так что церковь не отворяли. Люди толпились на кладбище, болтали, смеялись и тяжело вздыхали, у кого что на душе.
И вот по горке поднялись батюшка с пономарём и каким-то третьим человеком.
— О, а это что, что Пивтораков Иван к ксёндзу ходил? — сказал кто-то в толпе.
— Наверное, старый его побил, когда был пьян, — ответил другой.
— А слышали, кумоньки, что покойная Пивторачка по ночам к мужу ходит? Ну-ну, говорю вам, сам Пётр Микитишин видел её однажды. А вот и Гапа Калинничина рассказывала: говорит, иду я к берегу копать глину — меня мама вечером послали, смотрю…
Но достойная хозяйка не успела закончить рассказ, потому что в ту минуту подоспел пономарь, протолкался к дверям и, отпирая их, крикнул:
— Тихо, бабы! Это не корчма, а дом божий!
Подошёл батюшка, и прихожане встали перед входом в два ряда. Каждый по очереди целовал руку почтенного пастыря, «как бог велел».
Началась служба. Иван стоял в уголке и низко кланялся, громко стукая лбом об пол, словно хотел этим заглушить сердечную боль. Вскоре подошёл и Василий, став позади клироса. Его глаза глубоко запали, смотрели мутно и сонно из-под опухших век. Глубокие морщины на лбу ясно говорили: несчастье сломило когда-то сильного и смелого человека. Сгорбленный, молчаливый, он выглядел гораздо старше своего возраста.
Перекрестившись раз пять и поклонившись трижды в землю, Василий начал кланяться во все стороны. Его немного удивило, что дьяк и пономарь будто его не замечали, а последний время от времени странно на него поглядывал из-за боковых алтарных дверей, помахивая в руке орешниковым гасильником. И вот — евангелие. Пономарь выносит пучок свечей, которые церковное братство держит зажжёнными во время чтения. Если кто-то из братьев не получил свечу в церкви — это был для него великий позор. Все понимали, что человек, видимо, провинился в чём-то серьёзном, если батюшка не велел дать ему свечу. Василия будто кольнуло: «А дадут ли мне свечу?» Смотрит — пономарь начинает с другого конца, раздаёт по очереди: одному в руки, другому через плечи, третьему передаёт по рядам. Уже половину обошёл, начал вторую, вот-вот подойдёт к нему. Дал Сеню Гавранюку, Миките Благому, Олексе Витишиному, теперь его очередь — но нет, пономарь повернулся и всунул свечу дьяку, который как раз выводил своим писклявым носовым голосом: «Слава тебе, господи, слава тебе».
Кровь яростно закипела в груди Василия.