В конце концов, она была весёлая, шутливая женщина и, в отличие от своего мужа, не боялась ничего, особенно мужиков.
— Я им зла никогда не делала, а не одного и от беды спасала, так что совесть у меня чиста, и никто меня не обидит. А ты, — говорила она мужу, когда тот жаловался, что по ночам его мучают кошмары, — ты, видно, совесть нечистую имеешь, так и терпи теперь.
— При чём тут совесть, — ворчал пан нехотя. — Я ведь тоже никому зла не сделал. А что наказывал, в арест сажал, велел пороть — так это моё право, этого требовала дисциплина, без этого человека среди того мужицкого племени бы и за собаку не считали. Без того нельзя было.
— Ну, так довольствуйся тем, что когда-то имел уважение, а теперь не имеешь.
Такая резолюция мало его утешала, но теперь, возвращаясь с крыльца в комнату, где на столе уже стоял накрытый кофе, он был весёл и смеялся от души.
— Представь себе, Милечка, мужики до вчерашнего дня не знали, что нам за барщину заплатят.
— Не знали? А как же они думали?
— Видимо, думали: один цесарь подарил, другой может отобрать. И всё боялись, что, стоит им добровольно выйти к пану на работу, так барщина вернётся, и цесарь прикажет им работать вечно. Потому-то и предпочли в прошлом году вытерпеть от военных плетей, чем пойти на заработки.
— О господи! — вскрикнула пани. — И они, из-за своей недогадливости, нахлебались плётей! И ты это знал, но не успокоил их вовремя?
— Я знал? Да разве я знал, чего они боятся? «Не хотим идти на работу, хоть нам деньги давай — не пойдём». Что мне было делать? И в других сёлах то же самое было, и везде только под ландсдрагонскими плетьми работали.
— О господи, господи! — вздыхала пани. — А я сколько слёз наплакала, сколько их упрашивала!
— И зря было твоих слёз и слов. Дурака и в церкви бьют, а русинского мужика и на воле лупят. Он до свободы не дорос, любит ярмо, как кобыла кнут.
В ту минуту снова послышался равномерный стук копыт и знакомый звук военной трубы. Приехали ландсдрагоны. Пан Субота, громко смеясь, выбежал во двор и поздоровался со знакомым капитаном.
— Пан капитан, поздно прибыли! — кричал он.
— А что случилось? — с тревогой спросил капитан. — Я сам боялся, чтобы не было какого конфликта.
— Да ничего, слава богу! — ответил пан. — Всё прошло, весь страх, вся злость, вся их упёртость — всё это была одна ошибка. Представьте себе!
И он начал капитану объяснять, в чём было дело. Капитан тоже рассмеялся.
— Ну, такого бы и выдумать нельзя! Вот уж фанатики! И ведь нахлебались же за это в прошлом году! Ну да ладно, пойду ещё пане ручку поцелую.
— И я вам советую, пан капитан. Вашу роту велю тут немного угостить, раз уж зря приехала, и пусть возвращаются, а вы останьтесь у нас на сегодня. Всё равно вам это здесь в зачёт пойдёт.
— Хорошо, — сказал капитан, отдал соответствующее распоряжение своей роте и пошёл в дом.
Поздоровался с паней Суботовой, выпил кофе, который подала Галя, и только начал рассказывать городские новости, как служанка вошла и шепнула пану:
— Мужики пришли, пане.
— Какие мужики?
— Так, из села.
— Что хотят?
— Хотят поговорить с вельможным паном.
— Много их?
— Двое... или трое.
— Проси их сюда.
Через минуту вошли Яць Коваль и Степан Чапля, последний держал хлеб под мышкой.
— Слава Ісусу Христу, — сказали они.
— Слава навеки... А чего вы, люди?
— Просим вельможного пана, позволить нам положить святий хліб на стіл, — сказал Коваль.
— Кладите.
— Просим вельможного пана, дозволите нам сказати те слово, задля якого ми сюди прислані?
— Говорите.
— Отже, ми ловці-молодці, сім літ на лови ходили, до сього краю заблудили. Прислідили ми куницю.
— Ах вы, негодяи! — вскричал пан, вскакивая с места. — Смеете?
— Мы же спросили у пана дозволения, — спокойно сказал Яць.
— И вы посмели явиться ко мне с такой наглостью? Кто вас прислал?
— Вельможный пан знает это не хуже нас.
— Где он? Позовите его сюда!
Думьяка не надо было звать. Он всё время стоял в прихожей и шептался со своей любимой Галей.
— Так это ты, Костю, взаправду надо мной насмехаешься? — накинулся на него пан.
В эту минуту капитан встал, подошёл к Костю и подал ему руку.
— А, Думьяк! — сказал он. — Уже на урлопе?
— В отставке, пан капитан. Пятнадцать лет treu und redlich служил.
— Вы его знаете? — спросил пан.
— Конечно, кто ж не знает Думьяка, что был Vordermann в гренадерском полку! Любимец всех генералов. А как он играет! В Вене заслушался Паганини — и стал сам на скрипке так играть. Стоит послушать! Играешь ещё, Думьяк?
— Сейчас много работы, редко и в воскресенье беру в руки скрипку.
— Генерал-гренадер подарил ему скрипку. Талантливый человек, жаль, неуч. Но что это вы тут за комедию разыгрываете? Я не понял, о чём говорил тот человек и зачем хлеб на стол положили?
— Это у них обычай такой при сватовстве, — сказал пан. — Я и сам не сразу догадался.
— При сватовстве? Значит, пришли просить пана-держателя на свадьбу?
— Чёрта лысого на свадьбу! — закричал пан. — Пришли сватать мою дочь за этого пугала!
— Вы? Думьяк? — удивился капитан.
— Так, пан капитан, к вашему сведению. Я честного рода, теперь свободный человек и хозяин, панна Галя меня любит, к панству её не тянет, и она дала мне слово, что пойдёт со мной жить. Вот я и пришёл к пану-держателю со сватами.
— Молчи, рекрутское ухо! — крикнул дидич, притворяясь страшно сердитым, хотя на самом деле вся эта сцена казалась ему смешной. — Молчи, не смей мне даже упоминать про своё дурацкое сватовство! Я тебя и видеть, и слышать не хочу, ты анархист, ты на виселице кончишь, а моим зятем не будешь, как свет светом!
— Прежде всего, — спокойно ответил Кость, — со сватами приличные люди разговаривают без крика. Таков обычай. Можете нас отослать, но честь нашу не оскорбляйте. И я вам не рекрут, а отставной фельдфебель цесарских гренадеров.
— А будь ты хоть сам отставной дьявол — я тебя знать не хочу! — крикнул пан и топнул ногой. — Эй, старосты, берите свой хлеб и катитесь к чёрту!
Спокойствие и уверенность Думьяка раздражали его. Он аж задыхался от злости и вспотел, хотя в глубине души чувствовал несерьёзность и Думьякова спокойствия, и своей ярости. "Это же комедия, никакое не настоящее сватовство, — думал он. — Где это видано!" И, повернувшись к своей жене, которая до сих пор молча наблюдала за сценой, сказал:
— Миля, слышишь, какую комедию делает с нами это хамло! Он, бывший подданный, свинопас, поднимает глаза и протягивает руку к нашей дочери!
— Что ж, — спокойно сказала пани, — надо её спросить, пойдёт ли за него.
— Что? Её спрашивать? — снова всерьёз рассвирепел пан. — Да какое она имеет право решать здесь, где стоит честь всей семьи? Я её скорее в монастырь запру или в гроб положу, чем отдам за мужика!
— И я бы советовал спросить панну Галину, — сказал капитан. — Ведь если она не захочет за него идти — весь разговор сразу лишается смысла.
— Ага, не захочет! — отмахнулся пан. — Была бы она панна с амбициями и тоном, то, конечно, не пошла бы. А то ведь дурочка, простая, выросла больше с мужиками, чем с нами, боюсь, что ей этот маляр как раз по вкусу. Нет, лучше её и не спрашивать.
Но мать уже позвонила серебряным звонком, что лежал у неё под рукой на столе, и Галя вошла в комнату. Это была девушка лет двадцати двух, крепкая, здоровая и румяная, с блестящими глазами, низким лбом и круглым, как молоко белым, подбородком — совсем не похожа на дурнушку или простушку, напротив, вполне свободная и самостоятельная в каждом своём движении, в каждом слове.
— Галя, дитя моё, — обратилась к ней мать, — ты знаешь этого парня?
— Как же не знать — знаю! — ответила Галя, и лицо её покрылось ещё более густым румянцем.
— И знаешь, зачем он к нам пришёл?
— Знаю.
— И что скажешь?
— Пойду за него.
— Что?! — вскрикнул отец, хоть и ожидал этого. — Пойдёшь за него, за мужлана, нищего, что сегодня не пьёт, а завтра спится?
— Что может быть — того никто не знает, — скромно, но твёрдо ответила Галя. — Я могу и завтра умереть.
— Лучше бы ты сегодня умерла, чем такое говорить! — закричал пан, теперь уже чувствуя, к чему всё идёт.
— Антоне! — с упрёком сказала жена. — Успокойся! Что ты говоришь! Это же наша дочь.
— Неправда! Это не может быть моя дочь! — кричал пан, забыв себя. — Это какая-то мужицкая дочь, которую тянет из дворца под соломенную крышу, к щепкам, овсяной каше и кулакам. Моя дочь на такое бы не пошла.
— Папочка, — сказала Галя, — а что меня должно было тянуть к тем кавалерам, которых вы мне до сих пор предлагали? Их титулы — что один граф, другой барон?
— Хоть бы и так.
— Один — развалюха, полудиот, другой — пьяница и картёжник, что, видно, только и нацелился на ваш имение. Я вашего имения не хочу и не хочу быть его приложением или жертвой. Я уже совершеннолетняя и хочу выйти за того, кто мне по душе. А запирать меня в монастырь или даже держать в доме против воли — вы не имеете права.
— Не имею права?! — вскричал пан. — И ты откуда взяла меня праву учить?
— Потому что вижу, что вы его не знаете, если такое говорите. Я такими словами себя не запугаю.
— Посмотрим, пустые ли это слова. А пока убирайся отсюда. Что родичи скажут — то и будет.
— Я родных уважаю, — сказала Галя, — но в делах брака у меня своя воля. И заранее вам скажу: не мучайтесь никакими советами. Я хочу быть Костевой — и буду Костевой.
— Против нашей воли?
— Тут у меня своя воля.
— Но ведь я тебя прокляну! Никогда не дам тебе благословения!
— Так и не давайте. Обойдусь. Лишь бы Бог благословил. И мама благословит.
Мать улыбнулась ей, но ничего не сказала.
— Я тебя лишу наследства! Ни копейки не дам в приданое! Уходи голой из моего дома!
— И уйду. Дом, в котором меня хотят держать насильно — для меня тюрьма.
— Ну, не с ума ли сошла девка! — кричал пан. — Что она говорит! Это ты, анархист, так её сбил с толку! — обернулся он к Думьяку.
— Я же вам говорил, пане, что я уверен в Гале, — ответил Думьяк. — И думаю, что вы лучше всего поступите, если отложите свой гнев и дадите нам благословение. На ваше имение ни я, ни Галя не претендуем.